Дзиро Кавамото. По-русски — Коля

За свою долгую жизнь Николай Телесницкий испытал на себе последствия практически всех ключевых исторических событий ХХ века. После революции сын белого полковника с семьей проделал путь через всю страну до самого Владивостока, последнего центра Белого движения в России. Затем провел несколько лет в китайском монастыре, потом его усыновила японская семья. Телесницкий жил в Корее, застал революцию в Китае, а много лет спустя стал помогать в создании факультета азиатских языков в Австралии, где теперь живут его потомки. «Холод» рассказывает первую часть удивительной истории Николая Телесницкого.

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

10-летний Коля Телесницкий бежал по лесу, пока не кончились силы, а потом упал, споткнувшись о корни огромного кедра, и, обессиленный, уснул, свернувшись калачиком. Это была ночь страшной резни осенью 1922 года: красные напали на обоз белых беженцев под покровом темноты. «К моим ногам, словно кочан капусты, подкатилась чья-то отсеченная голова», — вспоминал он. Когда кто-то закричал: «Спасайтесь, бегите!» — юный Телесницкий бросился бежать по равнине до хребта на границе России и Китая, где начиналась дремучая маньчжурская тайга.

На следующий день Коля услышал звук шагов: «Я напрягся и прислушался. Из маминых сказок я знал, что в лесу бывают волки, медведи и даже страшные лесные разбойники», — вспоминает он. Приближающуюся к нему фигуру в длинном красном шелковом халате с остроконечным капюшоном он описывает как «фантастическое существо»: «Всмотревшись в его лицо, я <...> понял, что оно не злое, хотя раньше я таких людей никогда не видел: узкие глаза смотрели на меня спокойно и ласково, тонкие усики обрамляли рот. Подойдя ко мне, он присел и взял мою холодную руку. Я снова почувствовал, что от его рук и глаз исходит тепло доброты». 

Незнакомец заговорил — непонятно, но ласково, — приподнял ребенка и повел за собой. Так русский мальчик Коля Телесницкий стал послушником в небольшом буддийском монастыре ламаистского направления под названием «Шо-нин-сы», или «Храм вечного спокойствия». 

Вот какие события привели к этому.

Отец Николая Телесницкого Георгий был потомственным военным, полковником Русской императорской армии и участником Русско-японской и Первой мировой войн. Вернувшись с фронта в 1917 году после Октябрьской революции, он присоединился к антибольшевистскому движению, а семью решил отправить подальше от грабежей и убийств в Самару к сестре. 

Николаю, родившемуся в городе Каменец-Подольский Хмельницкой области на западе Украины в 1912 году, было пять лет. «Эту часть своих мемуаров, — пишет он в своей книге, — я делаю по сохранившимся запискам отца и по моим воспоминаниям, которые были так ужасны и так глубоко врезались в мою память, что, несмотря на мой возраст, забыть их было просто невозможно».

Мать Николая Аполлония Телесницкая вместе с пятью детьми добралась до Самары в июне 1918 года, когда город заняла народная армия Комуча (Комитета членов Всероссийского учредительного собрания), состоящая из белых добровольческих отрядов и примкнувшего к ним после подписания Брестского мира 3 марта 1918 года Чехословацкого корпуса. Воинские части, которые формировались здесь в течение лета, должны были двинуться на Москву, освобождать Россию от большевиков. Но уже осенью того же года Телесницкие на товарном поезде были вынуждены уехать в Уфу: чехословацкие отряды продолжили уходить на восток, а без них удержать Самару белые не смогли.

В Уфе, ставшей восточным центром белого движения на несколько месяцев, Телесницким пришлось жить в старом железнодорожном бараке. В каждой большой комнате ютились несколько семей, спали на соломе на полу. «Нам, детям, — вспоминает Николай, — это казалось забавным приключением. Продукты питания нам выдавались из местных интендантских запасов и были довольно сносными». 

Вскоре большевики подошли к Уфе, и начались бои за город. Ту осень в Уфе описывает в своей книге «От Волги до Тихого океана в рядах белых» генерал белой армии Павел Петров: «…Выпал глубокий снег, начались мо­розы, бои стали сводиться к боям за жилье, и успех имел тот, кто был подвижнее и настойчивее». 

Белые оставили Уфу в последних числах декабря 1918 года. Телесницкий-старший, по воспоминаниям сына, все это время был на фронте, но периодически возвращался к семье, чтобы помочь им продвигаться дальше вместе с отступающими частями белых. 

Покинув Уфу, дети впервые почувствовали смертельную опасность гражданской войны: «Там, где колея проходила через леса, нас обстреливали из пулеметов красные партизаны», — пишет Телесницкий. Состав двигался очень медленно, и по инструкции отца мать завешивала стену вагона одеялом. Как вспоминает Телесницкий, «пробив стену, пуля ударялась в него и, хотя и проходила сквозь, теряла силу удара». Так в начале зимы 1919 года семья добралась до Омска. Эта станция для их поезда оказалась конечной, потому что, объясняет Николай, машинист «повредил паровоз и сбежал»: «Многие железнодорожники были настроены просоветски и часто саботировали и умышленно нарушали железнодорожное движение».

Ситуация в городе была катастрофической: сибирская зима, голод, тиф. Люди теснились в промерзших вагонах, в которых, пишет Телесницкий, постепенно замирала жизнь: «Затихли стоны умирающих, оборвался детский плач, умолкли рыдания матерей. Безмолвно и величественно стояли на рельсах красные столыпинские царские вагоны — саркофаги, полные русских тел. Шелестя ветвями, тихо шептали молитвы над ними вековые сибирские ели. Русская вьюга и снежный буран свили им белые саваны».

Тех, кто, как Телесницкие, мог купить у крестьян лошадей, телегу и сани, ждал Великий Сибирский Ледяной поход. В ноябре 1919 года они выехали из Омска на санях-розвальнях, укутавшись сеном и овчинными тулупами, под прикрытием остатков армии генерала Каппеля, которого большевики называли «маленьким Наполеоном» и обещали за его голову 50 тысяч рублей. Обозы двигались то на север, то на восток по непроходимым дорогам, избегая встречи с красными. Тысячи беженцев ночевали зимой на улице, грелись у костров, жили на кипятке и мерзлом хлебе. Телесницкий-младший рассказывает, что отец смастерил для их саней деревянные рамы по бокам, на которые вешали одеяло: «В конце пути в нем было две дырки, чуть повыше головы. Бог нас просто миловал».

Каппель смог довести свои эшелоны до Забайкалья. За время похода ему без анестезии отрезали часть обмороженной левой ступни; он умер под Иркутском, который уже был занят красными, в январе 1920 года от двустороннего воспаления легких. В феврале Телесницкие, перейдя Байкал по льду, оказались в селе, которое Николай в мемуарах называет Мысловским.

Забайкалье в то время находилось под контролем японцев. Из-за этого ситуация в Мысловском, по воспоминаниям Телесницкого, оказалась «более или менее нормальной»: в магазинах были продукты, работал транспорт. Однако наступление красных продолжалось, расклад сил в регионе менялся, поэтому осенью 1920 года, когда японские гарнизоны отступили в Приморье, семья Телесницких снова была вынуждена отправиться в путь.

Судя по косвенным признакам, Телесницкие добрались до Владивостока в первой половине 1921 года. 

Примерно в это время, в марте 1921 года, во Владивостоке, крупном международном порту со свободной торговлей, который был в это время частью Дальневосточной демократической республики, состоялся Несоциалистический съезд с участием монархистов и кадетов, которых большевики уже объявили врагами народа, — событие, невозможное где бы то ни было еще после октября 1917-го. Там были приняты резолюции, подчеркивающие важность сохранения в регионе имущественного права, свободы личности и власти в руках всего населения. Конечной целью съезд объявлял восстановление единой великой и свободной России, в которой «русскому народу будет обеспечено спокойное и свободное выражение своей воли через Учредительное собрание».

На базе Несоциалистического съезда образовался Совет, к которому после военного переворота должна была перейти власть. Совет учел опыт большевиков и прошлые ошибки других партий и не стал тратить ресурсы на массовые протесты: вместо этого были подготовлены несколько боевых групп из уже передислоцированных в Приморье остатков отрядов Каппеля. Под командованием генерала Лебедева было успешно проведено антибольшевистское восстание.

24 мая 1921 года власть в Приморье была передана Совету съезда, из которого было сформировано Временное Приамурское правительство во главе с братьями Меркуловыми. Во Владивостоке подняли триколоры, стал звучать гимн Колчака «Коль славен наш Господь в Сионе». В меморандуме, направленном на Вашингтонскую конференцию в ноябре 1921 года, Приамурское государственное образование позиционировалось как самостоятельное и единственное государство с национальным антибольшевистским правительством на территории бывшей Российской империи, где к тому же «существует закон и порядок». Этот режим продержался у власти полтора года.

Осенью 1921 года белая армия двинулась на запад освобождать Хабаровск. Сначала все шло успешно, но в контрнаступлении под деревней Волочаевка (об этих событиях говорится в одной из наиболее известных версий песни «По долинам и по взгорьям») красные разбили врагов окончательно. 

Телесницкий-старший в этом походе участвовать не стал: к тому моменту армия настолько ослабела, что веры в победу у него не было. Из этих боев не вернулся старший брат Николая Михаил.

Летом 1922 года к власти в Приморье пришел монархист генерал Михаил Дитерихс и учредил Земский собор: по его замыслу, как в XVII веке этот совещательный орган помог России избавиться от Смуты, так теперь, вместе с восстановлением самодержавия, он должен был очистить страну от большевизма. 

В те же месяцы под давлением Лиги Наций Япония покинула Приморье. Генерал Дитерихс был доволен очищением русской земли от интервентов, но уже в октябре белые, оставшись без какой-либо поддержки, на кораблях Сибирской флотилии и частных японских судах были вынуждены покинуть Россию навсегда.

«Нам достался небольшой японский грузовой пароход», — пишет Телесницкий. На этом пароходе семья вместе с другими эмигрантами добралась до маленького, еще не занятого красными порта Посьет южнее Владивостока, где тогда жили в основном корейцы. Чтобы доехать до китайской границы, беженцы арендовали у них двухколесные телеги, запряженные быками. На них повезли тех, кто не мог идти, и багаж, в том числе тонну золота и ящики с валютой — весь запас владивостокских банков. Десятилетний Николай ехал верхом на корове, большинство же шли пешком. Двигались очень медленно из-за дождей и размытых дорог: телеги застревали в грязи.

На пятый день пути обоз из пяти тысяч человек под командованием генерала Леонида Гафнера остановился у невысокого хребта в полукилометре от пограничного поста города Хуньчунь. Гафнер обратился к китайским властям с просьбой об интернировании (то есть возможности пребывания на их территории под определенными условиями) на короткий срок: командование собиралось передохнуть, переформировать военные части, а потом вернуться в Приморье и продолжить борьбу с большевиками. Переговоры длились три дня под холодным осенним дождем со снегом. Китайцы требовали сдать оружие, россияне отказывались, грозились начать стрелять.

На третью ночь, когда обессилевшие беженцы пытались уснуть (женщины и дети — в тесных палатках, мужчины — просто под телегами), поблизости послышался топот копыт, раздались выстрелы. «Началась страшная ночная сеча», — вспоминает Телесницкий. Именно тогда он спасся бегством в маньчжурской тайге. Только спустя 10 лет он узнал (Телесницкий не пишет, от кого и каким образом), что среди беженцев были осведомители: они передали местонахождение обоза красным, которые в ночи напали на беженцев, чтобы тонна золота и деньги, которые те везли, не оказались за границей. Живя в монастыре, Телесницкий ничего не знал о судьбе своих близких и не знал даже, живы ли они.

О монахе, который его нашел и привел в монастырь «Храм вечного спокойствия», Телесницкий вспоминает так: «Я просто отдался его воле, поверив в то, что он не сделает мне ничего плохого». Монахи напоили его чаем, дали риса с соленой капустой, дайконом и тофу. 

Настоятель Сун, который и нашел мальчика под кедром, приставил к нему учителя — молодого монаха по имени Чжан. Тот постепенно научил Николая, которого стали называть Сяо-Сэн (что значит послушник при монастыре), китайскому языку и письменности. «Сколько раз я в дальнейшей жизни с благодарностью вспоминал этого доброго и умного человека! Его учение спасало меня в трудную минуту», — пишет Телесницкий. Учитель Чжан преподавал китайский по ламаистским (тибетское направление буддизма) текстам, так что Николай навсегда запомнил простые наставления этой религии: не бояться тяжелой работы, избегать роскоши, выглядеть достойно, меньше говорить и не смеяться без причины. Телесницкий быстро начал говорить по-китайски, а еще «заразился этой древнекитайской премудростью» [иероглифами] на всю жизнь.

Одна из основных идей тибетского буддизма — перерождение душ, в том числе души далай-ламы. Его тело смертно, но бессмертна душа, и, когда тело умирает, она витает в пространстве, пока не вселится в новое. Однажды после очередного богослужения настоятель Сун подошел к своему послушнику со словами: «Наш высокочтимый далай-лама в городе Урга (старое название Улан-Батора. — Прим. “Холода”) умер. Новое тело далай-ламы — твое тело, и ты тот, кто должен принять святой дух усопшего и приготовиться к высокой и почетной службе нашему владыке — Будде». 

На самом деле далай-ламой, то есть «великим учителем» и правителем Тибета, в то время был Тхуптэн Гьяцо, далай-лама ΧΙΙΙ, однако умер он в 1933 году. Второй по рангу в то время, панчен-лама умер в 1937-м. Вероятно, в рассказе Телесницкого речь идет о Богдо-гэгэне VIII, главе монгольского направления тибетского буддизма — он умер в Улан-Баторе весной 1924 года от рака горла, став последним монархом Монголии.

«Тебя будет проверять высшее духовенство. Напряги все свои духовные и умственные силы и покажи им, что ты являешься достойным преемником святой души нашего высокочтимого далай-ламы» — так по воспоминаниям Телесницкого сказал ему настоятель. Через несколько месяцев в скит прибыла миссия из Урги. Чудесным образом обнаруженный в лесу послушник, как он пишет, «напряг все свои душевные силы», монахи осмотрели его, однако через пару месяцев в монастырь пришло извещение, что божественного духа в юном Телесницком не обнаружено. В том же году Монголия стала народной республикой со своим ЦК партии, секретарями и коллективизацией, так что следующего, девятого Богдо-гэгэна признали только в 1991 году.

Еще в 1890-е годы Япония начала свою экспансию в соседние страны. Одной из причин была нехватка угля, нефти и других полезных ископаемых, из-за чего в стране плохо шла индустриализация. Присоединение новых территорий должно было решить эту проблему. В течение первых десятилетий ХХ века Япония постепенно получила контроль над Кореей, Маньчжурией, восточными и южными провинциями Китая и многочисленными островами в Тихом океане. В 1924 году до Мукденского инцидента и вооруженного захвата Маньчжурии японцами было еще семь лет, но уже тогда они вели себя в Китае, как пишет Телесницкий, «как дома».

Однажды четверо участников японской геологической экспедиции зашли в скит «Вечного спокойствия» перекусить и отдохнуть. Увидев белого мальчика, один из них позвал к себе настоятеля Суна и стал с ним о чем-то говорить. После окончания разговора Сун подозвал послушника и приказал завтра же покинуть монастырь навсегда — вместе с этим человеком. На следующее утро господин Кавамото — так звали этого японца — вернулся в скит, чтобы забрать мальчика с собой.

Через четыре дня, которые они провели в скрипучей двухколесной повозке, запряженной быком, они пересекли границу с Кореей и оказались в маленьком поселке Мусан, рядом с которым находилась японская геолого-разведывательная артель: в ней Кавамото работал инженером. За время пути он научил Николая сотне японских слов и некоторым простым выражениям, так что при встрече с госпожой Кавамото тот уже немного умел объясняться.

Фумико Кавамото — так звали жену инженера — произвела на Николая огромное впечатление «своей красотой и изысканностью». Оказалось, что их сын Таро — что значит «первый» или «старший» — утонул, больше иметь детей они не могли и искали ребенка для усыновления. Видимо, когда Кавамото увидел Николая, то сразу решил усыновить его. Кавамото были синтоистами, а согласно религии синто, в детях человек обретает бессмертие души, бездетные же семьи исчезают бесследно, поэтому Кавамото было так важно иметь ребенка. Новые родители дали Николаю японское имя Дзиро, то есть «второй» или «следующий».

Добрая и веселая ока-сан («мама» по-японски) научила сына готовить японскую еду и даже шить кимоно. Дзиро быстро начал говорить по-японски. В тот же год осенью он пошел в корейскую школу, потому что японской в Мусане не было, и вскоре стал свободно общаться и на корейском.

В конце учебного года, то есть, судя по мемуарам, весной 1925 года, из Японии пришло известие о смерти отца господина Кавамото, и семье пришлось вернуться в Нагасаки в дом, который перешел Кавамото по наследству. За то короткое время, которое Телесницкий жил под именем Дзиро, он, по его словам, успел так сильно полюбить новых родителей, что ему казалось, что других у него никогда не было.

В Японии Дзиро Кавамото стал регулярно посещать синтоистские богослужения. В школе «все шло гладко», мальчик также увлекся очень популярным в то время бейсболом и каждый год на летних каникулах путешествовал с матерью по стране. В японской семье Николай прожил до своих 16 лет, почти забыв русский язык. Здесь же, в Нагасаки, он окончил старшую школу.

Однажды в сырой и дождливый день в дом семьи Кавамото постучал человек в простой русской рубашке. На его плече висел узел с отрезами тканей. В то время многие вынужденные эмигранты из России становились уличными торговцами — коробейниками. Некоторые из них, как тот, что заглянул в зажиточный дом Кавамото, покупали в Китае шелк и потом перепродавали его в Японии и Корее, одновременно разнося по странам «русские» новости. Увидев мальчика неазиатской внешности, незнакомец спросил у него, кто он, а узнав его русскую фамилию, ответил, что был знаком с полковником Телесницким. Он записал новое имя и адрес Николая и ушел.

Через некоторое время, на каникулах после школьного выпускного в саду, перед домом Кавамото появился другой пожилой европеец. Он обратился к Николаю по-русски.

— Как твои имя и фамилия? — спросил он.

— Дзиро Кавамото. 

— А по-русски как тебя звали?

— Коля.

— Как была твоя русская фамилия?

Незнакомец расспрашивал про имена матери и отца, про братьев и сестер. «Тут мне надоело с ним беседовать, — вспоминает Телесницкий. — Я не понимал, что этому старику нужно от меня и что за допрос он мне устроил». Он хотел повернуться и пойти в дом, но старик вытер слезы и дрожащим голосом произнес: «Дорогой мой сынок Коля, собирайся домой. Там тебя ждет твоя мама».

«Какая мама? Моя мама Ока-сан здесь, — ответил Коля старику. — Кто вы такой и что вам от меня нужно?» 

«Я твой отец, Георгий Телесницкий», — ответил «потрепанный невзгодами старик с седой бородкой», совсем не похожий на подтянутого полковника с военной выправкой, каким его помнил Николай. «И как он смеет называться моим отцом! Я чуть не обругал его и хотел выгнать», — пишет Телесницкий. Тут старик достал из нагрудного кармана семейную фотографию, и мальчик узнал ее: она стояла у матери на столе. «Тогда я внимательно вгляделся в этого человека, — продолжает Телесницкий. — И узнал в нем родного отца».

Следующие часы были сложными: «Мой бедный Ото-сан чуть не упал в обморок, приемные родители и слышать не хотели о том, чтобы отдать меня», — пишет Телесницкий. Однако сделать выбор, оставаться или ехать, взрослые все же предоставили Николаю. И через три дня торгово-пассажирский пароход, на который сели старший и младший Телесницкие, вышел из Нагасаки в Далянь. Еще через пять дней они вместе с отцом снова были в Китае.

Оказалось, что семья той страшной ночью в Хуньчуне сумела спастись и все эти годы жила в Янцзы (сейчас это столица Яньбянь-Корейского автономного округа в Китае). Во дворе маленького дома отец устроил коптильню: готовил колбасы, ветчину и рыбу, а мама жарила пирожки и пекла булочки. Такой еды в то время в Китае почти не было, поэтому дело шло хорошо: «Отец с корзинами этого вкусно пахнущего товара обходил учреждения, конторы, магазины, частные японские и китайские дома». В Янцзы находился большой гарнизон японской армии, а русских в городе было всего около 20 семей: большинство спасшихся из их обоза беженцев поселились в Харбине.

В Харбин тогда стремились десятки тысяч эмигрантов из России. После исхода белых армий с российской территории он стал самым крупным русским поселением за пределами России. Город был основан в конце ΧΙΧ века строителями Китайской Восточной железной дороги (КВЖД) из Российской империи. В течение 25 лет после октября 1917 года Харбин оставался, по сути, русским дореволюционным городом — с православными церквями, школами и университетами. «Мы никогда не ощущали, что мы где-то за границей», — говорит джазмен Олег Лундстрем в документальном фильме «Два чувства дивно близки нам», где он вместе с писательницей Наталией Ильиной и китаеведом Георгием Мелиховым смотрит и комментирует хронику Харбина, вспоминая свое детство. Они росли в Китае в 1920–30-х годах в атмосфере, где, по их словам, главным для выходцев из России было стремление «сохранить все свое»: «Общественная и культурная жизнь большой колонии русских людей, — рассказывал Мелихов, — протекала по укладу старой дореволюционной России с сохранением тех традиций».

С возвращением Николая семья тоже решила переехать в более крупное поселение поближе к России. В поселке Хэндаохэцзы в 300 километрах от Харбина в сторону станции Пограничная, где они решили поселиться, была лесная концессия (то есть частное предприятие по переработке леса, работающее по выданному властями разрешению), а также русские школы (в современном Хэндаохэцзы сохранилась единственная в Китае деревянная православная церковь). На новом месте Телесницкий-старший занялся вывозом леса из тайги. В 1931 году, в 19 лет, Николай окончил русскую гимназию. В том же году он поступил в Харбинский политехнический институт на дорожно-строительный факультет.

В сентябре 1931 года Япония ввела войска в Маньчжурию. 4 февраля 1932 года они заняли Харбин, а позже, двигаясь по линиям железной дороги, добрались до поселка Хэндаохэцзы, в котором жила семья Николая. К вооруженным бандам хунхузов, которые десятилетиями промышляли разбоем на этих территориях, стали присоединяться китайские военные. Телесницкий-старший, прошедший Русско-японскую, Первую мировую и Гражданскую войны, погиб от пики хунхуза во время нападения банды на город. Семья лишилась средств к существованию, и Николаю пришлось оставить институт, который обходился ему в 400 рублей золотом в год.

В то время мало кто из русских в Харбине мог говорить по-китайски. Тем более мало кто владел и китайским, и японским, так что Телесницкий с приходом японцев в Харбин и образованием марионеточного государства Маньчжоу-Го быстро получил должность в строительном департаменте одного из муниципалитетов. Он также стал работать секретарем по русским делам у японского адвоката и хорошо зарабатывать, в то время как значительная часть русскоязычной диаспоры из-за японской оккупации переселялась из Харбина в Шанхай.

В декабре 1934 года в Харбине заработало Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурской империи — БРЭМ. Оно было создано при активной поддержке японской военной миссии и стало курировать эмигрантские дела: до сих пор такой объединяющей официальной организации у русскоязычной диаспоры не было. БРЭМ контролировало большинство сфер жизни, от хозяйственной до культурно-просветительской. В регистрационной книге БРЭМа личное дела Николая Телесницкого появляется в 1935 году.

Важной задачей деятелей БРЭМа, помимо обеспечения диаспоры всем необходимым, было поддержание русской культурной идентичности. В целом этой идеей жило большинство вынужденных переселенцев из бывшей Российской империи: сохранить свою русскость, чтобы после свержения большевиков вернуться в Россию и возобновить там истинную русскую жизнь и традиции.

В 1935 году Советы, владевшие КВЖД, из-за японского военного давления продали ее правительству Маньчжоу-Го. Советские служащие должны были уехать. Вместе с ними, как пишет Телесницкий, на родину могли вернуться и россияне без советского гражданства.

За последующие несколько лет Маньчжурию покинули около сотни тысяч человек, в том числе мать Николая Аполлония Телесницкая, которой на тот момент было 49 лет, с младшими детьми Толей и Женей. За несколько лет до этого, получив советский паспорт, в Россию уже вернулся старший брат Николая Александр Телесницкий, и связь с ним была утеряна. «Мои младший брат и сестра, учившиеся в советской школе на станции Хэндаохэцзы, стали настаивать на том, чтобы все мы вернулись на родину и чтобы я тоже присоединился к ним, — вспоминает Телесницкий. — Я ответил, что будет лучше, если они сначала поедут без меня, а потом напишут мне, нужно ли приезжать».

Он остался в Харбине ждать письма от своих со словами «Все хорошо, приезжай скорее» — что следовало читать буквально: можно ехать. Однако если бы пришло письмо с фразой «Все хорошо, но вот с жилплощадью трудновато. Если собираешься ехать на родину, поезжай к дяде Володе», это должно было значить, что в Россию соваться не надо: дядя Володя, двоюродный брат Николая, в то время жил в Бразилии.

Через три месяца Телесницкий получил из Владивостока письмо с советом ехать к дяде Володе. Младший брат Николая Толя успел в письмах рассказать ему, что их брат Александр умер «в той же больнице, где и дядя Ромуальд». Ромуальд Станкевич был мужем их тетки, сестры матери. Обрусевший поляк, он был арестован по подозрению в шпионаже и расстрелян. «Так иносказательно, — объясняет Телесницкий в мемуарах, — Толя дал мне понять, что “заслуги” Саши перед советской Родиной даром ему не прошли и он попал в жернова НКВД, видимо, как “японский шпион”». Через полгода переписка Николая с семьей прекратилась: как и тысячи других репатриантов из Китая, его родные исчезли в советских лагерях.

В 1935 году Телесницкий стал работать заведующим русской секцией земельного отдела Харбина: теперь все сделки купли-продажи недвижимости между русскими и японцами, а также русскими и китайцами в городе проходили через него. Доходы, по его словам, позволяли ему весело проводить время, а вечерняя жизнь города к этому располагала. 

В 1936 году на одном из балов в здании Коммерческого собрания Харбина Телесницкий познакомился с элегантной женщиной по имени Ирэна, зубным врачом из Шанхая. В январе 1937-го они пышно отпраздновали свадьбу в русском ресторане под названием «Американский бар», Ирэна переехала в Харбин и открыла свой кабинет.

Летом 1937 года Япония оккупировала Пекин и Внутреннюю Монголию, осенью — Шанхай, зимой — бывший тогда столицей Китая Нанкин. В китайской историографии с этих событий часто отсчитывают начало Второй мировой. Японцы в рамках проекта освобождения Азии от западного влияния в последующие годы оккупировали и создали свои правительства на территории Филиппин, Сингапура, Бирмы, Таиланда, Вьетнама, Лаоса.

Всю войну Телесницкие оставались в Харбине, сначала наблюдая за ликованием японцев и японизацией города, а потом — за постепенным крахом японской армии. Атомная бомба, сброшенная 9 августа 1945 года американцами на Нагасаки, стала для Телесницкого личной трагедией. Он сразу отправил телеграмму на адрес семьи Кавамото, но ответа не получил. «Где ты, моя любимая мама, на земле или на небесах? И когда к тебе снова прижмется твой непослушный русский сын Дзиро?» — вспоминает он о своих тогдашних мыслях и чувствах.

9 августа 1945 года, спустя три месяца после капитуляции нацистской Германии, СССР объявил войну Японии. «15 августа 1945 года ровно в 12 часов дня всех служащих горсовета собрали в конференц-зале, — рассказывает Телесницкий. — Неожиданно произошло нечто потрясающее». В радиотрансляции они услышали голос императора Хирохито, который сообщил, что война проиграна, и призвал своих подданных сложить оружие. В зале, по словам Телесницкого, началось «нечто невообразимое»: «Японки кричали в истерике и рвали на себе волосы. Два японца кинулись к окну и выбросились с третьего этажа на тротуар, разбившись насмерть. Одна японка перерезала себе вены. Люди сгрудились в кучу, как стая диких животных, обреченных на смерть и не знающих, что предпринять».

По свидетельству Телесницкого, в Харбине к тому времени уже довольно много россиян приняли гражданство и получили паспорта СССР. С начала Советско-японской войны (продлившейся чуть меньше месяца в августе — сентябре 1945 года) многих из них японцы держали под арестом. После фактической капитуляции их страны японцы, в том числе полиция, начали спешно уезжать, и город перешел под контроль вышедших на свободу и вновь прибывших советских подданных. Вскоре среди русскоязычного населения начали распространяться слухи об арестах бывших белогвардейцев и тех, кто сотрудничал с японцами. Одним из первых в городе Дальнем (Дайрене) был задержан атаман Григорий Семенов (тот самый, которому в Забайкалье в 1920 году передал командование Русской армией Колчак): через год, в 1946-м, его осудили как «врага советского народа и активнейшего пособника японских агрессоров» и повесили в Москве.

В дверь Телесницких постучали в одну из ночей, судя по мемуарам, в том же августе 1945 года. Два советских офицера велели Николаю сесть в машину и не задавать лишних вопросов. Его увезли в подземный штаб японской армии, где ему пришлось провести четыре следующих месяца за переводом секретных военных документов Японии. На выходе из подземелья ему выдали справку о том, что он проработал в штабе тыла Советской армии, два слитка японского золота по килограмму каждый, два ящика консервов и ящик галет. В ту пору, когда в Харбине и не только вовсю орудовали смершевцы в поисках «недобитых белобандитов», Николай Телесницкий вернулся домой со всем этим добром.

В 1946–1947 годах советское консульство активно вызывало россиян без гражданства для его оформления. Под давлением СМЕРШа почти все изъявляли готовность получить паспорта, в том числе и Телесницкий. «Теперь вы не безликие эмигранты без роду и племени, а граждане Советского Союза, — вспоминает слова служащего из консульства Телесницкий. — Теперь вы под защитой нашего могучего государства». 

Однако, когда ведомство вызвало Ирэну Телесницкую, она от паспорта СССР отказалась. «Почему?» — спросил офицер. «Ваш красный паспорт — от дьявола, он — символ убиения веры и свободы», — ответила она. «Молодые советские офицеры расхохотались ей в лицо», — рассказывает Телесницкий в мемуарах, добавляя, что вскоре этот конфликт обернулся большой трагедией для их семьи.

«Тогда любому могли пришить дело о прислужничестве мировой буржуазии», — продолжает Телесницкий. Из-за постоянной угрозы обыска он сжег все свои японские документы: «В то время я решил, что с Японией, японцами и японским языком для меня покончено и мне это никогда больше не понадобится». В тот момент он думал, что прощается с Японией навсегда.

После освобождения Маньчжурии от японцев гражданская война, которая возникала очагами в разных регионах Китая еще с восстания коммунистов в 1927 году, возобновилась с новой силой. Постепенно коммунистическая армия взяла под контроль большую часть территорий Северного и Центрального Китая, 1 октября 1949 года в Пекине коммунисты объявили о создании Китайской Народной Республики, в декабре 1949-го остатки войск Китайской национальной партии эвакуировались на Тайвань, что стало концом гражданской войны на континенте. В этом же году в Харбине у Телесницких родился сын Герард.

Жизнь в Харбине, как следует из мемуаров, была сложной, работы не было. В 1951 году русские любители охоты и бывшие китайские коммерсанты создали охотничий кооператив, и Николай Телесницкий стал его секретарем. Союз охотников и рыболовов Маньчжурии существовал как общественная организация, но при этом, пишет Телесницкий, хорошо зарабатывал: «Мы открыли большой магазин и развернули солидное дело».

Тогда же по всей новоиспеченной коммунистической стране стало действовать движение «Раскаяние», очищающее общество от «частнособственнической скверны». К нему примкнуло и Общество советских граждан — бывшие эмигранты, ставшие советскими подданными и, как называет их Телесницкий, «прихлебателями советского консульства». «Они начали на нас давить, выискивать хоть какие-нибудь нелегальные дела», — пишет он в мемуарах. Вскоре кооператив был закрыт, а Телесницкий стал задумываться об отъезде из Харбина. 

«О каком человеческом достоинстве или уважении к человеку могла идти речь? Это было доселе невиданное в истории человечества преступление: сотни миллионов людей должны были сознаваться в злодеяниях против народа, которых они не совершали, чернить своих руководителей, сотоварищей, друзей и просто соседей», — сокрушается он, описывая деятельность движения «Раскаяние» в своей книге и, видимо, не осознавая масштабов репрессий, происходивших уже несколько десятилетий в СССР.

В китайской пропаганде СССР тогда называли «старшим братом», в стране стали массово изучать русский язык. В 1953 году у Телесницких родился второй сын, Леонард. В конце года Николай нашел работу в Шанхайском институте иностранных языков. Тогда, чтобы выехать из Харбина, советскому гражданину нужно было сняться с учета в Обществе советских граждан и советском консульстве, а чтобы въехать в Шанхай — получить китайскую визу (в связи с особым положением советских граждан в Харбине). Ее он получил благодаря агенту по найму на работу в Шанхае, а сниматься с советского учета из-за угрозы ареста не стал и покинул Харбин тайно в декабре 1953 года. Вскоре к нему приехали жена и сыновья. В институте Телесницкий готовил переводчиков для советских инженеров, а попутно перевел на китайский советские учебники по маркшейдерскому и горному делу. До 1955 года, пишет он, они жили «сравнительно спокойно».

Но постепенно коммунистический Китай начал избавляться от тех, чья деятельность подпадала под описание контрреволюционной или антикоммунистической, в том числе иностранцев. Процветающий многонациональный богатый Шанхай, который называли азиатским Вавилоном, по описанию Телесницкого, «умирал на глазах»: частный бизнес закрывался, большинство зарубежных компаний переносили свои представительства в Гонконг, а россияне стали искать связи за границей, чтобы получить вызов и уехать.

Телесницкий написал письмо дяде Володе в Бразилию с просьбой оформить всей семье въездную визу. Тот ответил согласием, но больше писем от него Телесницкий не получил: позже он узнал, что его двоюродный брат скоропостижно скончался. В ноябре 1955 года к Ирэне пришел чиновник из китайского КГБ с приказом быть готовой к отъезду из Китая с детьми через 10 дней. Она, как русская эмигрантка без какого-либо паспорта, приравнивалась к иностранцам, проживающим в Китае временно и теперь подлежащим депортации. «Я хотел, чтобы меня депортировали вместе с ними», — рассказывает Телесницкий. Однако он получил от властей отказ, и они с женой решили, что им остается только «пережить еще одно испытание».

В день отъезда, вспоминает Телесницкий, к пароходу его не подпустили: «Я стоял за колючей проволокой около двух часов и ждал, когда отчалит пароход с моей Ирэной и сыновьями. В голове проносились мысли: “Думали ли мы там, в уютном Харбине, в своем счастливом благополучии, что скоро перевернется эта страница нашей жизни и начнется новая глава, полная страданий и горя?”» Куда отправлялся пароход, было неизвестно; с собой депортируемым разрешалось взять только 10 долларов. 

Телесницкий вспоминает, что после гудка «как затравленный зверь бросился бежать от пристани». В харчевне он заказал бутылку водки и пельмени: «Я вспомнил, что мои родители потеряли меня <...> после русской революции. Сейчас я потерял [своих] после китайской революции. <...> Мы — обломки после шторма двух революций».

Со второй половины 1950-х годов дружба между старшим и младшим «коммунистическими братьями» сошла на нет: Мао осудил развенчание культа Сталина и принцип «мирного сосуществования» во внешней политике. Изучение русского в Китае стали сворачивать, советские инженеры бросали недостроенные заводы и уезжали домой. Эмигранты с советскими паспортами, такие как Телесницкий, раньше могли ехать в СССР только поднимать целину, теперь же им разрешили селиться в любом городе Советского Союза, кроме Москвы, Ленинграда и Киева. Но, пишет Телесницкий, «русских людей уже так “измучили” этой Родиной, что все разъехались по разным странам в поисках земли обетованной. Мы все тогда думали, найдем ли ее?»

Телесницкий выбрал Австралию. Он подал заявление на визу весной 1956 года и получил ее спустя год. «Господи, — описывает он свои мысли, когда он покидал Шанхай на пароходе. — Сколько же можно скитаться по свету? Как бы хотелось в этот раз ехать не в Австралию, а на свою Родину — Россию. Как бы хотелось жить среди русских людей, увидеть родные поля и леса, обнять березки. Просто мирно трудиться на русской земле. Это было бы просто чудом».

О том, что произошло с Николаем Телесницким и его семьей в Австралии, читайте во второй части.

Источники:

Телесницкий Н. Г. «Обломки шторма Революции» / пред. Каменский Ю. — СПб.: Европейский дом, 2005; Цветков В. Ж. «Белое дело: 1920–1922 гг», 2019; Петров П. П. «От Волги до Тихого океана в рядах белых», 1930; Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917–1918 годах. Том 2, 2017; Филимонов Б. Б. «Конец Белого Приморья», 1971; Попов Ф. А. «Вторая сессия Несоциалистического съезда во Владивостоке (11–25 июня 1921 г.): основные проблемы Приморья после антибольшевистского переворота и дискуссии вокруг них», 2021; Смирнов С. В. «Русские эмигранты в Маньчжурии и японский новый порядок: крушение надежд», 2022; Чащин К. «Русские в Китае. Генеалогический индекс. 1926–1946», 2014; Материалы выставки «Русский Харбин», Государственный архив административных органов Свердловской области, 2019; Центрнаучфильм. «Русская эмиграция в Китае после революции», 1991; Государственный архив Хабаровского края; Национальный архив Австралии; Открытый государственный реестр документов Австралии; «Эмигрантика»: сводный каталог периодики русского зарубежья; Форум проекта «Всероссийское генеалогическое древо».