Я похоронил своего девятилетнего сына

Два года назад юрист Павел Солеваров из Владивостока потерял девятилетнего сына. У мальчика произошло кровоизлияние в мозг из-за редкой врожденной патологии. Теперь Павел рассказывает, как справляется с горем и учится жить заново, своей многотысячной аудитории в инстаграме и спорит с комментаторами, которые то призывают его перестать страдать по сыну и родить нового, то упрекают их с женой в том, что они сразу после похорон полетели путешествовать. Павел рассказал «Холоду» о том, как смерть сына перевернула их жизнь, повлияла на отношения и научила не доверять психологам.

Врачи положили Славу на носилки, мы с женой переодели его в больничный халат. У Славы были мокрые от пота волосы — ему было очень жарко в больнице, а глаза полузакрыты и закатились вверх. Прежде чем его отвезли в реанимацию, я успел наклониться к нему и шепнуть, что я его очень люблю и что все обязательно будет хорошо. «И я тебя люблю, папочка», — ответил Слава. Это были последние слова, которые произнес мой сын. Через четыре дня он умер. 

 

Мирослав был долгожданным ребенком. Мы с женой пытались зачать ребенка с самой нашей свадьбы и, когда через два года неудачных попыток узнали, что это наконец случилось, были на седьмом небе от счастья. Беременность у Маши (жены Павла. — Прим. «Холода») проходила суперкомфортно, так что в середине ее срока мы улетели зимовать в Таиланд. Весной вернулись во Владивосток, а 11 июля 2012 года у нас родился сын. Когда он был маленьким, мы с женой все спорили, на кого из нас он больше похож. Когда же Мирослав подрос, такие споры пропали сами собой: у сына стали появляться его собственные интересы и черты ни на кого не похожего характера.

Он хорошо учился в школе, был очень любознательным. Занимался плаванием, футболом, но настоящей его страстью был бокс. Слава сам придумал им заниматься, стал ходить на занятия в школе, ездить на соревнования, по-настоящему этим горел.

У него было обостренное чувство справедливости, иногда мне казалось, что он еще более политизирован, чем я.

Я юрист по профессии и помимо коммерческой юридической работы безвозмездно занимался правозащитой. Я представлял в суде жертв сексуализированного и домашнего насилия и рассказывал сыну о том, чем занимаюсь, с какими проблемами сталкиваюсь вместе со своими доверительницами, конечно, опуская совсем жесткие детали. Мирослав очень серьезно к этому всему относился, знал, что в нашей стране женщины не защищены, что есть политзаключенные, люди, которых государство преследует за их убеждения и образ жизни. Он критиковал за это государство и говорил, что хочет тоже стать юристом, когда вырастет.

Вообще Слава не всегда был таким серьезным — дурачиться он тоже любил и умел. Я с детства люблю музыку и постоянно перепевал любимые песни сына так, чтобы они рассказывали какую-то историю про него. Например, заменял слова «Ты и я, мы с тобой друзья» в песне к мультсериалу «Барбоскины» словами «Ты и я, Мирослинная семья». Мы так эти песни и называли — «Мирослинными песнями», пели их все вместе, дома или в машине. Это было нашим ритуалом. 

У Славы не было никаких проблем со здоровьем, но в начале июня 2022 года он стал странно себя вести. Попросил достать все старые фотоальбомы и долго рассматривал свои детские фотографии. Перед сном стал, как в детстве, желать спокойной ночи звездочке. Когда он был маленьким, это была целая традиция. Он каждую ночь, прежде чем лечь спать, становился на подоконник, смотрел в небо и махал звездочкам, желал им доброй ночи. Когда ему исполнилось пять лет, он решил, что слишком взрослый, и перестал так делать. А тут мы с женой заметили, что он снова подходит к окну и машет звездам. 

Мы тогда не придали этим событиям никакого значения, но после того, как Мирослав умер, стали обсуждать с женой эти его странности и задаваться вопросом: мог ли он предчувствовать то, что с ним произойдет через две с половиной недели? Жена уверена, что Слава все знал наперед. Когда он попросил достать ему альбомы, то спросил у жены:

— Мам, а может быть такое, что я умру? 

— Нет, конечно, — ответила ему Маруся. 

— Обещаешь?

— Обещаю. 

Я не знал, что у них был такой разговор. Маша рассказала мне об этом только после того, как Славика не стало. Сказала, что ей еще тогда показалось странным, что Слава спрашивает про свою смерть. Наш сын часто признавался, что боится того, что мы однажды состаримся и умрем, но никогда не говорил про свою смерть. Для жены этот диалог на годы вперед стал настоящим триггером. Она постоянно его вспоминает и никак не может простить себе, что не сдержала данного Славе обещания.

Все началось в пятницу, 17 июня, 2022 года. В четыре часа мне позвонила жена и попросила забрать Славу из летнего лагеря. Он должен был пробыть там до семи часов, но написал, что у него сильно болит голова и он плохо себя чувствует. Я сорвался с работы, забрал Славу из лагеря, жену с ее работы, и мы все вместе поехали домой. У Славы все было нормально: ни температуры, ни каких-либо других симптомов — он только жаловался на головную боль. К ночи боль немного прошла, но возобновилась с утра в субботу. Мы поехали проветриться, погулять у моря, устроили пикник с пиццей на берегу. Свежий воздух вроде как пошел Славе на пользу, и перед сном он говорил, что голова болит уже не так сильно. 

Но ночью он разбудил нас в слезах. Сказал, что голова опять разболелась. Его несколько раз стошнило. Мы успокоили его как могли, дождались прекращения рвоты и уложили его к нам в кровать. С утра вызвали скорую и для страховки — педиатра из частной детской клиники. 

Мирослава продолжало тошнить, и он стал жаловаться на то, что у него двоится в глазах. Педиатр приехала первой и забила тревогу. Она сказала, что не знает точно, что с сыном, но обратила внимание на менингеальные симптомы (менингит — воспаление оболочек головного или спинного мозга. — Прим. «Холода») и сказала, что Мирослава надо срочно госпитализировать. Врачи скорой помощи, приехавшие позже, были другого мнения. Они сказали, что у Мирослава отравление, и собрались отвезти его в инфекционное отделение. 

Педиатр смотрела на них с ужасом. «Коллеги, это не отравление. Мальчика должны как можно скорее осмотреть нейрохирурги», — говорила им она. Но врачи скорой помощи ее не послушались, погрузили нас в машину скорой помощи и отвезли в городскую больницу в инфекционное отделение. То, как Мирослава грузили в скорую, было отдельной пыткой. Сын был уже никакой, его постоянно рвало, он не мог стоять на ногах, кашлял и плакал. А скорая приехала пустая, даже без носилок. Мне пришлось нести сына до машины на руках.

В инфекционном отделении мы провели час. Сдали анализы, но те ничего не показали. Врачи вышли к нам и развели руками. Констатировали, что нам действительно «не сюда», и направили нас в отделение нейрохирургии в другой корпус. Мы повезли Славу туда на собственной машине. В отделе нейрохирургии мы прождали еще час, прежде чем нас смог принять на осмотр дежурный врач. Я принес Славу в его кабинет, и он принялся постукивать его молоточком по коленям, проверяя рефлексы, поворачивать его голову в разные стороны. После осмотра нейрохирург сказал, что Славе надо сделать МРТ. 

Когда перед Славой водили молоточком, он уже находился в сопоре (состояние прекомы, когда у человека случается глубокое угнетение сознания. — Прим. «Холода»). Но тогда мы этого не знали. 

Почему врач не распознал того, что сын был на пороге комы, для нас так и осталось загадкой.

Нам выдали кресло-каталку, я посадил в него сына и повез на этаж, где делают МРТ. Слава через раз отзывался на наши слова и не мог полностью открыть глаза — они у него были полузакрыты. Сыну сделали МРТ и оставили нас ожидать ее результатов в коридоре. 

Коридор этот выглядел как лестничная площадка типичного советского дома. Сесть негде, мы с женой стояли, сын в состоянии предкомы сидел в инвалидном кресле. Через 40 минут к нам выбежали врачи, переложили Славу на носилки и увезли в реанимацию. Мы только и успели переодеть его в больничное и сказать ему, что мы его любим.

После того как сына увезли, к нам вышел нейрохирург. Он спросил у нас с женой: «У вас есть еще дети?» Мы подумали, что он спрашивает, потому что нужно переливание крови или пересадка органов, а братья и сестры — обычно хорошие доноры. Мы ответили отрицательно и хотели продолжить, что сами с радостью выступим в качестве доноров. Но врач нас опередил.

«Очень жаль, у вашего сына опухоль головного мозга». 

Больше он ничего не сказал и ушел. А мы с женой так и остались стоять в шоке. В реанимацию к сыну нас не пустили, сказали, что врачи выйдут к нам сами. Мы постояли, подождали с полчаса, а потом принялись звонить в звоночек на двери в реанимацию. Мы хотели знать, что происходит с сыном за этой дверью, куда нас не пускают. 

В итоге к нам вышел врач-реаниматолог. Он сказал, что наш сын находится в глубокой коме и может умереть. «Я вам пока не могу ничего сказать. А вы никак не можете ему помочь, поэтому езжайте домой», — он продиктовал нам номер дежурной и сказал, чтобы мы приезжали завтра утром. Мы с женой не поверили тому, что сказал врач, пребывали в каком-то жесточайшем шоке, ничего не соображали, добрались до дома как в тумане. 

Каждые полчаса я звонил в больницу и спрашивал, как Мирослав, не проснулся ли. «Нет, конечно, он же в коме», — отвечали мне врачи. Они не понимали, почему я из раза в раз задаю им такой вопрос и серьезно рассчитываю, что мой сын выйдет из комы. А я не верил, что Слава может умереть, не знал, что из себя на самом деле представляет кома. Я думал, что Мирослав, как герои сериала «Санта Барбара», там немного полежит и проснется. Не зря же я читал в новостях, что даже самые безнадежные пациенты выходят из комы, иногда проведя в несознанке целых 40 лет. 

Мы были готовы бороться, и с утра пораньше в понедельник подняли на уши всех врачей и главврачей больниц в нашем городе. Мобилизовали даже представителей министерства здравоохранения Приморского края. Они долго совещались и советовались друг с другом, кто-то настаивал на том, что сына надо будет перевести в Новосибирск в хороший онкоцентр, когда он выйдет из комы и станет транспортабельным. Врачи до последнего предполагали, что у Славы опухоль. И мы планировали, как будем лечить онкологию, после того как Слава очнется. Но врачи реанимации нарушили наши планы. Вечером в понедельник они сказали, что состояние Славы не оставляет надежды.

«Ваш ребенок умрет», — констатировали врачи. 

Когда я это услышал, мне стало физически плохо. На выходе из больницы я потерял сознание и сильно ударился головой о бордюр. Жена привела меня в чувство, я кое-как оклемался и отвез нас до дома родителей жены. Несмотря на страшные прогнозы врачей, мы продолжали каждый день ездить к сыну. Мы никогда не сталкивались с комой, только видели, как это показывают в фильмах и сериалах. Поэтому мы думали, что сможем сидеть у койки сына целыми днями всей семьей, держать его за руку, обнимать и целовать, поправлять ему одеяло в надежде, что однажды у него задергаются ресницы и он проснется. Улыбнется нам своей красивой улыбкой и станет рассказывать, что он видел в своем сне по ту сторону от жизни. 

На деле же все выглядело совсем иначе. Слава лежал в общей палате реанимации с примерно 20 другими людьми, весь утыканный и обвешанный трубками и проводами, окруженный капельницами и различными приборами, отслеживающими показатели его жизнедеятельности. Нам не только запрещали держать его за руку, но вообще не позволяли до него дотрагиваться — не дай бог, отсоединится какой-то провод или трубка. Нам было отведено мало времени с сыном, но все это время мы беспрестанно с ним разговаривали, пели ему песни. Надеялись, что звук наших голосов как-то к нему проникнет.

В последний раз мы были у Славы днем 23 июня. Мы планировали приехать снова в восемь часов утра следующего дня. В полвосьмого, когда мы с женой и тестем подъезжали к больнице, мне позвонили и сказали: вчера в 23:20 Слава умер. 

Результаты вскрытия обнаружили, что никакой опухоли у Славы не было, а умер он от геморрагического инсульта — кровоизлияния в мозг, которое произошло вследствии разрыва артериовенозной мальформации головного мозга. Это врожденная внутриутробная патология — неопухолевое сосудистое заболевание. (При этом состоянии между артериями и венами в головном мозге вместо сети тонких капилляров появляется клубок расширенных кровеносных сосудов, так что кровь очень быстро попадает из артерии сразу в вену. Из-за этого нарушается кровоток и циркуляция кислорода. Кроме того, при такой патологии сосуды имеют более тонкие стенки и могут разорваться — а это, в свою очередь, грозит кровоизлиянием в мозг. — Прим. «Холода».)   

Наш сын всю жизнь занимался спортом и никогда не жаловался на здоровье. Мы и подумать не могли, что у него есть такая патология. Как объяснили нам врачи, с этим заболеванием так обычно и бывает. Оно либо никак не дает о себе знать, либо проявляется, когда у человека уже началось кровоизлияние в мозг и с этим уже сложно что-либо сделать. В первом случае люди проживают с ним целую жизнь, так и не узнав, что оно у них было. 

Из-за отсутствия симптомов узнать о том, что у них есть артериовенозная мальформация в головном мозге, люди могут только в том случае, если сделают МРТ или КТ головы. На снимках мальформация может выглядеть как опухоль, врачи ее за таковую иногда и принимают. Для уточнения диагноза делают повторную контрастную МРТ, проводят ангиографию, и тогда выясняется, что это артериовенозная мальформация головного мозга, а не опухоль. Эту мальформацию можно удалить хирургическим путем и больше ни о чем не беспокоиться. Но тут получается замкнутый круг: заболевание можно обнаружить только с помощью МРТ, а у нас на МРТ головного мозга людей, и в особенности детей, без жалоб и подозрений не отправляют. Так и выходит, что люди могут узнать о наличии у себя этого заболевания, когда им уже нельзя ничем помочь. 

У нас много претензий к больнице и к врачам скорой помощи, которые пытались помочь Славе. Мы не понимаем, как так могло получиться, что скорая приехала к нам пустая, без элементарных носилок, а фельдшеры, несмотря на указания педиатра, отвезли нас в инфекционное отделение вместо нейрохирургии. Также удивительно было то, что нейрохирург не распознал, что Слава давно находится в состоянии прекомы. А врачи прямым текстом заявляли нам, что наш сын умрет, и первым делом спрашивали, есть ли у нас еще дети.

Я понимаю, почему врачи так нетактично себя ведут в таких ситуациях и говорят такие вещи: они столько видели смертей, что не задумываются о том, как их слова могут повлиять на родителей. У них таких еле живых детей в коме в палате реанимации 20 человек — и им не до церемоний, не до соблюдения базовых этических норм. Но я считаю огромным упущением и риском то, что в российских больницах с людьми, у которых за соседней дверью умирает ребенок, не работают психологи. 

У нас с женой уходил мир из-под ног, а нас буднично проводили домой, даже не посоветовали взять такси, не садиться за руль в таком состоянии. 

Но наши претензии к больнице носят, скорее, моральный характер. Факт в том, что заболевание Славы было несовместимо с жизнью. И даже если бы врачи действовали оперативнее и профессиональнее, когда мы с ним поступили в больницу, все равно исход с большой долей вероятности был бы таким же. Тут и на нашей стороне были промедления: мы обратились в больницу, когда у Славы уже началось кровоизлияние в мозг. Мы просто не могли представить, что у сына может быть что-то серьезнее головной боли. 

С тех самых пор, как нам сообщили, что Слава умрет, мы жили у родителей жены и заезжали к нам в квартиру только для того, чтобы покормить остающегося там Славиного кота. После смерти сына мы не могли находиться в квартире, где все напоминало нам о времени, когда он был живой. Поэтому мы забрали его кота к родителям жены, и больше никогда туда не возвращались. 

Наши родители после смерти внука тоже были в совершенно разбитом состоянии, и мы как могли поддерживали друг друга. Но вообще это было сложно, я еле справлялся с собственным горем, а мне нужно было еще успокаивать маму, которая звонила мне из Италии (мать Павла давно жила за границей. — Прим. «Холода») и плакала в трубку. 

Никто из нас не хотел думать о похоронах, о том, что со Славой надо попрощаться. Мысль о том, что надо будет выбирать надгробие, гроб для нашего сына, была абсолютно невыносимой. Нам в этом очень помог мой лучший друг. Он прилетел к нам первым рейсом из Москвы, как только узнал о том, что произошло. Сказал нам с женой: «Ребят, я знаю, что это невыносимо, и я прошу прощения, что спрашиваю. Но со Славой надо попрощаться. У вас будут какие-то предпочтения, как это лучше сделать?»

Мы сказали, что не хотим всей этой ритуальщины — страшных венков, торчащего из земли креста. Все это так не подходит нашему Славе. Мы просто хотим развеять прах сына над морем, в месте, куда мы так любили приезжать все вместе. Но друг настоял на традиционных похоронах, сказал, что мы не простим себе, если не оставим памятного места, могилы, куда всегда можно будет приехать, проведать сына.

Мы с женой сейчас очень благодарны другу за это и за то, что он организовал все так, что нам не пришлось принимать никаких решений относительно похорон. Я думаю, что столкновение с этой бюрократией, надобность в такой момент договариваться о ценах и блюдах на поминках, убила бы нас с женой окончательно. Благодаря нашему другу мы просто приехали и похоронили сына. 

27 июня мы похоронили Славу. А 7 июля я должен был быть на заседании в суде. Мне было очень трудно собрать себя, прийти в зал заседания, но не появиться там я не мог. Я не мог подвести свою доверительницу в решающий момент. Это дело мы вели с ней с 2019 года, проделали колоссальную работу. 

После победы в суде мы с женой дождались дня рождения сына — 11 июля, съездили к нему на могилу, и на следующий же день улетели в путешествие. Сначала мы полетели на Сейшелы, потом на Маврикий, оттуда в Оман и следом в Бахрейн и на Мальдивы. Этот маршрут был абсолютно случайным, мы ничего не планировали и просто летели куда глаза глядят. 

Мы хотели сбежать из города, из жизни, где каждый закуток и уголок ассоциировался у нас с Мирославом. 

Мы чувствовали, что сходим с ума во Владивостоке. 10 лет Слава был всей нашей жизнью: мы возили его на секции, отвозили и забирали из школы, придумывали, чем будем заниматься на выходных, обязательно втроем. А тут это все из нашей жизни пропало, и мы не только мучились от осознания, что у нас умер сын, но еще и не знали, чем себя занять. 

Мы сидели в четырех стенах и сходили с ума. Выйти на улицу, подышать воздухом мы не могли, потому что по этим улицам, по тропинкам парка мы всегда раньше гуляли втроем. Каждый раз, когда я садился в машину, я автоматически оборачивался назад, чтобы проверить, пристегнулся ли сын. А его там не было. 

И от осознания того, что я всегда буду вот так оборачиваться, а его там никогда больше не будет, каждый раз становилось невыносимо больно, как в первый раз. 

В путешествиях было как будто полегче: в странах, где мы раньше никогда не бывали, все было по-другому, и у нас с женой не было ощущения, что мы со всех сторон окружены болезненными воспоминаниями. После Мальдив мы вернулись в Россию, но не продержались и месяца — начался сентябрь со школьными линейками, портфелями и гладиолусами. Мы с женой посмотрели на это, нам опять стало невыносимо тяжко, и мы сорвались в очередное путешествие. На этот раз улетели в Монголию. 

Во всех этих путешествиях Слава был с нами, в наших мыслях и сердцах. Мы с женой постоянно говорили о нем. Когда-то плакали, когда-то смеялись, вспоминая его шутки. Некоторые люди в стадии горя наоборот замыкаются и замалчивают свои чувства, кладут вето на определенные темы разговоров о погибшем близком. Но нам с женой было важно не иметь запретных тем и всегда-всегда вспоминать Мирослава. Сейчас, спустя два года, мы, бывает, садимся напротив друг друга и решаем:

«Давай говорить о Мирославе. Давно не говорили — нехорошо, как будто забываем». 

Потеря ребенка может по-разному сказаться на отношениях супругов. Но нас с Машей смерть Славы только сблизила и сплотила. Мы как будто еще больше, чем прежде, стали командой и общим организмом. Если до смерти сына мы могли, как всякие любящие друг друга люди, поссориться из-за какой-то ерунды, то сейчас между нами не случается конфликтов. Мы слишком дорожим друг другом. Вскоре после смерти сына у меня выявили гипертонию, и мою жену это очень беспокоит. Она каждое утро будит меня с тонометром в руках. Мы вообще очень боимся потерять друг друга, потому что знаем, что другой человек после потери сына второй раз смерть близкого не переживет. 

Раньше я любил испытывать себя и судьбу, нередко прыгал с парашютом. Теперь же я всячески избегаю рисков. И больше того, после смерти сына стал мучиться от аэрофобии. Я никогда в жизни не боялся летать, а теперь не сажусь в самолет без снотворного. 

Я думал, что если с кем-то и случаются те беды, о которых я читал в новостях, то точно не со мной. Больше я так не думаю. 

Я знал, что самолеты, бывает, падают. Регулярно читал об авиакатастрофах в новостях. Также я знал о том, что где-то в мире умирают дети. Но это никогда не соприкасалось с моей реальностью — никто в моей семье никогда не попадал в авиакатастрофы, а у моих знакомых никогда не умирали дети. Когда у меня умер ребенок, я понял, что в моей жизни может случиться все что угодно. Я раньше считал, что мне при рождении выдали страховку. Поэтому я спокойно прыгал с парашютом, водил машину без опаски и делал массу вещей, которые теперь представляются мне слишком рискованными.

Мы с женой здорово помогаем друг другу справляться с горем, но прибегали и к помощи специалистов. Мне было очень плохо после похорон сына, и я нашел в интернете психотерапевта, которая специализируется на работе с людьми в острой фазе горя, и приехал к ней на прием на следующий же день. Локально это мне очень здорово помогло, сработало, как таблетка обезболивающего. 

Я посоветовал жене обратиться к той же специалистке, но ей это вообще не помогло. Жене психотерапевт почему-то начала рассказывать про связь нашего сына с какой-то его прабабушкой и сильно клонить в сторону эзотерики. В конце сеанса она предложила жене сделать расклад таро, хотя на встрече со мной ни о чем таком даже не заикалась. Повторно обращаться к ней ни я, ни жена не стали. 

Еще через неделю я сходил на встречу с другим психотерапевтом и тоже получил локальную помощь. А потом мы с женой познакомились с парой, которая тоже потеряла ребенка. Они рассказали нам, что им очень помог один хороший психотерапевт, и дали его контакт. Мы с женой оба пошли к нему, но занимались с ним раздельно: у него было правило, что он помогает обоим родителям, но принимает их по отдельности. После пятого сеанса с ним мы с женой приняли совместное решение больше к нему не ходить.

Я твердо верю, что после смерти что-то есть и наша душа не умирает вместе с телом. Я адекватный человек и отдаю себе отчет в том, что эта вера слепая. У человечества нет научных доказательств того, что после смерти есть другая жизнь и другие миры. Но я считаю, что как у человека, который потерял своего единственного сына, у меня есть право верить в это. 

Я одной этой верой, что мой сын где-то там есть наверху и что мы с ним когда-то встретимся, и живу. Я верю, что он наблюдает сверху за мной и его мамой, приглядывает за нами, слушает, что мы ему и о нем говорим, и даже отвечает нам, посылает различные знаки. Психолог же пытался нас с женой убедить в том, что ничего этого не существует, что мы себя обманываем и делаем себе хуже тем, что верим в эту иллюзию. 

«Чтобы вам стало легче, вам надо отпустить сына, понять, что он умер. Его закопали, его нигде больше нет, и вы с ним никогда больше не встретитесь», — говорил нам психотерапевт. 

Я считаю такое его поведение максимально неэтичным. Он как будто пытался переложить на нас свое представление о том, как все устроено после смерти, и доказать нам, что его видение единственно правильное. Мне кажется, психологи не должны так поступать с пациентами, особенно теми, которые переживают утрату ребенка. 

Я не исключаю, что есть психологи, которые умеют работать с людьми, которые переживают горе утраты самого близкого человека, и знаю, что многим другим людям в нашей ситуации психотерапия очень помогает. Но мы с женой пришли к выводу, что людям, которые сами не прошли через это, сложно нас понять и помочь нам. Осознание того, что мы не единственные могли прийти к такому заключению, навело меня на мысль о том, что я могу быть полезным людям, которые тоже потеряли детей. 

Я поступил в школу равных консультантов (равное консультирование — это практика, в рамках которой человек в сложной жизненной ситуации консультируется и общается с человеком, который прошел через такой же опыт. Равные консультанты не психологи, и у них нет соответствующего образования, но они все равно проходят специальные курсы, чтобы не навредить пациенту. — Прим. «Холода»). И когда я закончу обучение, получу диплом и поработаю с супервизором, меня поставят в пару к профессиональному психологу, и я смогу помогать людям справляться с их горем. 

Из тех же побуждений — помогать тем, кто, как и я, переживает потерю близких, — я веду блог, в котором честно рассказываю о своей жизни после смерти сына. В начале я совсем не думал, что мои посты кому-то могут пригодиться. Мне важно было говорить о своей боли, и я решил вести соцсети как дневник, так как всегда любил писать и это нередко мне помогало упорядочить собственные мысли. Я писал о том, что думаю и чувствую, обращался к сыну в своих постах. Я не думал о реакции подписчиков на такой контент — просто использовал соцсети как свою терапию и отдушину. 

Но постепенно я начал замечать, что на меня подписываются люди. Если раньше у меня в подписчиках было две тысячи человек — мои знакомые из Владивостока, какие-то заброшенные странички-призраки и аккаунты магазинов мебели, — то в первую же неделю, как я стал рассказывать о потере Славы, их стало 10 тысяч. 

Сейчас в инстаграме у меня более сотни тысяч подписчиков, и это накладывает на меня определенную ответственность. Если раньше я писал посты для себя, то теперь думаю о людях, которые их прочитают. На меня подписаны как просто любопытствующие и сочувствующие мне люди, так и те, кто тоже переживает утрату близкого человека. Для первых мой блог, я думаю, служит напоминанием о том, что жизнь — непредсказуемая штука, которая может измениться в любой момент, поэтому стоит дорожить каждой ее минутой, почаще обнимать близких и ценить то, что есть. Те из моих подписчиков, которые читают меня, потому что и сами проходят через то же, что и я, пишут мне, что мой блог для них как свет маяка. Они читают меня, и им становится легче от того, что они не одиноки в своем горе. 

При этом я позволяю себе писать у себя в блоге не только о потере сына, но и обо всем, что меня в этой жизни интересует. И за это меня очень многие подписчики ругают. Особенно резко они реагируют на посты о политике: «Сколько можно Путина ругать? Мы на вас подписались из-за вашего горя». Я в таких случаях предлагаю людям отписаться. Потому что у меня не узкоспециализированный блог, а личная страничка, на которой я рассказываю про свою жизнь во всех ее проявлениях. Я не собираюсь отказываться от своей идентичности и всю жизнь писать посты исключительно о сыне, потому что только они и интересны моей аудитории. Есть еще ряд тем, которые интересны мне и которые я хочу и буду обсуждать.

В сентябре 2022 года с началом мобилизации и нового учебного года мы улетели в Таиланд через Монголию и с тех пор не возвращались в Россию. Не думаю, что мы могли бы переехать, если Слава остался бы в живых. Нам наверняка не захотелось бы отрывать сына от его рутины, увозить от родственников, любимой школы, моря и друзей. А так, насмотревшись на ужасы, происходящие в России с началом войны и мобилизации, мы с женой решились на эмиграцию. В России нас больше ничего не держало, и в итоге мы обосновались в Таиланде, хотя постоянно ездим и в другие страны. 

Несмотря на то что Славы нет, мы все равно включаем его в наши семейные ритуалы и продолжаем его любимое дело. В память о нем мы решили в каждой новой стране, в которой бываем, сажать дерево — чтобы у Мирослава было ощущение, что он побывал в этих прекрасных местах вместе с нами. Так у него уже есть пальма на Мальдивах и сакура в Южной Корее. 

Слава больше не может заниматься боксом, и я занимаюсь им вместо него. Я выпускаю музыку собственного сочинения, которую не решался выносить на общественный суд до смерти сына, — просто потому, что теперь как никогда понимаю, что жизнь коротка и глупо не делать того, что ты любишь. 

Я каждую ночь засыпаю в обнимку со Славиным плюшевым мишкой. Сделал татуировку с его портретом на руке и целую ее перед сном. Многие прочтут и скажут, что это клиника, что я сумасшедший. Но я так не считаю. Такого не должно быть, что родители хоронят детей. Это неправильно и противоестественно. Моя ситуация, мягко говоря, нестандартная, поэтому к ней применимы и нестандартные методы проживания травмы. В том числе такие, которые находятся на грани с сумасшествием. Лишь бы помогали.

Но не все у нас в стране понимают, что методы проживания травмы бывают разными. Очень многие люди в инстаграме пишут злые комментарии: «Да сколько можно уже страдать и нюни распускать? Родите уже нового ребенка или возьмите из детского дома!» Это сейчас, на второй год, главный лейтмотив гневных комментариев. В первый год люди, наоборот, осуждали нас за то, что мы неправильно, по их меркам, горюем. Писали:

«Как же, переживают они из-за смерти сына. Испереживались все. Только похоронили ребенка, как полетели на моря». 

Более милые и добрые люди по-другому проявляли ту же эмоцию: «Вы такие молодцы, что держитесь. Если бы с моим ребеночком что-то случилось, я бы так не смогла. Я бы тут же умерла». Вроде человек нас похвалил и поддержал, но я и в таких комментариях вижу второе дно. Мол, вы, наверное, просто не так сильно любили своего ребенка, как я своего, что не умерли вслед за ним. 

Сейчас люди все больше ругают нас за то, что мы «все еще страдаем», и призывают нас «двигаться дальше». В общем, как угодить этим комментаторам, абсолютно непонятно. Но мы и не пытаемся. 

Чтобы мне кто ни написал, мне не становится больно от этих комментариев. Ничто не может сравниться с той болью, которую я уже пережил. Мне досадно, что кто-то так думает, я считаю, что таких комментариев быть не должно, поэтому мне всегда интересно разобраться, почему человек так чувствует и пишет. Это составляет для меня живой антропологический интерес, и я часто вступаю в переписку и полемику с такими комментаторами. Всегда очень вежливо пишу, не затеваю ссор. И очень часто люди теряются, когда получают обратную связь. Пишут: «Я не думал, что вы прочтете, что вам будет неприятно», просят прощения. Но случается и такое, что люди еще больше гадостей и грубостей говорят мне в ответ.

Почти под каждым постом у нас спрашивают, собираемся ли мы с женой заводить еще детей. Мы хотим и, более того, давно работаем над этим. Но у нас пока не получается. Нам и со Славой это удалось не сразу, а теперь мы еще старше: мне 39 лет, супруге 42 года. При этом мы сдавали анализы, наблюдались у врачей — у нас все хорошо, и нет никаких причин полагать, что у нас никогда не получится иметь детей. Просто пока не пришло наше время. 

Многие предполагают, что «нового» ребенка пары в нашей ситуации рожают «взамен бывшего». Но это огромное заблуждение. «Бывших» детей не бывает для родителей по определению, и наш Слава не «бывший» ребенок. Его невозможно оставить в прошлом, забыть и заменить «новым» ребенком. 

Слава остается с нами, частью нашей семьи, несмотря на то, что физически он не с нами. И его братику и сестричке мы будем рассказывать про брата, ни в коем случае не будем замалчивать информацию о нем. Единственное — мы собираемся в таком случае работать с детским психологом. Мы хотим возить ребенка на могилу к брату, когда он будет к этому готов, и рассказывать о брате мы собираемся тоже как-то бережно, чтобы не нанести ребенку травму и не напугать его. 

Слава при жизни никогда не хотел брата или сестру, наоборот, говорил, что ему нравится, что он у нас один и ни с кем не надо делиться игрушками. Но мы с женой уверены, что он это просто так говорил и, появись у него младший брат или сестренка, очень обрадовался бы этому и был для них лучшим другом и старшим братом. Мы ему с женой уже сказали: «Знаем, ты не хотел брата или сестру, но готовься стать старшим братом: у нас будут еще дети. Мы этого очень хотим».

Не думаю, что Слава будет против. Ведь ему так и не придется делиться с ними игрушками.