Я была бы идеальным бывшим мужем и отцом

В России после развода родителей в большинстве случаев дети остаются с матерями. По данным Росстата, около трети российских семей — это матери-одиночки с детьми, а по оценкам юристов, суд выносит решение не в пользу отцов примерно в 90% случаев. Но бывает и по-другому. «Холод» поговорил с женщинами, которые после развода живут отдельно от своих детей, оставив их с отцом или родственниками, о том, почему они решили так поступить и как к их решению отнеслись окружающие.

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

Мне было 18, когда мы с бывшим мужем познакомились в интернете, на городском форуме Вологды. Мы довольно быстро поженились: познакомились в апреле, начали встречаться в июне и расписались в конце сентября. Поскольку он был очень нацелен на семью и детей, то быстро предложил завести ребенка.

У мужа сначала не было постоянной работы — он нашел ее уже в конце моей беременности. Так что мы были откровенно нищие, даже квартиру не снимали, а жили у свекрови в двушке, где также жила сестра мужа. В 18 лет я думала, что это нормально. И потом — не буду же я говорить мужчине на пять лет меня старше, что ему делать. 

Первым звоночком, что мне нужно закончить с ним отношения, было то, что он насильно лишил меня анальной девственности. Такие изнасилования показывают в фильмах — подсолнечное масло, кровь, крики. Он тогда сказал: «Хоть здесь я буду первым». Он очень хотел, чтобы его жена досталась ему девственницей, а я ею не была. Я тогда думала, что сама виновата — нужно же было такого прекрасного мужчину дождаться, а не спать со всеми подряд. Еще был случай, когда я пришла домой, опоздав из-за заплутавшего такси, и он мне с размаху залепил такую пощечину, что я упала на пол. Такие ситуации копились, к тому же я знала, что он завел роман с начальницей сразу после рождения сына.

Надо сказать, что мы старались не скандалить при ребенке, обычно переругивались шепотом, когда сын уже спал. Когда сыну был год, я ему сказала: «Чувак, давай разводиться». Он сразу заявил, что не отдаст мне сына после развода, и в итоге дотянул до того, что развелись мы, только когда сыну исполнилось три года. До этого возраста ребенок всегда остается с матерью, это вообще не обсуждается, если только с ней не совсем все плохо. После трехлетнего возраста ребенка могут оставить с отцом. 

Когда начались суды по опеке над ребенком, сын жил со мной и моими родителями. Как-то раз, когда мы с ребенком болели ангиной, муж пришел и начал громко выяснять отношения. Вместе с ним пришла свекровь, которая снимала все происходящее на видео — видимо, для суда. Я вызвала полицию, потому что муж уже пытался ударить мою мать, а она, защищаясь, распылила ему в глаза перцовый баллончик. Пришел участковый. Муж пообещал написать на меня заявление за то, что я ему повредила глаза перцовкой, хотя после произошедшего он сел за руль и уехал. 

После этой истории сын мне сказал: «Кажется, я буду жить с папой». Возможно, он понял, что раз папа так себя ведет, то не даст ему жить со мной. 

Когда был суд по определению места жительства ребенка, бывший муж уже был прописан в трехкомнатной квартире своей бабушки, в районе, где находились садик, школа и больница. У меня же — прописка в двушке с еще шестью людьми на окраине города. Плюс я уволилась с предыдущей работы и работала неофициально, в то время как муж был официально трудоустроен. Понятно, что суд сделал выбор в его пользу. К тому же он был с адвокатом, в то время как мне юрист на консультации сказал: «Ты вообще не парься, у нас всегда детей с матерями оставляют». 

В итоге суд я проиграла и подала на апелляцию. После этого прошло еще два или три заседания. Мне кажется, что судье было очень весело все это слушать, потому что происходящее было похоже на дешевую мыльную оперу. Свекровь блистала рассказами, какая я плохая, а муж придумывал, как я ему изменяла чуть ли не с родов. 

По решению суда у меня был установленный порядок встречи с ребенком: я могла два раза в неделю его забрать из садика, провести с ним время и потом вернуть, а в один из выходных — забрать его к себе в гости. 

После такого развода на меня в магазинах чуть ли не пальцем показывали: в Вологде я была довольно публичной личностью, потому что работала на телевидении. Если я шла к подруге в гости и покупала вино, на меня смотрели типа «а, она еще и алкашка». Я поняла, что мне нужно валить из этого города, и нашла работу в Москве. 

После отъезда из Вологды я сразу предложила платить алименты: я-то знаю, сколько денег уходит на ребенка. А бывший муж в ЖЖ писал, что я в Москве стопудово работаю шлюхой, и поэтому грязные деньги ему не нужны и он сам справится. 

После того как я начала работать в IT, стало понятно, что мои алименты — как две зарплаты мужа. Однако я не видела, чтобы мои деньги действительно тратились на ребенка: у сына все время была какая-то дешевая синтетическая одежда, не очень качественная, потертые ботинки. Был случай, когда он пришел ко мне в начале зимы и у него буквально развалились сапоги — мы ходили покупать новые. Подарки, которые я дарила ребенку, оказывались то у свекрови, то у детей сестры бывшего мужа. Я оказалась дойной коровой для всей его семьи. Бывший говорит, что он мои алименты не тратит и откладывает на отдельный счет для ребенка. Я в глаза этот счет не видела и не особо верю, что он существует, но надеюсь, что он есть и этих денег хватит сыну на оплату психотерапевта. 

Раньше я каталась к сыну в Вологду каждый месяц. После начала пандемии стала ездить где-то раз в полгода, а с февраля из-за проблем с финансами еще ни разу не приехала. Получается, мы с сыном не виделись целый год. Но тем не менее, мы созваниваемся, переписываемся, кидаем друг другу мемы. У меня такое ощущение, что эта ситуация делает его немного избранным, особенным: у всех одноклассников есть мама и папа или мама и бабушка, а он живет с папой. 

У меня с ребенком очень хорошие отношения, и он сам мне все рассказывает. Если у сына есть конфликт с учителями, мы это обсуждаем и вырабатываем какую-то стратегию поведения — я поощряю самостоятельное решение таких проблем. Еще он мне доверяет свои любовные истории — и прямо говорит, что не хочет разговаривать об этом с папой. Я в свою очередь не могу ему пока рассказать про случаи насилия в семье, про ту оплеуху, про любовницу отца. Это такие вещи, которые я берегу до момента становления его личности, чтобы он смог проанализировать все это с точки зрения взрослого человека.

После февраля, поскольку я работаю в зарубежной компании, появились сложности с трансграничными переводами и начались адские задержки зарплаты. И вот в марте раздался звонок в дверь в шесть утра. Выхожу на лестницу, а там стоит очень милая женщина-пристав с двумя росгвардейцами в полной выкладке и говорит: «Вы не платите алименты». Спросила, работаю ли я вообще, а позже, когда я писала объяснительную из-за задержки платежей, выяснилось, что бывший муж наплел ей, что я алкоголичка и наркоманка, которую, скорее всего, выгнали с работы. Сейчас я регулярно пишу объяснительные по поводу отсрочек выплат. Проблема в том, что когда есть большая задержка по невыплате алиментов, теперь нельзя перевести тысячу рублей и сказать: «Я хоть что-то заплатил». Пристав меня предупредила, что возможен суд. 

Я периодически читаю посты в паблике «Мужского государства»: «Ой, меня хотели сделать оленем, я алименты не плачу. Жена хочет с дочкой за границу поехать, я ей сказал “либо 30 тысяч рублей за разрешение платишь, либо напишу, чтобы вас не выпускали за границу”». Я не могу себе позволить так сделать, потому что хочу, чтобы мой ребенок побывал за границей. 

В этом и разница. Отзеркалим эту ситуацию: если бы я была мужчиной, то я была бы идеальным бывшим мужем и отцом — в личную жизнь бывшего партнера не лезу, плачу алименты, регулярно общаюсь с ребенком и делаю ему подарки. 

Когда мы с бывшим мужем начали встречаться, мне было 17, а ему 25. В 19 я родила сына. Одним из ключевых факторов нашего расставания с мужем было то, что он много работал в других городах и очень редко приезжал на выходные — раз в две-три недели. То есть он проводил с нами ничтожно мало времени. 

Я ушла от мужа, когда ребенку был год — естественно, вместе с ребенком. Было сложно жить на восемь-десять тысяч: я снимала квартиру, где были дырки в полу, через который был виден подвал. Общение с бывшим мужем у нас прекратилось практически сразу, как мы разошлись — мы общались только по поводу ребенка и лишь один раз встретились спустя шесть лет, чтобы официально развестись.

Через несколько месяцев после того, как мы с мужем разъехались, я начала работать иллюстратором. Совмещать работу и маленького ребенка было тяжело, к тому же вскоре мне предложили работу в Москве. Мы обсудили с бывшим мужем, что сын пока поживет с ним и с его новой женщиной, а я заберу его, когда обустроюсь на новом месте. Сыну на тот момент было три с половиной года. 

Через некоторое время стало понятно, что забирать его мне просто некуда: сначала я жила у друзей, потом начались скитания с квартиры на квартиру. В общем, у меня не было стабильности, а там, где остался мой сын, стабильность была: садик через дорогу, бабушка — моя свекровь — в соседнем подъезде. Через четыре года ребенок, которому тогда было семь с половиной лет, решил, что он хочет жить с бабушкой, потому что с отцом и его новой женой ему было некомфортно. Он до сих пор так и живет с ней. Я не вникала в историю о том, почему он решил уйти — я думаю, что ему было бы неприятно, если бы я стала ковыряться в этом. Ушел и ушел, слава богу.

Первые годы я ездила из Москвы в Саратов каждые две недели. Я останавливалась у кого-то из друзей, брала сына на пару дней, мы проводили с ним время, я его возвращала обратно. А в 2010 году я уехала из России в Израиль, и общения с сыном стало меньше. Когда я приезжала, мы проводили много времени вместе, но, естественно, этого было недостаточно. Он был очень маленький, чтобы это все понять, и мне самой было психологически сложно, потому что у нас в обществе такие ситуации, [когда мать не живет с ребенком], осуждают, и никто тебя не готовит к тому, что из-за твоего решения родственники тебе будут постоянно сверлить мозги. 

Когда я вернулась из Израиля спустя два года, у меня появились серьезные проблемы с ментальным здоровьем — депрессия, булимия. Я очень смутно помню свои переживания и мысли в те годы — думаю, я просто пыталась забыть все это из-за того, что было очень тяжело. 

Когда я приезжала в Саратов, наше общение с сыном обычно происходило под надзором бабушки — у нас с ней были нормальные отношения, но все равно я чувствовала осуждение с ее стороны. А после начала спецоперации мы вообще с ней перестали общаться. 

Сыну было 17 лет, когда это началось. Естественно, он интересовался происходящим: он умеет гуглить, у него есть своя голова. И, естественно, он переживал. После событий в Буче бабушка начала звонить мне и настаивать, что я должна изменить свою позицию и перестать забивать ребенку голову. А мы с ним все обсуждали только в том ключе, что он мне говорил, как ему плохо. Я говорила, что понимаю его, обсуждала с ним его чувства, потому что у него вообще нет никакого опыта проживания таких событий. А бабушка, я так полагаю, отчасти поддерживает спецоперацию, потому что она спросила, действительно ли я считаю, что Украина должна быть незалежной.

При этом я считаю, что нашей семье очень повезло с бабушкой, потому что она — детский психолог. И сын проходил терапию и в детстве, и позже, довольно продолжительное время. У сына с бабушкой формат отношений больше родительский, бабушка — это заместитель мамы. У животных есть такой процесс, кажется, он называется импринтингом. Вот у сына, я предполагаю, произошел импринтинг с бабушкой. 

Сейчас ему уже 18, и он удивительно похож на отца внешне. Внутренне он, естественно, уникален, и это пафосно прозвучит, но от меня у него бунтарский дух. У нас с ним общение больше дружеское, чем то, которое бывает между мамой и сыном-подростком. Он может прийти ко мне с разговорами, с которыми он не придет ни к отцу, ни к бабушке: какие-то личные темы, политические, конфликты, разговоры о том, как относиться к разным ситуациям, откуда взять ресурс, чтобы справляться с разными чувствами. Между нами есть глубокий уровень доверия. Я не знаю, откуда он взялся, и чем я его заслужила, но я очень горжусь тем, что у нас с сыном это есть.

С папой они сейчас почти не общаются, думаю, бывшему не до этого — у него новая семья и ребенок. Я постоянно говорю сыну, чтобы он звонил или писал папе, что нужно поддерживать эти отношения хотя бы из чувства долга, но я не уверена, что он это делает. Его папа постоянно рассказывает, что роль женщины — рожать и варить борщ, и сына это напрягает. Мы с ним обсуждали фемповестку, я рассказываю про свои взгляды. Говорю: «Есть разные варианты построения отношений, исследуй, не зацикливайся». Но когда мы в последний раз виделись, он сказал, что ему некомфортно находиться у папы дома, потому что он постоянно транслирует патриархальные ценности.

Конечно, у меня все еще есть чувство вины по поводу того, что я не жила вместе с сыном. Я ничего не могу с этим сделать, но научилась принимать то, как все есть сейчас. Однако, когда в жизни что-то ломается, эта травма, как и другие, вылезает наружу. 

В нашем обществе есть cтигма в отношении матерей, которые не живут с детьми. Тебя осуждают абсолютно все. При этом никто не интересуется, почему так произошло и как ребенку было бы лучше. Считается, что ребенок по умолчанию должен оставаться с матерью. Но если посмотреть на то, что я постоянно куда-то переезжаю, не имею стабильной работы, у меня довольно ощутимые проблемы со здоровьем, в том числе с ментальным… Где ребенку лучше: со мной или там, где у него через дорогу школа, через другую поликлиника и все обустроено? 

У нас с мужем родился ребенок, как сейчас это называют, коррекционный, и нам было достаточно сложно. У сына легкая форма раннего детского аутизма, как следствие — задержка развития речи и психики. Но в целом у него функциональный вариант. 

Муж в каком-то смысле не смог принять диагноз сына. Мы разошлись, и ребенок, как это принято, остался со мной, но папа с ним продолжал общаться и приезжал, чтобы проводить с ним время.

Первые 10 лет у нас были постоянные занятия с разными специалистами. Был период, когда мы с сыном четыре дня в неделю ездили в коррекционный центр: на групповые занятия по взаимодействию, чтобы учить его общаться не только жестами, но и голосом, и многие другие занятия.  Был период, когда он ходил в группу подготовки к школе, на групповые и индивидуальные занятия — и это занимало весь день. А после этого дома мы еще и делали речевые упражнения, массаж и обычный, и логопедический. Я тогда освоила все эти вещи и потом сама какое-то время работала няней для детей с особенностями развития. На занятия со всеми специалистами его возила я, дома с ним занималась тоже я. 

А через несколько лет встал вопрос смены школы. В первые классы сын ходил в коррекционную школу в Реутове. Но к середине третьего класса стало понятно, что нужно адаптировать его для перехода в обычную общеобразовательную школу. Мы начали искать школу, где была бы программа, которую можно адаптировать под особенности сына. Она нашлась ближе к дому бывшего мужа в Ясенево. Поэтому с четвертого класса сын живет с папой и его нынешней семьей. 

Решение жить отдельно от сына далось мне не слишком тяжело. Мы с его папой в какой-то момент даже смеялись: мол, первые 10 лет его тащила я — теперь твоя очередь, дорогой. Когда сын переехал к отцу, с ним было уже намного проще — он все-таки уже был достаточно адаптирован к социальным нормам, и его состояние уже не было чем-то непонятным. 

Сын довольно спокойно воспринял новость о том, что ему надо переехать к папе. То, что у него будет другая, лучшая для него школа было для него важнее, чем кто из родителей с ним будет рядом. По крайней мере, такое у меня сложилось впечатление по разговорам с ним. К этому времени он был уже довольно самостоятельным в быту. 

У меня нет ощущения, что он безумно скучал по папе, когда жил со мной, и что потом безумно скучал по мне. Некоторая аутическая отстраненность у него никуда не делась, но у нас с ним есть контакт и взаимодействие, мы постоянно списываемся и созваниваемся, встречаемся и идем гулять в парк или в кино. 

После переезда сына у меня появилась возможность нормально работать: выйти на полный рабочий день, взять вторую работу, и не какую получится, а по одной из любимых специальностей. У меня появилась возможность распоряжаться своим временем. Сейчас я могу куда-то вечером сорваться, в кино, например. 

Раньше у меня была возможность работать, только пока сын был в школе, то есть до часу-двух дня, или в то время, когда его мог забрать кто-то из школы и провести с ним время. Такое тоже бывало: какое-то время у меня был партнер, который смог принять тот факт, что мой ребенок с особенностями, и помогал мне с ним. Но все же это не та обстановка, в которой отношения продержатся долго: мало кто выдержит, когда его любимый человек уделяет большую часть внимания кому-то другому, а ему — только по остаточному принципу. 

В общем, после переезда сына в моей жизни появилась я. Пока я занималась сыном, моя жизнь состояла из его занятий, адаптации, интересов, внешкольного обучения. Сейчас большую часть того, что делала я, делает либо папа, либо специалисты, которых он находит. 

Конечно, часть моего времени все еще достается сыну: созвоны по вечерам, прогулки по выходным, которые надо спланировать. Часть времени съедают две работы. В остальном я ощущаю, что я могу обратить внимание на себя. Даже спустя несколько лет после переезда сына это все еще очень непривычное ощущение. 

Я вспомнила себя как редактора, профессионала. Вспомнила и сейчас заново собираю себя. За все то время, что я воспитывала сына, был лишь один человек, который видел во мне интересную женщину. Но сейчас у меня есть возможность почувствовать себя и осознать себя как привлекательную женщину, которая может быть красивой для себя, а не только чтобы понравиться кому-то.