В январе 2019 года журналистка из Владивостока Екатерина Федорова обвинила соучредителя медиахолдинга PrimaMedia Алексея Мигунова в изнасиловании. В ответ Мигунов подал в суд на журналистку и двух ее подруг — Ольгу Карчевскую и Еву Моор. Тогда суд встал на сторону бизнесмена и признал сведения об изнасиловании не соответствующими действительности, обязав ответчиц выплатить ему 35 тысяч рублей. Однако Федорова оспорила это решение — и 16 июня кассационный суд отменил его и отправил дело на новое рассмотрение. Специальный корреспондент «Холода» Софья Вольянова поговорила с Екатериной Федоровой о пережитом насилии, судебном процессе и отношении общества к насильникам и их жертвам.
Как вам удалось добиться отмены решения?
— Мы добились отмены решения, но мы вернулись к пересмотру дела. Это вообще не победа, это промежуточный этап, которого никто не ожидал. Мой гражданский защитник Павел Солеваров подготовил очень хорошую кассационную жалобу, в которой обозначил все нарушения, которые были сделаны в ходе судебных заседаний (Екатерина Федорова подавала апелляционную жалобу еще в июле прошлого года, но решение Первореченского суда оставили без изменения, — прим. «Холода».)
Например, Ольгу Карчевскую не приглашали в суд. Соответственно, они обязаны, если она не явилась, предоставить ей судебного защитника. Это не было сделано. До окончания прений судебное заседание было закрытым. Павел обозначил каждый случай нарушения, и на основании этого кассационный суд вынес решение об отмене.
Готовы ли вы к новому суду?
— Я понимаю, что у меня нет выбора не пойти на судебные заседания. Потому что это давно уже не обо мне.
Мой гражданский защитник будет настаивать на психолингвистической экспертизе, детекторе лжи, вызове свидетелей.
![«Мы должны называть имена насильников»](https://holod.media/wp-content/uploads/2020/08/14_2-1024x683.jpg)
Вы опубликовали пост об изнасиловании в январе прошлого года. Сложно ли было на это решиться?
— Это было очень импульсивное решение. Я увидела пост [журналистки] Анастасии [Шамариной], которую избил на Новый год муж [Борис Ельшин]. Мы работали когда-то с Мигуновым вместе, и наш общий коллега [Ельшин] меня домогался — о чем я тогда заявила руководству, и меня уволили.
Меня все время, что я молчала (изнасилование, по словам Федоровой, произошло в октябре 2018 года — прим. «Холода»), очень грызло: что, если я узнаю, что Мигунов изнасиловал кого-то еще? А если я могу предупредить? И тут я вижу пост о том, что наш коллега избил жену на Новый год. И все, меня сносит. Я была дома у родителей, я говорю — я не могу больше молчать, я должна написать пост.
У меня есть тревожный чемоданчик: документы, запас денег, вручную переписанные телефоны адвокатов, мало ли что
Какой была реакция?
— Я как фем-активистка очень хорошо знакома с возникающей травлей и вообще диалогами на тему того, что жертва сама виновата. Я уверена в правоте своих слов, поэтому я знаю, что не стоит читать хейт, не стоит реагировать на травлю.
[Алексей] Мигунов на мой пост отреагировал спустя, кажется, три дня. До его реакции я получала очень большое количество поддержки. Я не получала никаких угроз, ни хамства в открытую до его ответа, когда он озвучил свою публичную позицию — о том, что никакого насилия и изнасилования не было, о том, что есть передергивание фактов. Тогда, видимо, сотрудники холдинга PrimaMedia получили зеленый свет — и травля началась в первую очередь от них.
Журналист PrimaMedia Илья Табаченко опубликовал на своей странице в фейсбуке пост с фотографией жареной курицы, где он проводил аналогию, что он отжарил курочку. Было очень большое количество личных сообщений, где люди писали и пытались выяснить у меня правду. [Думали], что вот якобы они напишут мне в личные сообщения, и я скажу что-то другое.
Вы говорили, что одновременно получили и огромную поддержку.
— Да, я получила неожиданно большую поддержку. Я не ожидала, что об этом будет писать вся страна, а потом другие страны. На протяжении всей этой истории мне писали женщины, которые столкнулись с насилием — с домашним, с сексуализированным — и спрашивали, что делать. Некоторых я переводила к [руководительнице Центра защиты пострадавших от домашнего насилия при Консорциуме женских НПО] Мари Давтян. С самого начала моим делом занимаются адвокаты Мари Давтян и Валентина Фролова. Фролова готовила нас к ЕСПЧ, потому что ни у кого не было особых иллюзий, что мы можем на какой-то стадии победить. То, что мы неожиданно на кассационке победили, для нас все еще сюрприз.
Моя семья рядом. Мои родители, друзья с самого начала были полностью на моей стороне. Но при этом я видела, как многие боятся поддерживать меня публично. Потому что Мигунов в городе очень значимое лицо, и это может быть чревато. Например, даже Павлу Солеварову писали [с вопросом], стоит ли меня защищать. Потому что все не так однозначно, а с Мигуновым связываться нафиг надо.
![«Мы должны называть имена насильников»](https://holod.media/wp-content/uploads/2020/08/4-1024x682.jpg)
Кто не с Дальнего Востока, те писали открыто посты в поддержку, комментарии. А те, кто во Владивостоке, конечно, заложники обстоятельств. Это не очень большой город. Представьте, у человека медиахолдинг, который занимает ведущие позиции на Дальнем Востоке. К сожалению, на Дальнем Востоке связи и кумовство все еще играют очень большую роль.
Мне на самом деле было очень горько и обидно, когда девушки, которым я помогала в силу фем-активизма, боялись высказаться в поддержку, потому что у кого-то родственник где-то с Мигуновым связан. Моя приятельница прекратила со мной все общение. Она написала мне: «Прости, но я удалю тебя из фейсбука, потому что я работаю в PrimaMedia».
Как все это — и насилие, и публичное высказывание о нем, и суд — повлияло на вашу жизнь?
— Мне кажется, я повзрослела. Я была, знаете, как счастливый щенок — все меня радовало. Феминизм мне много дал — и феминизм немножко отнял. Он дал мне ложную иллюзию безопасности. Ну мне же понятно, что мое тело — это мое дело, что «нет» значит «нет». И я из-за этого немножко забыла, что это не всем понятно. И сейчас я стала, наверное, угрюмой и мрачной, но я стала больше следить за безопасностью. Я не отвечаю на незнакомые номера. Я живу в безопасном месте, которое нигде не афиширую. Я буквально не хожу ночью одна по улице. Вплоть до того, что у меня есть тревожный чемоданчик: у меня собраны документы, запас денег, контакты, вручную переписанные телефоны адвокатов, мало ли что.
Я потеряла очень многое: меня уволили с работы (Федорова работала внештатным новостным редактором сайта «Сибирь.Реалии», который объявлен СМИ — «иностранным агентом». В январе она сообщила руководству о том, что может переехать из Владивостока в Москву. Через полторы недели Федоровой сообщили, что с ней прекращают сотрудничество. — Прим. «Холода»), я переехала из Владивостока. Я жила там 12 лет — и не смогла там больше находиться. Там большая тусовочка, все всех знают. И было очень дискомфортно, потому что на тебя показывают пальцем.
На самом деле вопрос стоит так: становлюсь ли я более плохим человеком из-за того, что меня изнасиловали?
Я дала себе время отдохнуть. Я удалила вообще все социальные сети. Я прервала очень многие контакты. Почти весь тот год я работала в кофейне в Находке (Федорова переехала в Находку спустя полтора месяца после изнасилования, а в феврале 2020 года перебралась в Москву. — Прим. «Холода»). Меня очень успокаивал физический труд. Никто не знал, кто я. Вот у меня по 12 часов смена, я полностью выключаюсь. Я очень много времени проводила с семьей и друзьями.
Меня сейчас очень сильно триггерит тема насилия. То есть в каждой жертве я, конечно, вижу себя. Но я от этого никуда уже не денусь. Я прошла большой курс психотерапии, я была на ретрите, принимала антидепрессанты. Из острого состояния меня вывели, а все остальное в моих руках.
На самом деле вопрос стоит так: становлюсь ли я более плохим человеком из-за того, что меня изнасиловали? Я очень боялась, что со мной не захочет кто-то встречаться. Ну как о девушках говорят — что, если девушка вышла замуж не девственницей, то она «порченый товар». И у тебя где-то [в голове сохраняются] остатки этой патриархальной [установки]: что у женщины нет прав на свое тело, что женщина принадлежит мужчине, что женщина, которая занимается сексом, шлюха. У меня были отношения после [случившегося] — крепкие, отличные. То, что со мной случилось, не повлияло на них. И не повлияет в дальнейшем.
Я очень боялась, что насилие повлияет на мою сексуальную жизнь. Я думала, что на этом все: ни одного человека я к себе подпустить не смогу. Потому что мое тело болит, оно травмировано. И меня флэшбечит. Но, слава богу, все наладилось. Не сразу, но наладилось.
Я не хочу, чтобы эта история меня характеризовала. Это только эпизод [моей жизни]. К сожалению, суд не дает закрыть страницу.
Было странно, когда меня узнали на улице. Я стояла в магазине возле станции метро Белорусская. И ко мне подошел мужчина и спросил: «Ой, а это не про вас писали все СМИ?». Типа: «Ой, это вас изнасиловали?». Я вообще не нашлась, что ответить, и просто вышла, даже не забрала покупку. Но это был такой один случай.
Изменились ли отношения с родными?
— Мне очень жалко родителей. Они видели, что мне плохо, поддерживали меня и не показывали, что им тоже плохо. Но я же знаю, что они испытали огромную боль оттого, что их единственный ребенок пережил насилие. Наши отношения не стали ничуть хуже. У нас абсолютное доверие. Мои родители — мои самые лучшие друзья.
![«Мы должны называть имена насильников»](https://holod.media/wp-content/uploads/2020/08/6-1024x681.jpg)
На данном этапе как вы оцениваете работу судов по таким делам?
— Мои адвокаты просили меня не оценивать. Я всегда склонялась к тому, что нам надо пересматривать в принципе всю судебную систему. Я увидела своими глазами, как выглядит судебный процесс.
Мигунов сам ни разу не был в суде. А в суде появился джентльмен (гражданский защитник Мигунова Игорь Мельник — прим. «Холода»), который на заседании суда сказал, что да, у них был секс но по обоюдному согласию. Причем судья немножко обалдела и спрашивала: «А вы уверены? А о чем мы тогда вообще судимся, если был секс?». На втором заседании защитник говорит: «Нет, он проводил ее до квартиры, он зашел с ней в подъезд и ушел». Протокол первого заседания пропал без вести. Смешно просто, якобы его не вели.
Я не ожидала, что можно взять и потерять протокол заседания. Для этого даже не пришлось ничего придумывать. Не случился ни пожар, ни потоп — просто нет протокола, и все. Кажется — ну разве так можно? Можно. Ну у нас и с выборами то же самое происходит. А можно столько голосов было начислить? А можно было перетасовать все голосование? Можно. Всем все можно.
Судья задавала мне максимально циничные вопросы, например, откуда какие следы побоев. Я говорю, ну вот я залезла на подоконник, он стащил меня оттуда за волосы, и я упала, и вот у меня были синяки. Она говорит: «А зачем ты на подоконник полезла, не полезла бы — не упала бы». Во всей истории очень сильно педалировали тему денег. Мы же в тот день с Мигуновым встретились, потому что я хотела попросить у него в долг (Федороварассказывала,что просила в долг у Алексея Мигунова 150 тысяч рублей под расписку, но он отказал, — прим. «Холода»). И очень сильно к этому клонили: вы же у него денег хотели занять, ну так а чего вы удивляетесь?
Я маму каждый день удерживаю, чтобы она не писала комментарии в фейсбуке, потому что она, конечно, хочет донести до всех правду, что у нее хороший ребенок
У судьи был интерес на уровне сплетен: «А как вы были одеты? А сколько вы выпили? А он сколько выпил?». В апелляции меня спрашивали, пришел ли он пьяный, не споила ли я его. [Спрашивали]: «А вообще ваши родители в курсе, чем вы занимаетесь?» Не знаю, что подразумевалось, проституция, видимо? Мне 31 год, а судья разговаривает со мной, как с маленькой девочкой.
Как вы на это реагировали?
— Слава богу, меня из суда не удалили. Я повышала голос и пыталась воззвать к какому-то разуму. Спрашивала — почему эти вопросы, чего вы хотите добиться? Но меня очень сильно тормозил мой гражданский защитник Павел Солеваров, я ему всецело доверяла в этом судебном процессе. И когда он просил меня замолчать, я замолкала. Я там, конечно, разрыдалась, потому что давление было невыносимым. Я в принципе не очень плаксивый человек, но не осилить было.
Моя мама очень сильно отреагировала, когда я ей рассказала про фразу судьи «А ваши родители вообще в курсе, чем вы занимаетесь?». Мама очень хотела ходить со мной в суды и говорить: «Мы в курсе и гордимся своей дочерью, она все сделала правильно, и имена насильников надо называть». Я маму каждый день удерживаю, чтобы она не писала комментарии в фейсбуке, потому что она, конечно, хочет донести до всех правду, что у нее хороший ребенок.
Я в суд ходила, потому что испытывала иллюзию, что судья меня увидит, она поговорит со мной, увидит, что я честный человек. Что я не представляю никакой опасности. Ну не знаю, какое-то было утопическое представление о том, как будет проходить суд. После апелляции я решила, что на суды больше не пойду.
![«Мы должны называть имена насильников»](https://holod.media/wp-content/uploads/2020/08/photo-1024x1024.jpg)
Как вы доказывали суду, что изнасилование было?
— После того, как Мигунов ушел, я сделала селфи. Я веду дневник и сделала эту фотку, чтобы себе напомнить, в какое дерьмо я попала. У меня очень долго в голове не укладывалось, что это насилие, что это могло произойти со мной. На следующий день Мигунов мне написал. Он хотел продолжения, он написал:«Хэй-хоу, как губа?». Он очень хотел фотографий. Его очень смешило, что он разбил мне губу, его это веселило. Он говорил, что я должна его благодарить за то, что женщины отдают кучу денег, чтобы силикон себе вколоть в губы, а он сделал для меня это бесплатно. И он хотел посмотреть, как губа.
И я написала ему в ответном сообщении, что то, что он сделал — это насилие. И вот эта вся переписка сохранилась. И в суде я показывала эту фотографию, предоставила переписку. Суд очень долго не хотел принимать ее во внимание, потому что мало ли с кем я переписывалась. Хотя там зафиксирован его [Мигунова] мобильный номер, на аватарке его фотография. Я не знаю, почему суд в итоге пошел на уступки, но переписку они учли.
Плюс у меня были косвенные свидетели, которых, конечно, отказались слушать. Главный косвенный свидетель — это Ольга Карчевская. Она увидела меня на следующее утро, сразу увидела все следы побоев, начала выяснять, что случилось. И Оля попадает в иск — Оля не может свидетельствовать. Может быть, поэтому ее в иск и добавили. А Ева вообще сделала единственный репост. Репостов там было около двух тысяч, мне кажется, если не больше. Я все еще склоняюсь к тому, что Еву добавили только потому, что Мигунов был заинтересован судиться в суде Первореченского района Владивостока, а я по прописке проживаю в Находке, в Приморском крае, — конечно, другой город, и суд, и все.
А фотография, ну фотография... Может, я лицом о стену билась.
В своем посте вы написали, что даже если бы вы знали, что вас ждет после обнародования этой истории, вы бы все равно о ней написали. Почему?
— Потому что мы должны называть имена насильников. Как бы больно и страшно ни было. Пока одна из нас не скажет имя, будут новые жертвы.
После того, как я написала свой пост, мне начали звонить девушки, которые знакомы с Мигуновым. У меня нет подтверждения их слов — я просто верю жертвам насилия. У меня нет ни единой возможности уговорить этих девушек заявить об этом публично. Все они сказали, что боятся его. У меня ощущение, что я ткнула палкой в осиное гнездо.
Одна девушка звонила — ей удалось избежать насилия. Ей показалось, что он может сделать с ней что-то плохое, и она убежала. Это было за несколько лет до [моего случая]. И она звонила мне и спрашивала, правильно ли она поняла, просила меня рассказать детально, как он себя вел. Я объясняла ей, как это все началось, что он внезапно стал очень агрессивным, что я этого не ожидала. Что его поведение выглядело так и так. Она сказала: «Боже мой, это могло произойти со мной».
Я летела из Владивостока в Москву с ним на одном самолете, это девять часов рейса в закрытом пространстве. Девять часов я не сводила глаз с его кресла
Кому-то из ваших косвенных свидетелей все-таки удалось выступить?
— Судья первой инстанции — Первореченского суда — [Ольга] Струкова отказалась слушать всех наших свидетелей. Я пригласила четырех косвенных свидетелей. Насилие произошло в октябре, в ноябре я сделала встречу «Феминологов» (группа поддержки для женщин, которая проходит в формате закрытых вечеринок, — прим. «Холода»). «Феминологи» выглядят так: есть общая тема, и шесть женщин по очереди выходят к микрофону и рассказывают свои истории. Без имен, без дат. Я рассказала о том, что меня изнасиловали. Девушек, которые присутствовали на «Феминологах», я попросила выступить косвенными свидетелями о том, что эту историю я рассказывала в ноябре — без имен. Ту же информацию я написала [публично] в январе.
Плюс в списке свидетелей была моя близкая подруга, которая видела меня на второй день после изнасилования, видела следы побоев. Которой я тоже рассказала, что произошло. Но до января ни одному живому человеку я не говорила, кто это сделал. Я рассказала своим родителям, что меня изнасиловали, своим близким друзьям, своему партнеру, но я боялась очень сильно Мигунова. И только в январе я назвала имя.
Как сторона Алексея Мигунова доказывала свою правоту?
— Дело в том, что они не столько доказывали, что не было насилия, сколько доказывали, что я превысила [пределы осуществления права на] свободу слова. Они сделали лингвистическую экспертизу в ДВФУ [Дальневосточный федеральный университет]. Придирка была к основной фразе «13 октября Мигунов меня изнасиловал». То есть они апеллируют к тому, что я обвинила его в совершении уголовного преступления, которого он не совершал. И к тому, что я использую юридический термин — изнасилование.
Мы же объясняли, что я не придавала этому юридическую оценку. Я, как минимум, юридически некомпетентна. Я рассказала, что произошло со мной. Мой гражданский защитник Павел Солеваров опирался на дела международных судов, опирался на то, что есть флешмоб #metoo, что я [про изнасилование] у себя в фейсбуке написала. Я не обратилась в СМИ, я имею право как человек использовать свой фейсбук — не как медийное лицо, не как журналист.
Не было никаких свидетелей, не было никаких алиби, каких-то данных, которые подтверждали бы, что он был в другом месте. В итоге была только эта экспертиза, что я обвинила его в юридическом преступлении.
И все?
— И все. Понимаете, с самого начала слушать нас был никто не готов. Судья в итоге постановила, что, несмотря на совершенное насилие, «субъективное мнение Федоровой о факте изнасилования было выражено в негативной форме, выходящей за допустимые пределы осуществления права на свободу...».
То есть они подтвердили, что насилие было, но изнасилования не было. И меня эта формулировка повергла в шок. [Получается], что я ему нанесла страдания куда большие, чем он мне.
![«Мы должны называть имена насильников»](https://holod.media/wp-content/uploads/2020/08/photo_2020-06-23_15--1024x768.jpg)
Почему суд решил, что было насилие, но изнасилования не было?
— Суд это вычислил по переписке, потому что переписка дает понять, что да, он меня поколотил, потому что он спрашивал, какие у меня ушибы. И говорил о том, что я ему вообще-то тоже губу прокусила. Из-за этого «тоже» сложно не признать, что были побои. Но там же ничего не говорится о сексе.
У нас вышло как: сторона Мигунова предоставила свои доказательства, у нас посмотрели переписку, и заседание закрыли [судья завершила прения].
Как судья это объяснила?
— Потому что сведения интимного характера, порочащие честь уважаемого истца. Мы подавали ходатайство о том, что заседание не может быть закрытым, потому что этот человек — публичное лицо. Он соучредитель медиахолдинга. И я настаивала на том, что заседание должно быть открытым. Но мы там вообще ничего особо не решали.
Во время процесса Мигунов выходил с вами на связь?
— Нет, ни разу.
Когда я столкнулась с ним спустя год, меня очень это, конечно, сильно травмировало. Я летела из Владивостока в Москву с ним на одном самолете, это девять часов рейса в закрытом пространстве. Девять часов я не сводила глаз с его кресла. С одной стороны, я головой понимаю, что он ничего мне не сделает. С другой стороны, было очень страшно. Просто иррациональный страх и все.
Я надеюсь, что он меня не заметил. Был уже февраль, я летела в маске в конце самолета, он в начале. Я ждала в Москве, когда он заберет багаж, и только потом подошла к багажной ленте.
В мае 2019 года суд удовлетворил иск Алексея Мигунова и обязал вас с Карчевской и Моор выплатить ему 35 тысяч рублей (Федорова должна была выплатить 25 тысяч рублей, Карчевская и Моор — по пять тысяч рублей. Теперь это решение отменено). Как вы это восприняли?
— Я решила не платить. Я просто заблокировала свои счета, и долгое время на мне числился долг в службе судебных приставов. Но они, видимо, тоже не спешили выполнять свою работу. Потому что недавно я увидела, что требования с меня сняты из-за того, что невозможно установить мое место жительства, невозможно найти ответчика.
Вы в фейсбуке писали, что «приложили очень много усилий для того, чтобы изнасилование не оказывало влияние на дальнейшую жизнь». Расскажите про это.
— Я пытаюсь жить обычной жизнью. Начиная с того, что я пыталась не позволить травле диктовать мое самоощущение. Самое важное — я знаю, что я нигде никого не обманула. Это ощущение очень сильно помогает жить дальше. Я не знаю, как чувствует себя Мигунов, как он засыпает. Он же знает, что он это сделал.
О случаях насилия стали говорить все чаще, и это заставляет задумываться даже самых крепких отморозков
Я занималась «Феминологами» до этого два года, то есть я постоянно работала с жертвами насилия. И мне очень тяжело это дается сейчас. Но я понимаю, что мы судимся совсем не для меня. Мы судимся для того, чтобы не позволить судебному прецеденту развязать руки насильникам, которые будут угрожать жертвам: слышала, что Мигунов сделал с Федоровой? Вот вякнешь ты — и тебя тоже засудят.
Сейчас я по чуть-чуть восстанавливаю «Феминологи», и к этому проекту я сделала медиа для женщин, интернет-журнал «Марта». Я хочу продолжить заниматься журналистской деятельностью и фем-активизмом.
С учетом вашего опыта, как бы вы охарактеризовали отношение общества к жертвам насилия?
— Очень паршивое отношение у общества к жертвам насилия. Каждый думает, что он полиция нравов, и начинает рассуждать: а как она была одета? А сколько она выпила? А в каких отношениях она была с насильником?
При этом я вижу, что маятник хорошо раскачивается — из-за того, что мы стали об этом говорить. Из-за того, что появилось движение #metoo. Из-за того, что женщины просто начали писать о пережитом опыте, называя имена. И я вижу, что общество начинает задавать вопросы: подождите, а что, если все-таки насилие было? Об «оговоре» говорят уже сильно меньше, чем, допустим, два года назад.
![«Мы должны называть имена насильников»](https://holod.media/wp-content/uploads/2020/08/2_2-1-1024x683.jpg)
Отношение к насильникам тоже меняется?
— Я вижу, что да. Не так радикально, как мне бы хотелось. Я не говорю, что все мужчины — насильники, но я говорю, что практически все насильники — это мужчины. И я вижу, что многие начинают замечать эту динамику. О случаях насилия стали говорить все чаще, и это заставляет задумываться даже самых крепких отморозков. Я вижу, что из-за того, что появляется гласность, они начинают бояться: а вдруг я совершу это преступление, и об этом станет известно? Остаются, конечно, те, кому море по колено. Они не боятся вообще ничего. Но я надеюсь, что тот же Мигунов больше не совершит насилия.
Что вы могли бы сказать другим женщинам, пережившим сексуальное насилие?
— Что гласность — наше главное оружие. До банального: это пройдет. Сейчас больно, но боль отступает. На самом деле отступает. И травлю можно пережить, и суды можно пережить. И если есть на кого опереться, то не стоит отказываться от помощи. И женское сообщество — даже в России — сейчас прекрасное. И есть огромное количество активисток, прекрасных девушек, юристок, журналисток, поэтесс. Тысячи имен тех, кто не отвернется и поддержит. Даже если кажется, что ты один на один со своей болью, то на самом деле нет. Есть девушки, которые пережили то, что ты переживаешь сейчас, и уже вместе можно держаться.