Анна Пугачева выросла в семье лесничего в не существующем сейчас поселке Черная Речка в Томской области, затерянном в лесах. В нем тогда жили около 100 человек. Специально для рубрики «С ее слов» Анна рассказывает о том, как это было.
В самом конце лета 2004 года мы с родителями, сестрой и котом, который сидел в коробке, выпучив глаза, ехали по железной дороге на дрезине в город — в новую жизнь. Мы собрали одежду на первое время — месяц или около того, взяли старый телевизор, который мама до сих пор смотрит, потому что в нем ей, кажется, отражается прошлая жизнь, и несколько сумок с запасами еды, которую сами вырастили и разложили по банкам. Прошло 16 лет, и каждый раз, когда мы собираемся вместе, я думаю, что тогда мы везли с собой много больше, чем вещи, — свою историю.
Когда в дровяной печи начинают трещать поленья, а из-под одеяла не холодно высунуть не только нос — можно вставать. Приятнее всего просыпаться летом, когда мама и бабушка снимают пенки с варенья из виктории — так у нас называли клубнику. Их вкусно намазывать на горячий домашний хлеб с подтаявшим сливочным маслом, которое сбивают, катая по полу трехлитровую банку, закутанную в полотенце.
Еще легко выбираться из постели, когда у папы выходной, а это значит, что он разрешит играть в столярке, пока сам что-нибудь чинит. Если у него не много дел, то он даже может смастерить из дерева и ненужных кусочков металла для нас с сестрой трактор «Беларус», вездеход или ружье. Однажды он сделал для нас тележку, в которой мы с сестрой катали друг друга и сокровища, которые были добыты по заброшкам поселка ценой моей проколотой ноги и сломанной ключицы сестры: лом алюминия, дюрали и самое ценное — медные провода, очищенные от оплетки.
Самое любимое из того, что сделал отец, — сшитая из брезентовых ремней упряжка. Ее цепляли к маминым водовозным саням, вмещавшим две фляги по 20 литров, и надевали на Карая — огромного рыжего пса сибирской лайки. Если он не шел с папой в лес, то был очень рад носиться по заснеженному поселку за лесовозами — и мы, зацепившись за него, не очень-то мешали ему наслаждаться свободой.
Мой папа родился в бане в соседней Итатке и практически всю жизнь не выезжал из нашего поселка, за исключением службы в морфлоте и учебы в лесотехникуме. Несмотря на то, что море ему понравилось, он остался дома, потому что, кроме него, некому было ухаживать за двумя братьями и его мамой. Своего деревенского деда я ни разу не видела: его убил за какую-то шутку местный сумасшедший, когда моему папе было 15 лет. Бабушке даже пришлось закрыть отца в погребе на какое-то время, потому что он собирался мстить. С тех пор ему пришлось стать старшим: колоть свиней, коров и решать другие хозяйственные вопросы.
Мама работала учительницей биологии, химии и всех предметов начальных классов. В поселок она попала по распределению из томского пединститута. Через три месяца после знакомства мой папа сказал ей: «Жениться нужно идти в марте, когда сниму капканы».
Отец работал лесничим, и, раз детского сада не было, ему приходилось брать меня с собой на работу. Надо было ухаживать за деревьями: рубить огромным ножом толстые стебли трав, которые были выше меня и закрывали саженцам кедра солнце; перебираться через бурелом с длинной-длинной рулеткой, измеряя кусочки леса — деляны, в которых можно будет заготавливать дрова.
Когда я была еще слишком маленькая, чтобы помогать в работе, но достаточно большая, чтобы шкодить дома одной, отец взял меня с собой в тайгу и оставил на берегу реки Юксы перебирать красивые камешки. Когда он вернулся за мной, нашел свежие медвежьи следы. Мама об этом узнает только сейчас, когда прочтет это.
Родители держали большой огород и много животных: коров, свиней, кур, кроликов. Всей семьей мы заботились о них — даже сестра Надя, которая на четыре года младше меня, рвала траву для кроликов и собирала куриные яйца в подол футболки. Наша бабушка больше всего заботилась о свиньях: ее стараниями им был отдан пруд для купания, где мы с сестрой иногда составляли им компанию. Бабушка не разрешала нам кататься на своих «борьках» — в нашем поселке так называли свиней, — объясняя это тем, что у них будет меньше сала, и добавляла: «Вон же чужие за оградой бегают».
Наш поселок был немноголюдный. Из развлечений для детей кроме школы, куда меня отдали почти в восемь лет — на год позже, чтобы у меня было четыре одноклассника, а не один, — был еще лес. У меня был противоэнцефалитный костюм, сшитый бабушкой, на темно-зеленой материи которого было легче обнаружить клещей. При возвращении из леса их нужно было сжигать в печи или тыкать горящей спичкой на притопочном листе, пока они не превратятся в угольки.
В начале весны, шагая по снежному насту на охотничьих лыжах, я собирала молодые сосновые шишки в холщовый мешок, чтобы продать их в лесничество на семена: так я заработала свои первые деньги — 16 рублей. На них я купила четыре мороженых с изюмом в вафельных брикетах и килограмм пряников: это было прекрасное время, когда в Черной Речке еще был магазин.
В совсем особенные дни случались поездки за 24 километра от дома в соседнюю старообрядческую деревню Гарь. Там было еще одно лесничество, где папа с коллегами решали, что делать с лесными пожарами и заготовкой дров на зиму: это было достаточно важное дело, потому что зимы были очень холодные. Иногда случалось так, что мы с одноклассниками учились в теплой верхней одежде и варежках, а писали карандашами, потому что паста в ручках застывала.
Однажды летом во время обсуждения важных дел взрослыми мы с дочками местного лесника решили, что ограждения — большие колья, врытые в песок на реке Юксе, внутри которых мы должны были плавать, — для слабаков. В итоге, когда мы с папой уже ехали домой, меня тошнило речной водой с борта ЗИЛа, на котором мы ездили в Гарь. Зато я не утонула, а даже научилась плавать. На середине пути за деревней Каракозово грузовик застрял в грязи — с гусеничным вездеходом такого не случилось бы и не пришлось бы потом переезжать Юксу через старый страшный мост. На вездеходе можно было бы ехать прямо через реку и смотреть, как вода доходит до середины стекла, и не бояться, потому что в крыше есть люки, а у дяди Антона специальная шапка-шлем, и это значит, что он точно знает, что делает.
После неудачных попыток вытащить ЗИЛ из грязи при помощи веток, лебедки и матерных слов, папа оставил водителя, и мы пошли через несколько километров к знакомому отца — одному из нескольких оставшихся жителей заброшенной деревни Каракозово. Он был алкоголиком. Даже в нашем поселке, несмотря на то, что жителей было не трое, как в Каракозово, многие пили — это было самое доступное развлечение. Кто-то гнал сам, кто-то покупал у нелегальных торгашей, которым удавалось купить спирт в городе и продавать его в поселке, разбавляя водой.
Папин знакомый в приступе белой горячки расстрелял стены в своем доме — даже зеркало было разбито дробью. Но он и его кот Муразёл были очень гостеприимными: нам с папой достался старый страшный ватный матрас в полосочку, а утром мы пили чай с лепешками из воды и муки, которые дядя Колька пожарил прямо на металлической части дровяной печи. А после завтрака мы с папой пошли к грузовику, который уже вытащил приехавший из поселка дядя Антон на тракторе «Кировец».
Несмотря на то, что мама работала учительницей, не помню, чтобы у родителей когда-нибудь был отпуск в привычном понимании: обычно мы проводили время вместе за какими-нибудь полезными для семьи делами. Например, собирали грибы или ягоды в лесу, чтобы зимой есть что-нибудь вкусное — потому что обыкновенно из магазинного у нас были мука, сахар, растительное масло и комбикорм для животных. Все это хранилось в огромном амбаре, где к тому же у нас стояли мешки кедровых орехов в скорлупе — вместо конфет, если нащелкать их и залить медом. Я постоянно забывала, что там стоит капкан на мышей, и попадалась в него пальцами.
Родители собирали чернику и бруснику бралками — ковшиками с длинными металлическими зубьями, которыми нужно было расчесывать кусты так, чтобы ягоды оставались внутри ковша. А для нас с сестрой папа делал емкость из бересты и сучка, куда мы пальцами собирали ягоды, потому что бралки были только для взрослых. Мне хотелось вырасти скорее, чтобы у меня тоже появилась своя бралка. Если нам с сестрой становилось скучно, то папа строил шалашик из веток, чтобы мы играли в нем и не убегали искать что-нибудь интересное в лес. Так мы сидели в своем замке и притворялись медведями: объедались черникой до синих зубов, или карабкались на деревья и довольно рычали, или валялись кверху животами на больших сухих островках мха.
Собирать клюкву тоже было интересно, но не так приятно, потому что болото, где она росла, было мокрое, а на кочках среди ярко-красных ягод грелись черные гадюки. Родители считали нужным предостеречь нас, что трогать их не стоит. Были и не такие очевидные правила для болота: наступать след-в-след в папины шаги, скакать по кочкам и не трогать руками острую осоку.
В начале весны родители гнали самогон из браги, которую ставили во флягах, смешивая воду, дрожжи и позапрошлогодние варенье, которое никто не захотел есть даже зимой. Нужно было носить снег ведрами, чтобы остужать змеевик, и поджигать в ложке жидкость, которая выходила по капелькам, чтобы понять — нужно ли перегнать ее еще раз или уже достаточно крепко.
«Ань, пойдем патроны собирать, пыжей я уже нарубил». После этих слов нужно было взять из трельяжа мамин лак для ногтей. Малиновым цветом больше пользовался папа, чем мама, и, когда не нужно было никуда торопиться, он разрешал мне закрашивать капсюль на патронах для того, чтобы загерметизировать их, а сам сначала засыпал порох и дробь в гильзы.
У меня были цветные восковые мелки, и папа дружил со мной из-за них: с метровой деревянной линейкой я помогала разметить длинные волокуши (так называли стволы деревьев без веток, которые волоком тащил трактор от деляны до дома) на отрезки примерно по 50 сантиметров. Потом он их пилил на чурочки и разрешал мне расколоть несколько штук, когда у меня хватало сил. Мне нравилось учиться работать инструментами из папиной столярки: топором, пилами, ножовками, шлифовальным кругом, циркулярной пилой. Все пальцы в шрамах, но очень много умею делать руками.
Мой папа уважительно относился к животным, несмотря на то, что охотился все зимы и мы более-менее прилично жили благодаря охоте и подсобному хозяйству. У него не было дурацкой привычки покорять тайгу, и он охотился со старыми снастями, половина которых была отдана ему Стрекалычем — другом, который почти полжизни провел в тюрьме, потому что лечил людям зубы на дому без разрешения и образования. На зоне он подорвал здоровье и сам ходить в лес уже не мог. У папы был мотоцикл «Урал», на котором летом мы ездили за черникой и рыбой на Юксу, и старенький снегоход «Буран», на котором он уезжал охотиться зимой. Хорошо помню, как мы ждали отца с охоты: вначале закат солнца, затем лаяли собаки, а потом был слышен звук двигателя снегохода, и папа возвращался домой с колючими щеками, пахнущими холодом и хвоей, с конфетами «от зайчика» и замерзшей дичью, привязанной к рюкзаку.
Я очень хорошо поняла все про своего отца, когда он с другими мужчинами из поселка приехал забирать меня и остальных детей из детского лагеря, куда нас отправил Сибирский химический комбинат из-за выброса радиации, после которого ветер дул в сторону нашего дома. Мы с сестрой очень скучали по семье: нас не было дома три недели, мы никогда не уезжали из поселка на такое долгое время. Но папа, несмотря на то, что тоже соскучился, посадил рядом с собой к печке старого «УАЗика» с брезентовым тентом не меня или сестру, а чужую девочку, потому что она была сильно меньше нас и легко одета для зимы.
Весной жизнь возле болота в поселке, разрезанном рекой, становится интересной: чтобы принести папе обед в лесничество, нужно идти через лес, который стоит в воде, перепрыгивая с кочки на кочку. Зато потом можно пойти за школу и кататься с друзьями на плотах, сколоченных из бревен и всего того, что можно утащить в лес, не будучи застуканным родителями (хотя лет 20 назад отец делал то же самое тайком от бабушки). Разрешенным развлечением было катание на надувной лодке по разлившейся реке. Папа научил нас с сестрой грести.
В начале мая приходило время охоты на утку. Река выходила из берегов, заливая мосты, которые соединяли части поселка между собой. Теперь маленьким было не перейти на другую сторону, разве что отец возьмет на руки или посадит на плечи и перенесет — течение было достаточно сильное. Зато можно было отправиться в заброшенную деревню Малые Горшки или взять с собой сестру и пойти за 12 километров в Каракозово к тому папиному странному знакомому, сделав один привал на обед в виде консервированной каши с тушенкой и горсти карамелек. Там много диких уток и всего три человека местных.
Однажды папа подарил мне небольшую винтовку: она была тяжеловата для меня, и приходилось перевешивать ее с одного плеча на другое, а один раз еще и затвор выпал, и нужно было возвращаться в начало деревни, чтобы его найти. В тот поход ранним утром папа смог добыть двух уток и приготовил шурпу с овощами и печеными лепешками, у меня же получилось пострелять по пустым стеклянным бутылкам. А маме мы принесли пух, который она собирала на подушку.
В середине лета, когда вода в Юксе спадала и папин брат мог без проблем перейти ее вброд или, как по мосту, по упавшему дереву с одного берега на другой, мы отправлялись на рыбалку — проверять сети и готовить рыбу на зиму.
Мне нравилось смотреть, как отец достает из воды тонкую сетку с серебряными рыбками. Когда часть сети с щуками или карасями оказывалась на песке, можно было их вытаскивать. Время от времени даже можно было забираться в реку настолько, насколько позволяла высота резиновых сапог и папин суровый взгляд, — но даже они не помешали мне однажды грохнуться в воду. Папе пришлось доставать меня из воды и сушить одежду на костре. Я расплакалась, потому что боялась, что на рыбалку меня больше не возьмут, но зря — у нас было еще много рыбалок. На какой-то праздник отец даже подарил мне корчажку — плетеную из алюминиевой проволоки корзину, которую нужно закидывать в воду, положив внутрь приманку. Ее проверяли пару раз в день, доставая крупную рыбу, а маленькую выпуская плавать дальше.
Когда я закончила четверть на пятерки, в ноябре, во время школьных каникул в начальных классах, папа взял меня с собой в поход к заимке — маленькой избушке в лесу, предназначенной только для ночлега. Нужно было проверять капканы, раскладывать приваду — протухшее мясо, приправленное валерианкой, по хаткам — небольшим шалашам, в которые папа размещал капканы, и запоминать рисунки следов зверей. Если шагать быстро, то совсем не холодно и даже весело идти вместе с несколькими собаками через лес. Папины собаки — поджарые сибирские лайки, которых он привез щенками из старообрядческой деревни и воспитал лаять на каждое дерево, где прячется белка, или гнаться за лосем, почуяв его запах.
Спустя много лет, при переезде в город всех собак удалось пристроить по папиным знакомым охотникам и деревенским, но старого Карая, с которым папа добывал дичь больше десяти лет, брать никто не хотел. В квартире он жить не смог бы: он был сильный и однажды даже сделал подкоп от своей конуры через толстый слой земли и стену курятника, прямо к курам. Ему такое прощалось, потому что он — охотничий. Несмотря на большую любовь и много лет совместных приключений, отцу пришлось застрелить пса — это был один из немногих случаев, когда он плакал.
В тот поход, 13 километров спустя, к вечеру мы наконец-то пришли в избушку два на три метра на берегу озера: в буржуйке трещат поленья, в железном контейнере, куда не могут забраться мыши, кроме крупы и черного листового чая, находим карамельки (вот откуда берутся конфеты, которые папа передает от зайчика) — гостинец от постояльцев, которые останавливались в папиной заимке. В лесу достаточно просто быть гостеприимным — стоит просто не закрывать избушку и припасы на замок.
После ужина из гречневой каши с тушенкой, хлеба с соленым салом и чая с «Гусиными лапками» хорошо спится: папа храпит на одном настиле, а я с пушистыми собаками на другом — так мне тепло, и собаки не убегут искать дичь.
Утром идем обратно домой, собаки беспокойно гавкают вдали и не спешат назад, мы торопимся на их лай, находим лосиные следы и обглоданные кусты. Становится понятно, почему псы просыпались, — лось проходил где-то неподалеку от избушки, но отец велел собакам спать дальше, потому что было темно и смысла идти смотреть, что происходит, не было. Мне хочется увидеть лося, но я рада, что он убежал от нас.
В тайге очень хорошо: чувствуешь внутри себя беспокойную силу, но при этом понимаешь, насколько ты маленький, а лес большой. А вернувшись домой с обветренными красными щеками, цыпками на руках, спеша к протопленной печи, на верхнюю часть которой можно забраться в шерстяных носках, с книжкой, пушистым котом и бутербродом со сливочным маслом и смородиновым вареньем, начинаешь намного больше ценить все, что теплого у тебя есть.
Жизнь в полузаброшенном поселке была интересна еще и тем, что «большой земле» не было дела до нас, а нам до нее. Два мира встречались во время выборов, на которые ходили все, потому что привозили не только бюллетени, но и магазин, в котором можно было хоть что-то купить — чаще всего какую-то ерунду в виде брелоков и футболок с Леонардо Ди Каприо: кто это, я узнала только через пару лет после того, как переехала в Томск, потому что с телевидением у нас было не очень, а видеомагнитофоны были всего у двух семей. Поэтому мы с одноклассниками чаще смотрели не новинки кино, а что можно найти интересного в заброшенных домах, которых год от года становилось все больше, — была даже одна улица, на которой совсем никто не жил.
Зимой в город выехать можно было только тогда, когда лесозаготовители расчистят дорогу для лесовозов, а летом — только на дрезине, собранной дядей Антоном из мотоцикла, рамы и колес от вагонов. Надо было закутаться в тулуп, потому что даже при 30 км/ч продувало насквозь, несмотря на тент.
Если в межсезонье кто-то сильно заболевал или рожал, то прилетал вертолет: огромный, оранжевый, он распластывал траву по земле и притягивал посмотреть на себя всех жителей. Когда-то у нас был фельдшерский пункт, но врач умерла, а нового на население меньше, чем сто человек, не прислали. Все лечились в основном методами народной медицины: при простуде мама растирала нам с сестрой грудь, спины и пятки барсучьим жиром, от больного горла полагался мед, настоянный в чеплашке, вырезанной из черной редьки. На крыше крольчатника все лето мама сушила травы, которые должны были спасать от всех возможных болезней.
Отец мог сделать укол от столбняка по случаю проколотой ноги, обработать раны настоем березовых почек, вправить вывих или наложить шину на перелом. Он сам лечил домашних животных и делал небольшие операции — мог зашить рану или кастрировать борова: всему этому он учился от старших приятелей и по книжкам.
При всем этом у меня никогда не было ощущения, что я не в безопасности, не было страха, что что-то может случиться и останешься без помощи.
Большую часть времени мы с сестрой проводили вне дома — уходили в лес выгуливать лаек, собирать грибы и ягоды, подпаливать кусочки хлеба на огне в консервной банке, сидя в домике на дереве (тогда это не казалось нам чем-то опасным), который построили сами из досок на толстой сосне с мощными ветками.
В нашем доме часто останавливались разные люди, в основном папины друзья и коллеги. Однажды в поселок приехал американец Боб, который решил заготавливать лес в Сибири. Все утро перед встречей с ним отец ворчал, что подерется с ним, — он смотрел телевизор и верил тому, что американцы — самые ужасные враги, — но уже вечером они пили самогон в летней кухне и парились в бане. Еще отец дружил с Игорем Семеновичем — участковым из соседней Итатки, который рассказал мне в один из приездов, что голова сама по себе очень много весит. В тот день я узнала слово «расчлененка».
В межсезонье сильный ветер и дождь загоняли всех домой, и иногда провода срывало падающими деревьями: мы оставались без электричества до времени, пока ЛЭП не очистят. В такие дни мама готовила еду на дровяной печи и доставала свечи. Перед сном она обнимала нас, говоря, что мы у нее под крылышком, а папа пел колыбельную Умки и песню про солнечного зайчика, чтобы мы не волновались.
Когда мы стали жить в Томске, а папа приезжал на выходные, он рассказывал, как живут наши животные, соседи и все, кого мы знали и кто был нашим миром. Год после переезда ему нужно было заканчивать работу, и это было тяжелее суровой зимы и отшельнической жизни. Мы были втроем с мамой в городе, жизнь в котором сложно было понять, папа был с лесом, и ему тоже было непросто: от тоски и стресса у него случился инфаркт, но его успели спасти — довезли на дрезине до соседней деревни, где его уже ждала скорая. В городской период мы все равно часто бывали в лесах, собирали дикоросы, и у нас оставались многие привычки и достаточно простые взгляды на все, происходящее вокруг.
Прошло 16 лет, как мы перебрались в Томск в маминой охапке, и почти два года, как не стало папы, но кажется, если пройти 30 километров от Итатки по насыпи — это все, что осталось от железной дороги, когда рельсы растащили на металлолом, — то в Черной Речке будут ждать папа, дом, собаки, лес — детство.
