Я поднялась с самого дна

Людмила Семашко попала в тюрьму из-за наркотиков. Употреблять она начала в 19 лет с поощрения гражданского мужа, который избивал ее, а впоследствии умер от передозировки. В колонии она смогла побороть свою зависимость — а также столкнулась с дедовщиной и нечеловеческими нагрузками на швейной фабрике. А еще обрела любовь и дружбу. Из заключения Семашко вышла новым человеком. Она наладила отношения с дочкой, нашла понимающего партнера и начала любимое дело. Теперь она рассказывает в блоге о своем пути, снимает реалити-сторис с участием бабушки, которые вызывают неоднозначную реакцию зрителей, и мечтает доказать своим подписчикам, что каждый человек достоин «второго шанса». Это вторая часть истории Людмилы Семашко на «Холоде». Первую часть читайте тут.

После того, как суд заменил мой условный срок на реальный, меня отвели в здание изолятора временного содержания, ИВС. Там у меня изъяли часы и телефон, вытащили шнурки из кроссовок и пирсинг из пупка и отвели в узкую камеру. Слева от входа была дырка в полу — туалет, за перегородкой — раковина. В центре приколоченный к полу стол, пара полок и двухэтажная шконка. На нижнем ярусе шконки сидела другая заключенная. Она не стала уступать мне свое место и приказала лезть наверх. Но залезть на второй ярус мне не удалось — я была под кайфом. Остаток дня я просидела на полу в камере у стола, периодически уплывая в дрему. Утром я проснулась от ужасных ломок. У меня болело все тело, я думала, что умру. 

От безысходности я пыталась сковырнуть замок на оконной решетке пластиковой ложкой, которую мне принесли вместе с завтраком. Когда это не помогло, я позвала сотрудника изолятора, и он вызвал мне скорую. Фельдшер дала мне несколько таблеток феназепама (седативный препарат. — Прим. «Холода»), и я заснула. Но через несколько часов я проснулась от еще более сильной боли. Ломки продолжились с новой силой, к боли по всему телу прибавились тошнота и рвота. Я попросила сотрудника ИВС снова вызвать мне скорую, но он ответил, что с меня хватит. Тогда я схватила стакан с гелевым раствором хлорки, который в камере оставили для дезинфекции, и опрокинула в себя его содержимое — подумала, что лучше отравиться, чем терпеть боль. 

Сотрудники ИВС увидели, что я натворила, выволокли меня из камеры и снова вызвали скорую. Мне прочистили желудок, фельдшер улучила момент, когда сотрудники ИВС отвернулись, и всучила мне еще один блистер феназепама. Когда я вернулась в камеру, я съела все таблетки и уснула. А через два дня меня перевели в СИЗО, где я провела три месяца. Первые несколько дней там врач тоже давал мне снотворное. Под его воздействием я все еще чувствовала ломки, но мне не было так плохо, как раньше. 

Когда ушла боль, я впервые явственно осознала, что то, что со мной произошло, не было сном. Наркотический трип не стоит путать с алкогольным опьянением. Под воздействием наркотиков я по большей части понимала, что происходит вокруг, хотя какие-то моменты и не помнила. Я понимала, что меня сажают в тюрьму, что все происходит взаправду, суд и изолятор — это не декорации к фильму. Но у меня все равно сохранялась какая-то отчужденность. Когда же у меня прошли ломки, я поняла, что на самом деле из себя представляют три с лишним года заключения. Я впала в отчаяние.

Я просидела в СИЗО до марта. Там была возможность получать наркотики, но я поняла, что мне это неинтересно. В употреблении на воле был какой-то интерес и азарт, а сидя в четырех стенах, я поняла, что наркотик ничего мне не дает. Я не ловлю кайф — просто сплю. Я рассудила, что спать могу и без наркотиков, и решила отказаться от них. 
С тех пор у меня «как отрезало». Я совсем перестала думать о наркотиках и хотеть их употребить. Заключение впоследствие оказалось для меня очень сложным испытанием, но я также думаю, что тюрьма меня спасла. Благодаря ей я поставила точку в своей многолетней истории с употреблением и впервые осознала, что никогда не жила нормальной жизнью. Я никогда по-человечески не любила своих близких и никогда не была любима ими, не наслаждалась жизнью. От детских травм я сбежала в абьюзивные отношения, оттуда в употребление. В тюрьме же у меня появился стимул дожить до освобождения и на воле попробовать пожить как следует.

В марте 2014 года меня с другими осужденными этапировали в колонию в Можайск. Когда глубокой ночью меня высадили из автозака, я расплакалась. Я не видела неба все три месяца, что провела в СИЗО — там даже в прогулочном дворике везде были установлены решетки. Над колонией же простиралось невероятной красоты звездное небо. 

Но скоро мое умиление сменилось шоком. Сразу же при входе в колонию нам устроили жесткий и унизительный шмон, отняли все, что нам можно было иметь при себе в СИЗО. Оставили только несколько пар черных и белых трусов, футболок и носков. Все остальное выдали казенное. Нас одели в огромную одежду, которая свисала с нас как с бомжей, и обули в адски жесткую обувь на небольшой платформе. Мало того, что обувь эта была неудобной, у нее еще за считанные недели стиралась стелька. Чтобы не касаться босыми стопами подошвы и не стирать их в кровь, заключенные придумали клеить прокладки вместо стелек. 

Я понимала, что я преступник, и не ожидала хорошей жизни в колонии: государство не будет хорошо относиться к тем, кто нарушил его закон. Но, как ни странно, сотрудники ФСИН оказались не самым большим злом. Да, они закрывали глаза на какие-то жестокости, которые творили осужденные по отношению друг к другу, переходили на личности и грубо осаждали девчонок, когда те борзели. Но в этом не было ничего унизительного и страшного. Нас еще в школе так осаждали учителя, чтобы мы соблюдали субординацию. 

Самым ужасным в колонии оказалось отношение осужденных женщин друг к другу. В нашей колонии царила страшная дедовщина. Бригадир и дневальная (заключенные на помогающих администрации колонии должностях. — Прим. «Холода») составляли график дежурств таким образом, чтобы дежурили только новоприбывшие девушки. Сваливали на нас самую сложную работу в трудчасы. Но мало того, еще выбирали себе жертв — новеньких девчонок, которых незнамо почему невзлюбили, издевались над ними и иногда даже резали. 

Меня бригадир ударила лишь однажды. Во время работы на швейной фабрике я засмотрелась на вольного мужчину, который проверял нашу работу, и бригадир, заметив это, сильно огрела меня кулаком по голове. Но я часто замечала, как девчонок выводили на «разборки» в туалет или на лестницу в швейной фабрике. Подобные сцены происходили у всех на виду, но все отводили глаза, чтобы самим не попасть под замес. Даже сотрудники ФСИН делали вид, что ничего не замечают. 

На швейной фабрике мы работали в две смены: с семи утра до 12 дня и с трех до 11 вечера. В полночь — отбой. Отдельной задачей со звездочкой было помыться. Между сменами у нас был банный час, когда мы все могли как следует помыться в бане и даже постирать вещи. Но вечером все было сложнее. Нам всем хотелось подмыться после напряженной работы и еще успеть поесть до отбоя. Но это не представлялось возможным. Бригадир, дневальная и их окружение сами мылись в душе, а остальные брали тазики и ковшики и строились в очередь к раковинам. Раковин было шесть, а девочек в отряде — 50 человек.

Как новенькая я всегда стояла в хвосте этой очереди. До отбоя пять минут, а я так и стою в очереди с нечищенными зубами и потная. Понимая, что опоздать на отбой — не вариант (за это можно схлопотать рапорт, а по их сумме не выйти потом по УДО), я подходила к девочкам, которые мылись, и просила набрать у них воду, которая переливалась через края их тазиков. Девочки, как правило, соглашались на такое, потому что им это было не в урон, а я черпала эту воду, подмывалась ей и чистила зубы. Потом еще вытирала за всеми насухо полы, потому что новенькая. 

В первый день я не поняла, почему 50 девочек моются в тазиках у раковин, а кучка из пяти человек — в душе. Я подошла к бригадиру и спросила у нее, когда я смогу помыться в душе. Она округлила на меня глаза и спросила: «Ты охуела?! Сначала мозгов наберись, потом подходи ко мне». Остальные девочки услышали наш разговор и тоже обозвали меня дурой. Объяснять мне ничего они тоже не стали. 

Такое отношение было во всем. Например, у бригадира и дневальной был электрический чайник в своем углу камеры, а все остальные разводили кофе и заваривали чай в еле теплой воде из под крана, которая еще почему-то всегда наливалась с мерзкой белой пенкой в стакан.

Мне было чуть легче переносить всю эту несправедливость, потому что я была не одна. Еще на этапе я разговорилась с девушкой чуть старше меня, тоже первоходкой (ранее не сидевшей в тюрьме. — Прим. «Холод»). Ее осудили за сбыт наркотиков. Оказалось, что мы из соседних районов и, хоть никогда не встречались, у нас полно общих знакомых. 

Мы подружились и стали держаться вместе, тем более что нас определили в один и тот же отряд. Эта дружба меня спасала во всякие неприятные моменты, потому что я понимала, что мне есть с кем разделить горе. Частенько так бывало, что нас, как новеньких, унижала бригадир и ее свита. Они обкладывали нас трехэтажным матом и просто ни с хуя отправляли выполнять какое-нибудь неприятное задание. 

Мы с Аней с гордым видом выносили все эти истязания, а потом, когда оставались одни, драили туалеты или убирались во дворе, одновременно и плакали и смеялись, как ненормальные. Я могла начать плакать, а Аня надо мной ржать в голос. Я обижалась, спрашивала у нее: «Анька, ты чего ржешь? Нас тут девчонка 19-летняя поставила туалеты драить». И от одного этого вопроса мне становилось смешно, и я тоже начинала смеяться. Наверное, было во всем это нечто истерическое, но нам это здорово помогало разрядиться. 

В колонии между заключенными развиты так называемые баульные отношения. Никто друг к другу не относится искренне — человек человеку волк. Все плетут какие-то интриги, рассчитывают собственную выгоду и, исходя из этого, вырабатывают стратегии поведения. Например, понимают, что какая-то заключенная приближена к бригадиру, и отдают ей свои сигареты и кофе, чтобы подтянуться в окружение бригадира и получить всякие поощрения в виде более легкого расписания. Моя дружба с Аней в этом плане была для меня островком человечности. Я понимала, что в колонии есть человек, который искренне общается со мной и не думает о своей выгоде.

Но на самом деле Аня была не единственным таким человеком. За нас с ней пару раз заступалась Зарема Мужахоева (в 2004 году Мужахоеву признали виновной в терроризме, покушении на убийство и участии в незаконном обороте взрывчатых веществ и приговорили к 20 годам лишения свободы. Среди прочего в июле 2003 года Мужахоева совершила попытку взорвать ресторан «Имбирь» в центре Москвы.  — Прим. «Холода»), за что я ей очень благодарна. В колонии всем плевать на то, кто кем был на воле: например, нашим бригадиром была 19-летняя девочка, которую за пределами колонии никто ни во что не ставил.

То же и с Заремой: всем было плевать на то, что она террористка. В колонии она была на хорошем счету, потому что долго сидела и не говнилась. Пользуясь своим авторитетом, Зарема несколько раз подходила к бригадиру и просила ее так нас не изводить. Это на какое-то время помогало. Помню, еще раз она заметила, что мы с Аней писаем в кустах, тогда, когда всех уже звали на построение, и не донесла на нас начальнику отряда, хотя могла бы. Это все в пересказе сейчас звучит как мелочь — подумаешь, человек не донес. Но в колонии это был настоящий поступок, потому что все друг на друга постоянно крысили.

Нам с Аней было тяжело жить под постоянным прессингом со стороны бригадира и дневальной. Мы узнали, что в городе Цивильске в Чувашии есть лечебно-исправительное учреждение, колония, в которой занимаются реабилитацией наркозависимых заключенных, и подумали, что там может быть попроще, так как слышали, что там даже психологи работают с заключенными. Мы захотели туда перевестись, пришли в санчасть к психиатру и наврали ей, что нам каждую ночь снятся наркотики. Она похлопотала, и нас перевели в Цивильск. 

Но в Цивильске оказалось хуже, чем в Можайске. Никакими психологами и послаблениями там и не пахло, к тому же нас с Аней, к огромному нашему сожалению, определили в разные отряды. 

Так как у меня было образование швеи 2 разряда (его Людмила получила во времена учебы в УПК. — Прим. «Холода»), в Можайске я по определению комиссии попала в «передовую бригаду» на швейной фабрике. Там нас вынуждали подписывать добровольное соглашение на переработки, и работали мы усерднее и дольше всех прочих бригад. Но у этого были и преимущества: мы получали большую зарплату, чем другие заключенные, работающие на швейной фабрике, и еще у нас была возможность раньше освободиться за выслугу. 

Я рассудила, что и в чувашской колонии смогу работать в таком режиме, и сама попросилась в «передовую бригаду» — о чем потом сильно пожалела. Я уходила на швейную фабрику к 8 утра, возвращалась в 12 ночи. И так каждый день, кроме воскресенья. Когда на швейную фабрику поступал большой заказ, который начальство колонии обязалось выполнить в горящие сроки, нам как передовикам приходилось вкалывать и того больше.

Заказ делили между несколькими бригадами. Другие бригады не успевали выполнить свою норму, и нам приходилось отдуваться за них, ведь мы подписали добровольное согласие на переработки. Конечно, каждой предоставлялся выбор послать все в жопу и разорвать это соглашение. Но мы верили, что так быстрее вернемся домой, и продолжали так работать. Я еще понимала, что, если уйду, моя работа (а я отшивала по несколько сотен рукавов для отдельных заказов) падет на другую девочку, которая устала не меньше моего.

Поэтому, как бы мне ни хотелось все бросить, я оставалась. Мой личный рекорд был не спать трое суток. Тогда во время очередного горящего заказа нас с девочками отпускали спать в отряд с пяти до восьми утра, и кто-то в это время дремал, а я просто лежала и смотрела в потолок — уснуть никак не получалось, хотя усталость была неимоверная. 

Оглядываясь на это сейчас, я вообще не понимаю, как тогда выжила. Это был ад. И спустя всего несколько недель такой работы у меня посыпалось здоровье. Я сильно похудела, у меня появились проблемы с желудком, могли выскочить и через пару дней пропасть бородавки на руках.

За свою работу я получала от полутора до четырех тысяч рублей в месяц. При этом я уверена, что начальница нашей колонии получала с нас приличный «навар». Мы по большей части выполняли государственные заказы — отшивали форму для полицейских и сотрудников МЧС. Но были у нас и небольшие коммерческие заказы. Например, мы отшивали стеганные жилетки, которые я потом после освобождения видела в «Пятерочке». Там они продавались за 3500 рублей, а когда я ее шила, она стоила 20–30 копеек единица.

Бригадир в чувашской колонии тоже оказалась не лучше старой: была всегда злющая и постоянно на меня орала. Однажды я сглупила и пожаловалась на нее оперу, который был приставлен к нашему отряду. Он пообещал мне, что поговорит с ней и «усмирит» ее, а на деле просто пересказал ей мои слова. На следующий день бригадир отвела меня в сторонку и спросила, не охуела ли я наговаривать на нее. 

«Тебя в этот отряд никто не звал. Ты никто, пыль! Еще раз рот разинешь, я тебе жизни не дам, сука», — сказала мне она. В ответ я послала ее. Тогда она кинулась на меня с кулаками. Наученная отчимом, я сильно врезала ей рукой по голове. Она сразу отошла, только напоследок разразилась очередной матерной тирадой.

Несмотря на такие конфронтации, в Чувашии было и хорошее. Там я впервые влюбилась в другую девушку-заключенную. Вообще это частая история, что женщины в колониях находят себе пару: всем хочется тепла и близости, и никто не чурается отношений с представительницами своего пола. 

Светлана была чуть старше меня, красивой женщиной с большой грудью. Я как-то сразу в нее влюбилась, по ночам мы часто лежали с ней в обнимку, пару раз целовались. До интима у нас с ней так и не дошло. Я этого боялась, она меня какое-то время уговаривала, говорила, что это абсолютно нормально. А потом влюбилась в другую девочку и ушла к ней. Для меня тогда это было настоящей трагедией: я считала, что меня предала моя большая любовь. 

Я потом много думала о том, почему вообще мне понравилась девушка. В итоге я поняла, что она была для меня материнской фигурой. Моя мама никогда меня не поддерживала, и мне очень не хватало ее присутствия в моей жизни, материнской заботы. К Светлане я приходила как раз за этим. Как ребенок, ложилась на ее грудь и чувствовала себя защищенной, как-будто она не даст меня никому в обиду.

Сейчас я слежу за Аней и Светой в соцсетях. Радуюсь тому, что Аня, как и я, сумела выпутаться из зависимости, устроилась на нормальную работу и теперь каждый год возит свою младшую дочь на море. Света же, судя по ее внешнему виду, запустила себя, снова начала употреблять. Это меня очень расстраивает. У нее тоже есть ребенок — замечательная дочка. Каждый год я поздравляю ее с днем рождения и однажды даже отправила ей денег в подарок, чтобы ее порадовать.

Мой срок заканчивался в июне 2017 года, но на свободу я вышла на 10 месяцев раньше. Суд в Чувашии решил, что я встала на путь исправления, и в августе 2016 заменил мне остаток срока на ограничение свободы (наказание, при котором осужденный обязан находиться по определенному адресу, не покидать его в установленное время, а также соблюдать другие ограничения, установленные судом, например, не посещать определенные места, оставаясь под надзором уголовно-исполнительной инспекции. — Прим. «Холода»). 

В Чувашию за мной на машине приехали папа и двоюродный брат. С папой мы мало общались — последний раз я его видела за семь лет до этого. Но тут двоюродный брат уговорил его поехать вместе с ним забрать меня из тюрьмы, посчитав, что нам нужно увидеться. Первым делом я переоделась в гражданскую одежду и выкинула тюремные вещи на ближайшую помойку. Моя бабушка, папина мама, хотела одеть меня по «последнему писку моды», и поэтому купила мне на рынке короткие бриджи, узкую кофточку, всю в люрексе, и смешные остроносые туфли на каблуке-рюмочке. Я выглядела во всем этом максимально нелепо, но радости моей все равно не было предела. Я наконец-то была на свободе! 

Папа с братом накормили меня самым вкусным в моей жизни борщом в придорожном кафе на трассе и повезли меня в Москву к бабушке. На момент моего освобождения дочка была в лагере в Крыму. Я сразу позвонила ей, рассказала, что вернулась из больницы. Все это время дочка жила со своими бабушкой и дедушкой, родителями моего покойного гражданского мужа. Они не стали рассказывать ей правду про тюрьму, и дочка думала, что я уехала лечиться от наркозависимости — то, что я употребляла, ей было хорошо известно.

Дочка очень обрадовалась, сказала, что сильно соскучилась. После этого мы с ней еще несколько раз созванивались и переписывались. От этого общения у меня было ощущение, как будто мы никогда не расставались, хотя меня, конечно, шокировало, насколько взрослой стала моя дочь (дочери Людмилы на тот момент уже было восемь лет. — Прим. «Холода»).

В отличие от дочки, дома у матери и отчима никто меня не ждал. Я приехала к ним на следующий день после освобождения. Отчима и сестры не было дома, мать валялась пьяная в дым в кровати, ни сном, ни духом, что вчера ее дочь выпустили из тюрьмы. Я подошла к ней, поздоровалась, она стала тянуть ко мне руки, плакать и причитать: «Люда приехала! Я так тебя ждала!» Мне так стало противно! Я попросила ее встать и умыться, привести себя в порядок, раз она так мне рада. 

Маме не понравился мой тон, она начала на меня кричать. Я не сдержалась и ударила ее по голове. Меня часто порывало бить людей: за долгие годы жизни в насилии я привыкла, что насилие — это вроде как нормальная история. Родители бьют своих детей, мужья — жен. Но сама я не часто выступала в роли агрессора, потому что и муж, и отчим были сильнее меня. А тут я почувствовала, что сильнее, и ударила маму. Сейчас мне за такое свое поведение стыдно, я понимаю, что должна была себя сдержать. 

Но тогда мне было до глубины души обидно, что мама и тут меня не поддержала, что она меня не ждала. Я выбежала на улицу и впервые за более чем два года захотела уколоться. У меня было такое настроение, что хотелось найти наркотик, уколоться и сдохнуть где-то в кустах. Я шла по улице и ревела. Спрашивала себя, за что мне все это. Слава богу, рассудок тогда взял надо мной верх и я так и не пошла на поводу у своей слабости.

Спустя пару дней после этого моего визита я переехала жить к маме с отчимом, но жить с ними нормально у нас никак не получалось. Они постоянно выпивали, мы ссорились и скандалили. Я пыталась как можно больше времени проводить вне дома, навещала бабушку, гуляла с сестрой, которой тогда уже было 17 лет, и ее молодым человеком. Съездила к свекрови со свекром. Я чувствовала, что свекровь относится ко мне с недоверием, будто до конца не верит, что я исправилась и победила свою зависимость. Но, несмотря на это, приняли они меня очень хорошо и тепло.

Свекор даже украдкой сунул мне пятитысячную купюру в ладошку, пока жена не видела. Сказал, что это мне помощь на первое время. 

Однажды вечером отчим как-то особо много выпил и стал бузить. Я вызвала полицию, и его забрали в вытрезвитель. Я боялась, что он будет сильно злиться на меня за то, что я его сдала ментам, и позвонила в отчаянии своему двоюродному брату. Рассказала ему, что совсем не могу жить с мамой и отчимом, что они меня доводят и у меня совсем опустились руки, и попросила его куда-нибудь меня забрать. Он тут же приехал и отвез меня к свекру и свекрови, с которыми договорился, что они меня приютят. 

В начале сентября из Крыма вернулась дочка. Мы со свекровью поехали ее встречать. Она вышла из автобуса, похудевшая и загорелая, сначала обнялась с бабушкой (я специально стояла в сторонке, чтобы ее не испугать), потом подошла ко мне. Поначалу она меня стеснялась, все больше бросала любопытные взгляды исподтишка. А как сели в автобус до дома, я почувствовала, что она меня приобняла. Так я поняла, что мы с ней заново подружились.

Некоторые бывшие заключенные сложно адаптируются к жизни на воле. Не понимают, как на свободе устроены те или иные процессы, не находят работу и опору. Поэтому и стремятся как можно скорее вернуться за решетку, где им все привычно и понятно. Но передо мной не стояло такой проблемы: я никогда не привыкала жить по тюремным правилам, поэтому и отвыкать от такой жизни мне не пришлось. Я просто чаще радовалась каким-то житейским мелочам — горячему кофе и душу, общению с дочкой. 

А вообще, у меня как будто началась новая жизнь. Я чувствовала себя 18-летней девочкой, которая живет так, как ей никогда не доводилось. Я впервые в жизни стала зарабатывать собственные деньги, устроилась сначала продавщицей в магазин галантерейных товаров, а потом перешла на значительную для себя зарплату в 28 тысяч рублей в «Дикси». Найти трудоустройство мне как человеку, только что отсидевшему и без нормального образования, было нелегко. Но мне повезло, что и там, и там ко мне с личной симпатией отнеслись начальницы, поручились за меня. 

С первой зарплаты я купила себе сапоги и обула и одела сестру на зиму. Финансовая свобода стала для меня совершенно новым и окрыляющим чувством. Раньше я всегда просила деньги у гражданского мужа, а тут могла сама себе купить шмотки, чашку кофе, банку пива. 

Правда, на алкоголь моя «взрослость» не распространялась. Свекровь думала, что у меня может развиться зависимость от чего угодно, поэтому запрещала мне курить сигареты и выпивать алкоголь даже в самых маленьких дозах. Я не часто выпивала, но иногда мне все-таки хотелось расслабиться таким способом. В таких случаях я покупала пиво и переливала его в какие-то менее приметные бутылки. В общем, вела себя, как типичный 60-летний мужичок, чей каждый шаг и чих контролирует его жена. Только у меня была не жена, а свекровь. 

Многие знакомые мне мужчины настойчиво писали мне после освобождения. Спрашивали, как у меня дела, и звали погулять. С кем-то из них я общалась, но я и не думала о новых отношениях. Мне было не до этого: я наслаждалась тем, что провожу время с дочкой, и привыкала к самостоятельной жизни. Но у судьбы были другие планы на меня. 

На излете сентября, когда я еще работала в магазине галантерейных товаров, я заметила, что в соседней пиццерии доставщиком работает чудной мужчина. Он часто выглядел задумчивым, смотрел в одну точку, а проходя мимо нашего магазина, менялся в лице, улыбался и махал мне рукой. Однажды мы с ним разговорились и представились друг другу: я узнала, что его зовут Дмитрием, как моего бывшего мужа. После этого он стал заходить ко мне в магазин и болтать со мной, как будто мы с ним старые добрые друзья. Мне было приятно Димино общество, он казался мне классным собеседником, и мы стали дружить. 

Через месяц пиццерия, в которой работал Дима, закрылась, и он перестал приходить. А когда внезапно зашел, я поняла, что очень по нему соскучилась. В конце разговора я оставила ему свою страничку в «ВК», чтобы он больше так не терялся. Через какое-то время мы согласились встретиться у автомойки, где он мыл свою машину. В тот день мы много гуляли, общались, над чем-то смеялись. В конце прогулки он позвал меня к себе выпить кофе. Это было в ноябре 2016 года, а в январе 2017-го я переехала к нему.

Дочка при этом осталась жить со свекром и свекровью. Свекровь запретила мне забирать ее в однушку к «непонятному мужику», да и Дима не горел желанием жить с моим ребенком. У нас изначально с ним была договоренность, что жить мы, если съедемся, будем только вдвоем, потому что Дима ценит чистоту в доме и свое личное пространство, а ребенок — это, как правило, немножко про другое. 

Я рассудила, что нам всем будет лучше, если я буду жить на две квартиры. Дочке не придется выходить из комфортного быта, где у нее есть своя отдельная комната, бабушка на пенсии и всегда с ней, музыкальная школа через дорогу. Дима и свекровь тоже останутся довольны. Но в итоге все оказалось совсем не так. После работы я ехала к дочке и приезжала домой, когда Дима уже спал, и мы с ним совсем не виделись. Из-за этого у нас нередко случались скандалы. Дима злился на меня из-за того, что я совсем не помогаю ему по дому: готовлю и убираюсь я у дочери со свекровью, а в нашей квартире он делает это все один. 

Дочке мои ежедневные визиты тоже оказались совсем не нужны. Она решила, что я бросила ее, переехав к Диме, и отдалилась от меня. Я же изводила себя чувством вины, что не могу быть хорошей матерью и женой. Но иного выхода из ситуации я не видела — не хотела отпускать первого мужчину в своей жизни, который делал меня по-настоящему счастливой.

Мы с Димой не идеальная пара с картинки. Мы можем и поссориться, и как следует наорать друг на друга. Бывали даже случаи, когда мы дрались. Мы в этом плане скорее итальянская семья — не любим себя сдерживать. Но, несмотря на это, Дима показал мне, что в отношениях с мужчиной можно чувствовать себя свободно, ровней ему. И жить без стресса.  

Показательным был случай, когда я, будучи у него в гостях в первый раз, разбила тарелку. Я стала сразу извиняться перед ним, говорить, что я все уберу и исправлю, а когда он подошел поближе, вжала голову в плечи. «Я в ахуе. Ты понимаешь, что сейчас сжалась, как будто я тебя ударю за тарелку?» — сказал Дима. А меня действительно за такое били, что в детстве отчим, что потом муж.

Для меня стало откровением, что можно разбить тарелку и не получить за это пиздюлей.

Мои отношения с бывшим мужем были полны насилия, как и отношения моей мамы с отчимом. Но даже в крепких отношениях своего свекра со свекровью я видела, что свекр постоянно что-то запрещает своей жене. И думала, что так и должно быть, что мужчина должен держать женщину на поводке. Дима показал мне, что так быть не должно. В отношениях с ним я поняла, что не должна оправдываться за свое прошлое, не должна отчитываться перед ним. 

На то, чтобы принять ту свободу, которую предоставлял мне Дима, ушло какое-то время. Но со временем я научилась не отпрашиваться у него сходить куда-то с подружками и покупать одежду без оглядки на то, что о моих покупках подумает мой мужчина.

И мне так это понравилось, что в ноябре 2018 года я настояла на том, чтобы мы поженились. Дима сначала противился идее брака, считал, что у нас и так все хорошо, но в итоге пошел мне навстречу.

Еще в 2016 году у моей младшей сестры возникли проблемы с родителями. Однажды ночью они не пустили ее домой, и она вызвала полицию. Через несколько дней мать и сестру вызвали на комиссию в опеку, матери сделали выговор за то, что у нее ночью несовершеннолетний ребенок остался на улице один, а также озаботились тем, что сестра нигде не учится и не трудоустроена. На этой комиссии присутствовала сотрудница центра занятости населения города Домодедово. После заседания она предложила моей сестре поступить на курсы маникюра, чтобы та получила профессию. Та ее послушалась, прошла курсы и устроилась на работу в салон красоты. 

Я посмотрела, что у сестры здорово получается и что она зарабатывает хорошие деньги, и тоже захотела заниматься ногтями. Я обратилась в центр занятости населения, объяснила, что у меня была сложная судьба — я только отсидела, и попросила их помочь мне тоже получить корочку мастера по маникюру. Мне пошли навстречу, выдали пособие и три месяца я за счет государства училась на курсах в Москве. После получения диплома я устроилась мастером по маникюру в тот же салон, где работала моя сестра. И параллельно стала ездить в Москву на повышение квалификации.

Я стала больше зарабатывать, и все шло хорошо. Но в 2019 году в моей жизни случилась черная полоса. Друг за другом с разницей в несколько месяцев умерли свекр, мама и свекровь. Мама бухала вместе со своей матерью с 1990-х годов. Высказать бабушке все недовольство своим детством она могла только по пьяни. Во время очередной такой пьянки на даче маме стало плохо — ей разорвало кишечник. Она стала кричать от боли, а бабушку, которая тоже была уже в непотребном состоянии, ее крики взбесили. Она оставила маму и пошла спать в летний домик, чтобы не слышать ее. На шум сбежались соседи, вызвали скорую, но было поздно — мама скончалась. 

Ее смерть оказалась для меня мучительной. Я много раз думала о том, как ее можно было спасти, злилась на бабушку за то, что она довела себя до такого состояния, что не смогла помочь собственной дочери. А еще очень горевала, потому что с мамой мы так и не объяснялись, не поговорили, как я на то тайно надеялась. 

Прощание со свекровью тоже было сложным. Я была очень благодарна ей за все, что она сделала для меня и для внучки. Но она меня так и не простила и не смогла мне поверить. За день до смерти она лежала уже никакая, абсолютно разбитая болезнью — у нее был рак легких. И несмотря на такое состояние все равно мне прошептала: «Не вздумай начать употреблять». А я держала в руках ампулу от сильнодействующего обезболивающего, которое только что ей вколола. Я стала объяснять, что если бы не избавилась от своей зависимости, то прямо сейчас воспользовалась бы ее препаратом. Но она ничего не ответила, и те слова оказались последним, что она мне сказала.

Дочка не хотела оставаться там, где умерли друг за дружкой ее бабушка и дедушка, поэтому после смерти свекрови я арендовала квартиру недалеко оттуда, где мы жили с мужем, и стала жить там с дочкой. Но жить дружно с дочкой у нас так и не получилось. 

Дочке тогда было 11 лет, и она вела себя как типичный подросток: не хотела ни в чем со мной соглашаться и плевать хотела на мои попытки приучить ее самостоятельно поддерживать порядок в доме. Позже я узнала от подруг, что так себя ведут все подростки. Но тогда я думала, что я самая худшая на свете мать, что моя дочь меня ненавидит за то, что меня так долго не было в ее жизни, и тяготится моим обществом. 

Поэтому, когда муж в 2020 году предложил нам продать свою квартиру, купить квартиру побольше в 25 километрах от Воскресенска и уехать из Домодедова, я сразу согласилась. Я открыла свой маникюрный кабинет в Воскресенске и купила дочке квартиру в доме неподалеку от нас на деньги, доставшиеся ей в наследство от свекра со свекровью, и поселила ее там с моей бабушкой по материнской линии. 

Бабушка долгое время жила в квартире своего мужа в Москве, но после его смерти она перешла во владение к его дочери от первого брака. Бабушка стала жить с моей мамой, а после ее смерти переехала к старшему сыну, но скоро поссорилась с его женой и осталась без жилья. Я сказала ей, что она сможет пожить с внучкой, если пообещает не притрагиваться к алкоголю. Бабушка дала мне слово и действительно протрезвела. Так они с моей дочкой стали жить вместе, а мы с мужем — в соседнем доме. 

Бабушка и правда встала на путь исправления: присматривала за внучкой, отдавала мне свою пенсию. На нее я закупалась продуктами для нее и для дочки, а всем остальным обеспечивала их сама. Однако в прошлом году эта система нарушилась. Дочка загорелась идеей открыть свое дело и уехала учиться в предпринимательский колледж в Москву, а в Воскресенск стала приезжать только на выходные. Бабушка стала возмущаться, что ей не хватает денег. Тогда я отдала ей банковскую карту, на которую ей поступала пенсия (до того она была в моем распоряжении). И тут я заметила, что, как только у бабушки появились деньги, она вновь стала выпивать. 

Закончилось все тем, что в июне этого года бабушка пропала. Мы искали ее повсюду, звонили ей, но она не брала трубку. В итоге с привлечением полиции и соседей мы нашли ее в каком-то заброшенном сарае, куда она, пьяная, пришла жить к своему новообретенному бездомному любовнику. После многих злоключений я пристроила бабушку в дом престарелых. Там ее содержат в хороших условиях, следят за ее здоровьем и за тем, чтобы она не выпивала и больше не устраивала таких выкрутасов. А мы с мужем ее навещаем и помогаем ей материально.

До отъезда дочки в Москву мы с ней откровенно поговорили. Она сказала мне, что я зря думала, что она меня ненавидит. Но призналась, что действительно обиделась на меня, когда я переехала от них жить к Диме, что она долго не могла мне этого простить и что до недавнего времени ее расстраивало, что мы не живем вместе. Но в итоге мы поняли и простили друг друга, крепко обнялись. 

С того самого разговора в наших отношениях началась новая глава. Дочка любит приезжать к нам с Димой на выходные, и то время, которое мы проводим вместе, — мое самое любимое. Многие комментаторы в соцсетях пишут мне гадости насчет нашей ситуации с дочкой. Обычно меня хейт в соцсетях не цепляет, но когда мне пытаются навязать чувство вины за моего ребенка, могу признаться честно, меня это триггерит! Я и так чувствую себя бесконечно виноватой перед дочкой. Поэтому докидывать еще в этот котел — я считаю, лишнее. 

Тем более что пишут иногда совсем околесицу. Например, не так давно одна женщина написала мне, что я ревную мужа к дочке, поэтому отдалила ее от нас с Димой. Многие также обвиняют Диму в том, что он не принял мою дочку как свою. И это действительно так: несмотря на то, что у Димы с моей дочкой отличные дружеские отношения и она может прийти к нему за советом, он не относится к ней как к своему ребенку. Но я считаю, что лучше так, чем как было у меня с моим отчимом. Он меня принял как родную дочь и при этом относился ко мне как куску говна — избивал и унижал меня. 

Соцсети я начала вести в 2020 году. Изначально я хотела завести рабочую страничку со своими работами по маникюру и даже специально для этого пошла на курсы СММ. Куратор на курсе сказала нам одну вещь, которая во мне очень откликнулась: она посоветовала нам делиться личным даже в рабочем аккаунте: мол, это всегда помогает расположить людей к себе. «Не бойтесь рассказывать правду о себе, быть такими, какие вы есть», — сказала она. 

Я подумала, что кому-то может быть интересно узнать мою историю и помимо рабочего аккаунта «с ногтями» завела аккаунт в тиктоке — именно там мне встречались блогеры с похожей тематикой. На свой первый пост я получила много откликов. Ролик посмотрели полторы тысячи раз, и люди в комментариях просили выложить продолжение. Так я стала выкладывать текстовые посты под музыку. 

Некоторые люди потом спрашивали у меня в комментариях, не страшно ли мне было начать делиться всеми неприятными деталями своей жизни. Но я об этом и не задумывалась.

Я тогда была уже на том этапе, что принимала людей вокруг такими, какие они есть, со всеми их слабостями и недостатками, и надеялась, что и меня люди примут такой, какая я есть.

Спустя четыре года мой блог порядочно разросся. Я выгорела и закрыла свой маникюрный бизнес и сейчас работаю исключительно блогером. Сейчас у меня почти 135 тысяч подписчиков в тиктоке, 96 тысяч — в инстаграме и почти 30 тысяч подписчиков на ютубе. Блог — это источник моего дохода и дело всей моей жизни. На меня подписаны очень разные люди: кто-то из них употребляет, кто-то следит за мной, находясь в местах лишения свободы, кто-то ждет возвращения своих родителей, супругов или детей из тюрем. Я хочу верить, что мой блог помогает им, поддерживает и дает надежду на то, что у них все еще будет хорошо. 

Также я верю, что мой блог помогает людям справиться с детскими комплексами и травмами, с зажимами, которые неминуемо образуются в людях после того, как они прошли через ситуации с насилием. Я рассказываю, как можно раскрепощаться, не бояться, жить счастливо. Как можно находить компромиссные решения конфликтных ситуаций в семье, как можно получать удовольствие от интимной жизни после пережитого насилия. Я не психолог, хотя и увлекаюсь психологией, и рассказываю обо всем не как специалист, а просто как человек, который сам через все это прошел. 

Мой муж с самого начала поддерживал меня в истории с блогингом, и сейчас он мой младший партнер в этом бизнесе: участвует в моих роликах, помогает мне с рекламными интеграциями и часто выступает в роли оператора. Дочка тоже поддерживает мое начинание, хотя сначала она не поняла мое решение оставить работу мастера по маникюру ради блога. «Но это же не настоящая работа, мам!» — возмущалась она. Мы тогда ехали в машине все вместе с Димой, и Дима ей очень толково объяснил, что это такая же трудозатратная работа, как любая другая. «Твоя мама занимается блогом шесть дней в неделю, очень любит свое дело. И это очень перспективное занятие», — ответил Дима. 

И дочка стала по-другому относиться к моей работе. Когда спустя год я стала получать с блога заработок, она призналась, что была неправа в своей первоначальной оценке. 

У меня очень классная атмосфера в блоге: на меня подписаны самые добрые, хорошие и веселые люди. Но при этом от проходящих мимо людей я получаю много хейта. Меня это очень расстраивает, потому что я понимаю, насколько много в нашей стране глубоко несчастных людей — потому что обзываются люди не от хорошей жизни.

Достаточно много хейта я получила, когда в прямом эфире рассказывала про похождения своей бабушки. Некоторые люди не верили, что бабушки вообще могут так себя вести — пьяными обжиматься с бомжами в сарае. Некоторые верили, но не понимали, зачем я «такой стыд» выкладываю всем на обозрение, тем более что речь о пожилом человеке под воздействием алкоголя. И я согласна: возможно, то, как я снимала все в сторис, выглядело жестко. Можно было бы обойтись без таких подробностей. Но мне все равно кажется, что даже такими вещами, неприятными и несимпатичными, надо делиться, чтобы у аудитории не было ощущения, что я с ними неискренняя и скрываю от них подробности моей жизни. Уверена, если бы кто-то из подписчиков позднее узнал, что бабушка находится в доме престарелых, с меня бы спросили, почему я ее туда упекла. А так у людей есть вся предыстория.

Важно понимать, что про бабушку я рассказываю всю историю целиком — не только про ее плохую сторону. Я рассказываю, что она сначала была такой, потом другой, потом третьей, и объясняю, что ее привело к тому, кто она есть сейчас. Про маму то же самое: я рассказываю, что у нее не просто так развилась алкогольная зависимость, из-за которой она в итоге и умерла. Я могла бы сказать, что моя мама и бабушка сволочи, и на этом закрыть тему. Но это не так: и мама, и бабушка — больные люди, которые делали из-за своей болезни плохие поступки. 

Я пытаюсь простраивать эти причинно-следственные связи, чтобы на примере моих родственников люди понимали, что не бывает все в жизни черно-белым. Чтобы они не судили о человеке по тому, что он представляет из себя сейчас. Ведь у человека за спиной может быть серьезное горе или беда, о которых люди не догадываются и судят его. 

Люди приходят к тяжелой жизни не потому, что у них до этого была легкая жизнь. И это важно понимать. Важно относиться к людям с состраданием и давать им шанс исправиться. Мне кажется, моя история — хороший пример того, как люди могут меняться, если у них есть поддержка близких и желание жить лучше. 

Я стремлюсь проводить время не только с любимым мужем, но и с дочкой. Перед ней я все равно испытываю чувство вины. Я считаю, что я должна была дать ей лучшую жизнь, чем ту, которую дали мне мои родители. В свое время я провалила это задание. И сейчас пытаюсь реабилитироваться.  

Также я настроена развивать свой блог. В будущем я бы хотела выучиться на психолога, и устроить благотворительную историю вокруг своего блога. Чтобы люди, у которых какие-то проблемы, которые не удовлетворены своей жизнью, но не могут оплатить психолога, могли написать мне, и получить эту помощь бесплатно. Мне несколько раз удавалось провернуть нечто подобное — ко мне обращались люди, я им давала контакты психологов, с которыми сама работала. И те с ними бесплатно занимались. Мне кажется, это отличная инициатива, и мне бы очень хотелось воплотить что-то такое в жизнь.