«Российская психология сейчас в жопе»

После начала войны в Украине психологи столкнулись с тем, что им нужно работать с большим количеством новых запросов. Как взрослые, так и школьники испытывают тревогу и стресс, многим нужно проживать потери и скорбь. Однако новых исследований и тем более практических рекомендаций, на которые могли бы опираться специалисты, нет или недостаточно. «Холод» поговорил с психологами, работающими в непосредственном контакте с людьми (в том числе со школьниками), и преподавателями психологических дисциплин — о том, ощущается ли война в их работе и как влияет на нее. 

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

Спикеры предпочли остаться анонимными, их имена изменены.

Сейчас критически мало исследований подростков и детей, которые сталкиваются с различными сложностями, связанными с «СВО»: как подростки справляются со стрессом от восприятия текущих событий, как проживают опыт, когда их родителя призвали в армию; как справляются с потерей и какие сейчас существуют актуальные методы профилактики и интервенции. 

У школьных психологов нет актуальных инструментов помощи. Сейчас уже можно найти исследования влияния «СВО» на взрослых, но подростки несправедливо забыты, хотя их переживания, их восприятие и стресс тоже важны. Их личность формируется здесь и сейчас. Родившиеся и выросшие в условиях цифровизации, они отличаются от сверстников хотя бы 10 лет назад. Их способы справиться со стрессом другие, их способы стать частью общества тоже отличаются. В работе с ними у психологов от старых методов эффективности никакой, а новых толком нет. Зачастую практикующим психологам приходится действовать «наощупь». Если бы крупные вузы вели какие-то открытые семинары и информировали практиков, наверное, было бы лучше для всех

Помимо этого, неясно, куда за качественной психологической помощью обращаться школьникам и родителям? Дети все отлично понимают и чувствуют напряжение и стресс родителей, но в отличие от взрослых и рассказать об этом не могут, и не знают, как справиться самим. Качественная помощь больше ориентирована на проблемы взрослых, а частные сервисы — достаточно дорогие.

Мне вообще исследования в российской психологической науке кажутся хренью: с началом «СВО», до «СВО» — без разницы. Конкретных методик работы с пациентами нет в открытом доступе, но и это понятно. Российская наука в жопе, так как реальной эффективной работы никто не ведет. Основным показателем научной эффективности является количество статей и индекс Хирша (показатель, предложенный в 2005 году аргентино-американским физиком Хорхе Хиршем; основан на количестве публикаций и цитирований этих публикаций. — Прим. «Холода»), а на практическую применимость этих теоретических исследований всем насрать. 

Психологам, которые работают с людьми, надо читать зарубежных специалистов: там много практической инфы, которой нет у нас. Западные исследовательские работы прописаны хорошо, и есть единичные отечественные работы. Что в клинической психологии, что в других отраслях.

Тем, кто рассчитывает на качественное оказание психологической помощи, нужно быть готовым, что от них потребуются усилия. Психологическая работа требует усилий, и психолог, который сразу об этом говорит, не опасаясь потерять из-за этого клиента, как минимум заслуживает шанса на первую консультацию.

Как мне кажется, главная проблема сегодняшней ситуации — запрет на ее открытое обсуждение. Это проявляется как в недостатке научных исследований, так и просто в том, что в семьях замалчивают разногласия и проблемы, связанные с ней.

Разумеется, и разногласий, и вопросов к органам власти, и запросов к психологам очень много. Людей, чьи близкие погибают, забрасывают деньгами, и на время это их отвлекает, так как позволяет им решить текущие проблемы — кредиты закрыть, например. Но деньги уходят, а близкие не возвращаются. Людям нужна специфическая психологическая помощь, потому что все травмированы, а особенно те, кого «специальная военная операция» коснулась напрямую. Психологи работают, как привыкли, как могут. Да, хочется больше поддержки, методической, научной, экспертной. Но ее недостаточно.

При отсутствии культуры публичного диалога на острую тему, которое демонстрируют на политических ток-шоу федеральных каналов, внутреннее напряжение общества будет нарастать. Видно, как людей пытаются успокоить благостным тоном новостей по ТВ, переключить их внимание, выпуская в эфир психологов на общие темы — воспитания детей и тому подобное. В общем, все как всегда.

Наш главный инструмент сейчас — умение создать атмосферу доверия и терпеливо слушать, чтобы дождаться шанса использовать привычный инструментарий психолога. А детям просто нужен пример спокойных и доброжелательных взрослых рядом, потому что так они развиваются — воспринимают практически любую ситуацию как норму.

Мои научные интересы далеки от проблем, связанных со «специальной военной операцией», кроме того, разработка этой темы лично мне представляется небезопасной. Тема «очень неоднозначна», очень политизирована. Вряд ли хоть кто-то из психологов поддерживает какое бы то ни было насилие, но выступать с его критикой может быть чревато статьей 280.3 УК РФ (статья о «дискредитации» Вооруженных сил РФ. — Прим. «Холода»). Увы, но это так.

Тем не менее по поводу психологических исследований, связанных с «СВО», стоит сказать следующее.

Во-первых, за последние 70 лет собрано достаточно материала по психологической помощи во время военных конфликтов. И, уверена, когда наступит мир, ретроспективно мы сможем исследовать новые данные в более безопасной обстановке, что ничуть не умалит результат.

Во-вторых, сейчас людям может быть просто не до этого. Представьте — близкий родственник на линии огня, а к вам лезут с исследованиями.

В-третьих, и это ужасный аргумент, но все же: масштабные исследования проводятся с использованием грантов. Это колоссальный труд, задействуется множество специалистов для сбора и обработки данных, да и не только. А сейчас финансирование распределяется несколько иначе.

В-четвертых, есть правила исследования. Например, важно знать, что было до воздействия [которое мы исследуем], чтобы понять, как на людей повлияло это воздействие. В нынешних же обстоятельствах мы можем знать только о результатах, а о том, что было до — только ретроспективно.

Есть коллеги, которые занимались, занимаются и множат (в хорошем смысле) исследовательские группы по данным вопросам. Так что есть смысл ждать результатов. Притом, да, увы, есть те, кто занимается непонятно чем. Называет себя психологом, а на деле просто инфоцыганский шлак, от которого воротит реальное психологическое сообщество. Однако помощь сейчас получать можно, и это самое главное. Просто важно, чтобы эта помощь была от реальных специалистов, а не от шарлатанов. 

Я работаю в школе второй учебный год и пока психологией я тут не занимаюсь. В поселке не хватает спецов, поэтому рядовой психолог может быть самым настоящим «чернорабочим». То есть я с образованием психолога одновременно педагог-психолог, классный руководитель, преподаватель на дому и преподаватель классов коррекции. Учеников — больше полутора тысяч. Успеваю ли я что-то? Бывают в обычных классах дети с дикими траблами. Дети до девятого класса доходят и свое имя печатными буквами писать не умеют. Как это возможно? Как это никто не увидел? А вы про психологию.

Наука в селах, ха! Была у нас недавно «научная конференция» межрайонного уровня. Одна из докладчиков, психолог в школе, сказала, что вообще не использует никакие тесты в своей работе. Никакой работы с психологической адаптацией, никакой диагностики, ничего. Ежегодное социально-психологическое тестирование обучающихся — сама за детей пишет и отправляет. Не верит в тесты и не собирается их никогда использовать.

Ситуация могла бы быть иной, если бы разработали программу помощи молодым специалистам: чтобы за молодыми специалистами в образовании закреплялся другой специалист, который был бы куратором. И чтобы это можно было вписать ему в стимулирование. Чтобы людям платили за наставничество. В частной практике принято, чтобы у психолога был супервизор. Здесь так же надо.

Среди моих коллег нет тех, кто не работал бы с ПТСР, травмами, утратой и прочими «прелестями» войны. Но, как ученый, я не могу объективно исследовать что-либо в текущей ситуации — не хочу рисковать оказаться вне закона. Поэтому лучше ничего не исследовать, чем исследовать в «заданную сторону». И вообще сейчас среди коллег не принято даже об этом [войне] говорить. Это многие подмечают.

У нас приграничный регион, и здесь многие люди считают, что психологи занимаются (особенно сейчас) чем-то отдаленным от реальности, мягко говоря. Актуальные проблемы в Курской области связаны с проведением «СВО» и со всеми вытекающим из нее последствиями. Несмотря на актуальность этой темы, психологам [приграничных регионов] хотелось бы поддержки и просто человеческой, и профессионального сообщества. Этой поддержки очень мало. 

Жители приграничных регионов ощущают, что в условной Москве — какая-то иная реальность: там празднуют День города, запускают салюты и так далее. Во мне, например, в такие моменты говорят обида и горечь. Жители приграничных регионов очень включены в проведение «СВО», в новостную повестку, а представители других регионов, наверное, не настолько включены. Очень легко отвлечься от военных действий и вообще забыть о том, что они есть, когда они далеко. 

С началом нового учебного года еще глубже и шире ощущается пропасть между родителями, педагогами и детьми. Мне как родителю хочется, чтобы моего ребенка поддерживали, учитывали его особенности, чтобы учитель был теплым, не выгоревшим, понимающим. В то же время я и педагог. Я вижу, как тяжело, когда в классе больше 30 детей и есть проблемные. И, как психолог, я постоянно слушаю, как дети говорят, что учителя их не слышат.

Претензии школьников, родителей и педагогов друг к другу — это как пинг-понг, а педагог-психолог — как сетка. Мячи в тебя лупят со всех сторон.