Ольга Симонова убила мужа, который много лет избивал ее, и отсидела за это срок в колонии. Теперь, в 41 год, у нее новые отношения, блог и стендап, в котором она шутит про свою историю. Подробности своей жизни Симонова рассказала «Холоду».
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Это вторая часть истории Ольги Симоновой. Первую часть читайте тут.
Когда я попала в колонию, меня удивило, что все заключенные отнеслись к моей истории с пониманием. Женщины видели мою статью, спрашивали: «Кого?» Я отвечала: «Мужа». Они уточняли: «Бил?» Я кивала в ответ, и на этом все расспросы заканчивались. Никто не хотел выяснять подробности, узнавать мои мотивы. И дело не только в отсутствии свободного времени. В отличие от мужчин, которым нужно объяснять, что такое домашнее насилие, как-то доказывать, что оно существует, у заключенных женщин моя ситуация не вызывала недоумения. Всем все было и так понятно.
Дома я хронически недосыпала, да и вообще жила как на вулкане. И вроде бы мне должно было быть хорошо в тюрьме от осознания, что муж не стащит меня с кровати сонную и не станет избивать. Но тот домашний мир был мне понятен. Пусть в нем меня и били, но я понимала, как этот мир устроен.
В тюрьме же для меня все было в новинку. Я очень долго не могла привыкнуть к тому, что нас в камере 39 человек, к полному отсутствию личного пространства и дверей даже в туалетной комнате. Не отпускал меня и мой старый мир. Я очень плохо переживала разлуку с сыном, с которым раньше проводила все свое время и постоянно носила его на руках.
Меня мучал ПТСР. Я вздрагивала каждый раз, когда кто-то громко разговаривал в коридоре, когда лязгали двери. По ночам мне снилось, как меня преследует муж: чаще всего почему-то мерещилось, что мы едем с ним куда-то на машине, я прошу его остановиться и выпустить меня, а он никак не тормозит и мне приходится выпрыгивать из машины на ходу.
Нечто, которое убило
Я отказывалась принимать реальность, в которой я убила мужа. Я привыкла быть жертвой, человеком, который в случае чего всегда подставит вторую щеку, но сам не сотворит плохого. Поэтому я легко мирилась с несправедливостью. Например, меня не сильно задевало недоверие, с которым ко мне относились следователи, потому что я привыкла не сопротивляться несправедливости. Я была что тот бычок, которого ведут на жертвоприношение, а он только голову повесил и покорно себе идет.
А тут мне нужно было смириться с тем, что я убила — что это сделал не кто-то чужой, а я. И узнавание вот этого нового человека внутри себя меня очень пугало: я боялась саму себя, того, на что оказалась способна. Я не понимала, почему так поступила, и что самое ужасное, даже толком не помнила того, как все произошло.
Я понимала, что во мне в какой-то момент проснулось нечто ужасное и я превратилась в страшного человека, но не могла отследить на будущее, по каким принципам и параметрам я превратилась в это нечто, которое убило. От этого было бесконечно страшно, и все эти переживания так давили на психику, что даже отразились на организме: в тюрьме у меня практически сразу пропали месячные.
Быт в тюрьме тоже подкидывал пищу для переживаний. Я, как и большинство заключенных, работала на швейной машинке, обстрачивала капюшоны на строительной форме. Вообще практически каждый человек, который в Москве выполняет строительные работы, носит одежду, сшитую в тюрьмах.
Я старалась выполнить хотя бы 80% KPI по продуктивности. За стопроцентное выполнение плана продуктивности нам полагалась зарплата около 10 тысяч рублей, но эту норму выполняли только те женщины, которые работали на воле профессиональными швеями, те, кто сидел не первый раз, а также те, кто ставил других женщин в зависимое от себя положение и заставлял выполнять работу за себя.
Я никак не могла приноровиться к порядком износившейся швейной машинке, и у меня, как правило, выходило зарабатывать только 700 рублей. А для того, чтобы выполнить минимальную норму в 80% продуктивности, мне приходилось брать подработки и доделывать работу за другими. Этот тяжелый низкооплачиваемый труд был крайне неприятен и изнурителен. Вообще ужас и отвращение я испытывала ко всему в тюрьме, начиная от несъедобной еды и заканчивая полным отсутствием медицинской и, что особенно важно, психологической помощи.
Право первой помыться
Нельзя сказать, что люди в нашем отряде были сплошь плохие, просто вся система исполнения наказаний направлена на то, чтобы сделать жизнь людей максимально некомфортной. Тебя нарочно помещают в обстоятельства, где у тебя нет личного пространства, нет права практически ни на что, даже на неприкосновенность твоих вещей. Тебя постоянно обыскивают, досматривают, твои вещи в любой момент могут скинуть на пол. Твои письма читают, путают входящие с выходящими. Все сделано так, чтобы у тебя не было личного мнения, чтобы ты жил по правилам общества и чтобы тебе в тюрьме было так невыносимо, чтобы бы туда ни за что не захотел вернуться.
В таких условиях люди возвращаются к базовым настройкам. Те негативные поведенческие привычки, что были свойственны им на воле, просто выкручиваются на максимум. В обстоятельствах, когда каждый сам за себя, люди, которые в обычной жизни любили просто посплетничать, начинают забавы ради подставлять других. Такие могли оговорить другую заключенную в присутствии начальника отряда, чтобы с нее спросили, чтобы она поволновалась. Это считалось развлечением, игрой. Люди, которые и на свободе злоупотребляли властью, за решеткой еще пуще наглеют и пользуются теми, кто слабее. А те, кто в повседневной жизни заботился обо всех вокруг и не умел за себя постоять, становятся их жертвами.
Тюрьма просто снимает с людей одежки и социальные роли, за которыми те привыкли прятаться, и люди остаются такими, какие они есть на самом деле. Я в тюрьме сначала воспроизводила понятную мне модель поведения — охотнее других отзывалась на чужие просьбы, не умела когда надо сказать нет.
Личные границы выстраивать я научилась именно в тюрьме. Для этого мне понадобилась не одна стычка. Никогда не забуду, как голой в темноте дралась с цыганкой за право первой помыться.
Дело в том, что мыться в тюрьме разрешалось только один раз в неделю в бане. При этом летом мы работали в 35-градусную жару. Синий синтепон, из которого шьется рабочая одежда, оседал везде пылью и оказывался даже в носу. Нам, естественно, хотелось в конце рабочего дня его с себя смыть, и мы умудрялись по-тихому подмываться в раковинах, что стояли в швейном цеху. Занятие это было рискованное — тех, кто не успевал помыться до вечернего обхода и кого обнаруживали без формы или халата с номером, наказывали, выписывали им рапорт.
Поэтому все старались помыться в числе первых, чтобы не быть застуканными. Когда меня перевели из швейного производства на должность резака — человека, который тяжелым большим майманом режет ткани: мне досталась отдельная раковина, в которой я собиралась мыться в числе первых. Но заключенная цыганка решила, что, потому что дольше моего находится в тюрьме, может меня каждый раз в очереди обгонять. Ну, мы с ней из-за этого подрались.
Наверное, со стороны кому-то сцена могла бы показаться забавной: две женщины голышом дерутся в помывочной в полной темноте. На окнах в этом помещении не было занавесок, и мы не включали свет, чтобы надзиратели с улицы не увидели, что мы там моемся. Но мне было не до смеха: она расцарапала мне все лицо.
Мне повезло, что у меня в колонии не было столкновений с надзирателями. Девочки из Pussy Riot, которых я встретила в СИЗО №6 в Москве (в 2012 году участниц группы Pussy Riot Надежду Толоконникову, Марию Алехину и Екатерину Самуцевич обвинили в хулиганстве за исполнение панк-молебна в храме Христа Спасителя и приговорили к двум годам в колонии. — Прим. «Холода»), рассказывали, что на них оказывали психологическое давление, подсаживали к ним в камеру провокаторов. Я с подобным не столкнулась ни в СИЗО, ни в колонии.
ФСИНовцы, конечно, всячески служили системе, главной целью которой было сделать нашу жизнь в заключении невыносимой, но специально нас между собой не стравливали, да и сами не применяли к нам насилия, как это бывает в других тюрьмах.
Он приходил ко мне во снах
Устроить свидание с мамой и сестрой мне удалось всего один раз. Они приехали на мой день рождения. Специально для этого случая я нарядилась в платье, надела туфли и даже побрызгалась духами, пользоваться которыми в тюрьме нам запрещалось. Мы пили чай из чашек с блюдечками, общались, я им была очень благодарна за то, что они смогли приехать. Но новости они привезли не самые приятные: мама рассказывала, что мой сын не хотел ни с кем обо мне говорить и каждый раз, когда залезал в фотоальбом, нарочно пролистывал мои фотографии.
Потерять связь с сыном для меня было самым большим страхом. Я боялась зачерстветь в тюрьме и вернуться к нему не тем человеком, которым бы хотела быть. Боялась, что принесу с собой домой тюремную парадигму, согласно которой все вокруг враги, от которых надо защищаться. Боялась, что он совсем не захочет со мной общаться после стольких лет разлуки.
На то, чтобы наладить контакт с сыном после освобождения из тюрьмы, у меня ушло четыре года. Я ни в коем случае не хотела давить на него: не было такого, что я вернулась и стала требовать относиться к себе как к маме. Нет, очень долго у сына было две мамы — мама Оля и мама Юля, моя сестра. И меня это нисколько не ранило, как не ранило меня и то, что поначалу сын отдавал предпочтение моей сестре, хотел проводить с ней больше времени, чем со мной.
Сейчас у нас с сыном хорошие, доверительные отношения, но, чтобы прийти в эту точку, мы все проделали долгий путь. Мне было очень сложно вернуться в обычную жизнь после всего, что я пережила. Никак не удавалось оставить тюрьму и все, что было со мной плохого до нее, в прошлом.
Этот опыт, как нарост на теле, везде меня преследовал. Я не могла спать, он приходил ко мне во снах, он напоминал о себе каждый раз, когда мимо проезжала полицейская машина с сиреной. Я не могла общаться с людьми, потому что видела такую сторону жизни, которую они себе даже представить не могли. Но с помощью работы с психологом и самостоятельной работы над собой я смогла в итоге смириться со своим неудобным прошлым, научиться передвигаться с ним по жизни.
И пусть я до сих пор иногда проваливаюсь в не самые приятные воспоминания и мысли, ловлю себя на том, что мне сложно раскрыться в каких-то ситуациях из-за пережитого, и постоянно отслеживаю, не зачерствела ли я, не проявляю ли я выученные в тюрьме злость и агрессию сейчас, я могу сказать, что мой опыт меня многому научил. Например, ценить то, что имею: здоровье, свободу, то, что я в любой момент могу испечь свой любимый яблочный пирог, что могу завалиться спать и проснуться, когда мне захочется, а не когда меня стащат с кровати.
«Уникальный женский опыт»
Однако на этом пути сложно пришлось не только мне и сыну, но и моей сестре. В возрасте 20 лет, совсем молоденькой, ей пришлось вот так сразу с головой окунуться в чужую взрослую жизнь. На те годы, что я была сначала под следствием, потом в колонии, она поставила свою жизнь на паузу, одна заботилась о ребенке с расстройством аутистического спектра, принимала очень непростые решения, пока на нее постоянно давила опека.
Но тогда она еще справлялась. Совсем сложно ей стало, когда я вернулась, мы разъехались, а сын перестал называть ее мамой. Вроде бы повод выдохнуть, но моей сестре тогда исполнилось 30 лет, она поняла, что не может иметь детей, и ее накрыло чувство какой-то полнейшей пустоты. Она научилась жить на максималках, делать невозможные вещи, а потом весь этот экстрим из ее жизни пропал, и она осталась наедине с осознанием, что ей больше не о ком заботиться и от нее больше ничего не зависит.
Чтобы справиться с этой пустотой, моя сестра в какой-то момент стала употреблять наркотики, обманывала меня и маму, просила деньги. Это тоже был очень сложный момент в нашей общей жизни, мы даже целый год с ней не общались. Но, к счастью, моей сестре удалось выпутаться. Она победила зависимость, сейчас работает и посещает центр взаимоподдержки наркозависимых людей.
Я очень благодарна ей, что она пошла на такую жертву ради нас с сыном, что справилась с этим ужасом и при этом никогда меня не обвиняла в том, что из-за меня вот так сложилась ее жизнь. Она человек с неимоверно большим сердцем, мне, например, на подобное не хватает благодушия.
Я все еще испытываю вину за то, что убила мужа, что из-за этого моему сыну пришлось какое-то время пробыть в психиатрической больнице по решению опеки, сестра стала наркозависимой, а у мамы развился сахарный диабет.
С мамой мы больше не говорим о моем муже, не вспоминаем вслух о том, что он со мной делал и что мама настаивала на том, чтобы я оставалась в этой ситуации. Я не спрашивала, изменилось ли ее отношение к домашнему насилию. Это такой опыт, который невозможно забыть и который при этом непросто вспоминать. Важно, что я изменила свое отношение к этому вопросу и теперь точно знаю, что домашнее насилие способно разрушить жизни не только жертвы и агрессора, но и жизни их родственников, детей.
Это такая отвратительная вещь, которую наши мамы от невозможности сопротивляться насилию решили упаковать в красивую обертку и передавать из поколения в поколение под видом «уникального женского опыта». Эта та мерзость, которую нельзя терпеть, из которой надо уходить с помощью близких людей и кризисных организаций, которые помогают женщинам в таких случаях, или без нее. Иначе ты убьешь либо убьют тебя.
Женщина может иметь высшее образование, сколько угодно практиковать христианские учения, быть вегетарианкой, не носить шубы, быть воплощением добродетели. Но в какой-то момент она может потерять контроль над собой и убить. И случится это во вполне определенный момент, когда она в очередной раз будет защищаться от более сильного мужчины, который ее бьет.
Эту мысль я пытаюсь донести всеми доступными мне способами до тех женщин, которые уже находятся в ситуации насилия, и до тех молоденьких девочек, которые еще не успели ввязаться в абьюзивные отношения. Для первых я пишу в телеграме, веду просветительский блог о моем опыте, организовываю выставки о восприятии домашнего насилия в России. Но у меня какое-то время было ощущение, что мои посты в телеграме и выставки замечают 40-летние женщины, которые сами вышли из абьюзивных отношений, и волонтеры, которые им в этом помогли, — то есть аудитория, которая уже знает, что такое домашнее насилие.
А я хотела бы вовлечь в дискуссию и более молодую аудиторию 20-летних девушек, которые, несмотря на популярность феминизма, все равно могут встретиться с психологическим и физическим насилием в отношениях. Поэтому я ушла в понятный для них формат — стендап — и стала переосмыслять свой опыт еще и через юмор.
Как сохранить кукушку
На то, чтобы придумать программу первого стендапа, у меня ушел целый год, потому что сложно шутить о том, как ты убила мужа. Найти смешные слова, которые бы рассказали о том, что ты убила, практически невозможно. И хотя для кого-то, кто приходит на мои выступления, это может так и остаться всего лишь шуткой, кто-то другой может призадуматься, почему я возникла на их пути и что значит для них мой стендап.
То же самое и с курсом «Как правильно заходить в хату» (авторский курс Ольги Симоновой, в котором она рассказывает про тюремные порядки и свой опыт в колонии. — Прим. «Холода») — он породил много хейта и мемов. Но вы посмотрите, скольких человек посадили в прошлом году! Тюрьма — это давно уже не шутка, а реальность для очень и очень многих.
Я считаю, что лучше знать, как сохранить кукушку и достоинство и не совершить какие-то вещи, о которых потом будешь жалеть, случись тебе оказаться в тюрьме. И делаю этот курс для тех, кто думает так же. В отличие от Блиновской, которой самой бы пригодился наш курс, я никому не обещаю золотые горы по его окончанию.
На наш курс (Симонова сделала его с командой маркетологов. — Прим. «Холода») приходили родственники сидящих людей, которые хотели лучше понять, через что проходят их близкие, и просто любопытные, которым нравится расширять свой кругозор, смотреть, условно говоря, на колбасу через микроскоп с целью понять, из чего она состоит. Проходили курс сценаристы и писатели, которые хотели воспроизвести этот быт в своих произведениях и лучше понять собственных персонажей, а также те люди, которые имели основания полагать, что скоро окажутся в тюрьме, поэтому они хотели подготовиться.
Многих бомбило с того, что курс платный, но что я могу сказать? Я уже давно не делаю ничего бесплатно, да и потом работа команды — монтажеров, съемочной группы и разработчиков — стоит денег. Если же вы посмотрите бесплатные материалы на ютубе, посвященные этой теме, они все сплошь провокационные. Люди в этих роликах, чтобы собрать побольше просмотров, рассказывают про какие-то вопиющие, шокирующие случаи, которые скорее являются исключениями из правил. Насмотревшись таких роликов, люди скорее перестанут спать, чем поймут что-то про тюремный опыт.
Я же сторонница более рационального подхода и просто спокойно, не драматизируя, рассказываю про свой опыт в тюрьме, про базовые принципы взаимодействия на зоне.
Я многим не нравлюсь. Людям кажется диким, что я шучу о таких страшных вещах. Мне бы, может, и самой хотелось в своем блоге рассказывать не об опыте домашнего насилия и жизни в тюрьме, а о шопинге, кулинарных рецептах и новейших научных открытиях. Но я прошла именно такой путь и рассказываю о нем, потому что хочу, чтобы женщины его не повторяли. И рассказываю об этом по-разному в зависимости от платформы: иногда записываю смешные ролики, иногда выпускаю мемоемкие курсы, чаще пишу длинные просветительские посты.
Кто-то скажет, что это мелко — пытаться приковать внимание к домашнему насилию через стендап, курсы и соцсети. Но, к сожалению, репертуар доступных нам действий ограничен только такими тактиками. Без нашего участия вряд ли мужчины во власти вдруг осознают, что к женщинам можно относиться иначе как к инкубаторам, что вообще-то стоит защищать их от насилия дома на законодательном уровне. А мы что? Выйти на мирную демонстрацию не можем — нас повяжут. Нам только и остается, что прибегать к вот таким чисто женским, гуманным ненасильственным методам противостояния. Я верю, что вот так потихоньку, шаг за шагом, ненасильственным путем мы сможем изменить этот мир.
Сможет ли меня простить и понять?
Свой мир я уже изменила. Я уже больше трех лет состою в отношениях, в которых меня уважают и принимают такой, какая я есть. Мне очень повезло с партнером: этот человек меня очень сильно поддерживает и понимает, что опыт предыдущих отношений не прошел для меня бесследно. Спокойно относится к тому, что мне часто снятся кошмары и во сне я могу плакать.
Есть у Цветаевой строчки: «За этот ад, за этот бред, пошли мне сад на старость лет». Я чувствую, что мой любимый человек — тот самый сад. Единственное, на что у нас не совпадают взгляды, так это на воспитание сына. Мой партнер считает, что я его слишком балую и позволяю ему все, что только можно и нельзя. И он, конечно, прав. Но я не собираюсь становиться сыну строгой матерью.
Однако я слежу за тем, какой контент потребляет мой сын. Не хочу, чтобы ему в рекомендации попадались мои ролики и интервью, а в подписках высвечивались мои аккаунты в соцсетях. Дело в том, что сын до сих пор не знает обо мне и о своем отце правду. Он думает, что отец умер от остановки сердца, а я тогда уехала работать в другой город и оставила его с тетей.
Я, безусловно, считаю, что сын должен знать правду, и не хочу, чтобы он узнал ее из интернета. Когда ему исполнится 18 лет, я все ему расскажу как есть. Расскажу, что его отец меня бил и однажды я его убила, за что отправилась в тюрьму. Я не стану оправдываться и сгущать краски, чтобы заставить его принять мою сторону. Расскажу, что его отец, несмотря на нашу с ним историю отношений, его любил. И просто дам ему возможность испытывать те эмоции, которые он испытывает. Мой сын, например, не любит феминисток и открыто говорит мне об этом. Это его устоявшиеся взгляды, и я не имею права его переубеждать просто потому, что мне невыгодна эта его позиция.
Я не знаю, как сын отреагирует на мой рассказ, какие выводы сделает, сможет ли меня простить и понять. Не исключено, что после такого он захочет от меня уйти, и у него должна быть такая возможность. Поэтому я жду, когда ему исполнится 18 лет и он перестанет от меня зависеть. Меньше всего мне бы хотелось, чтобы он был обязан в силу возраста жить с человеком, который ему глубоко противен.
