Меня били палкой в школе танцев

Занятия танцами, музыкой, живописью — это часто не только креатив и раскрытие талантов, но и огромные нагрузки, боль, унижение и выгорание в творческих школах и школах с творческим уклоном. Например, в московской школе для одаренных детей более 25 лет преподаватели применяли насилие к ученицам. «Холод» поговорил с людьми, которые в творческих школах столкнулись с психологическим и физическим насилием, о том, как это повлияло на их отношение к себе и выбранному занятию.

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

По данным ЮНЕСКО, ежегодно около 246 миллионов детей во всем мире сталкиваются с насилием в школах. Например, бывший врач сборной США по гимнастике Ларри Нассар применял сексуализированное насилие к более чем 330 подопечным. Впоследствии его приговорили к нескольким пожизненным срокам. 

В России несколько лет назад бывшие ученицы Московской центральной художественной школы при РАХ обвинили в насилии и домогательствах преподавателя Виктора Елизарова. А преподаватель музыки из Москвы избивал и оскорблял восьмилетнюю ученицу — ему дали условный срок: педагог в течение полугода дважды в неделю избивал и оскорблял ученицу по фортепиано. 

Зачастую дети не рассказывают родителям о подобных проблемах. По словам семейного психолога Марины Козиной, «первая причина — это то, как психика воспринимает насилие. Она устроена так, что всячески пытается защититься от него, поэтому человек не всегда осознает, что пережил что-то плохое. Второе — для детей норму устанавливает взрослый. Ребенку сложно поставить под сомнение то, что делает взрослый человек, а тем более педагог». 

Насилие в школах влияет на психологическое и физическое здоровье: повышается риск появления тревожности, депрессии и даже суицидальных наклонностей, поэтому родителям крайне важно не игнорировать проблемы ребенка, а слушать, когда он рассказывает о них. 

Меня отдали на занятия, на которых дети с трех лет понимают, что они не развлекаться пришли, а усердно и долго пахать — не хочешь или не можешь, тогда до свидания: за дверью ворох желающих попасть на твое место.

Одной из моих преподавательниц была властная женщина, при виде которой все становились тише воды ниже травы. Она не ограничивала себя в выражениях, когда говорила, что ты не справляешься. Если ты ошиблась и из-за тебя остановили музыку, ты пропала: в порядке вещей было при всех отчитать тебя, переходя на личности, оценивая твои интеллектуальные способности или «толстый зад». 

Физические наказания тоже применялись. Например, шлепнуть по невытянутой стопе, невтянутому животу, опущенному подбородку. Или шлепнуть по бедрам так, что оставались следы. Была хореограф, которая ходила с палкой и тыкала или била ею в «неидеальные» части тела. Если у тебя были не расправлены плечи, ты получала между лопаток. Но это были нежные поглаживания по сравнению с тем, как сильно она могла ударить этой палкой по ноге.

Еще детей постоянно сравнивали друг с другом. На примерке костюма преподавательница могла сказать: «Нет, так ее нельзя выпускать на сцену, она все испортит». Я часто слышала, что у меня красивый верх, а низ лучше никому не показывать. После таких слов ты считаешь, что выглядишь хуже других, и пытаешься исправить это любым способом: сидишь на диетах или на одной воде, истязаешь себя, и при больших физических нагрузках это сказывается на психологическом состоянии. Ты все время нервничаешь, голова забита только мыслями о весе.

Если на голове были «петухи», в порядке вещей было дернуть за волосы так, чтобы искры из глаз полетели. Однажды моя прическа не устроила преподавательницу, и она решила ее поправить. Она стала меня переплетать, но не ожидала, что будет непросто: волосы были длинные и постоянно путались. В итоге вся ее злость выливалась в остервенелое дерганье моей головы и выдирание волос. У расчески даже сломались несколько зубчиков. Было дико больно, до слез. 

Страх был на подкожном уровне. Однажды на гастролях я забыла часть костюма и боялась сказать об этом, потому что понимала, что мне влетит. Ты одна в чужом городе, у тебя нет поддержки, есть только преподаватель, от которого ты зависишь. И он может отвесить подзатыльник, убрать тебя из номера, наорать. Нужно было быть идеальной.

Нас не хвалили, когда мы что-то делали хорошо, зато, если мы ошибались, на нас орали. Но мы никогда не жаловались: считали, что, во-первых, мы заслужили, во-вторых, боялись, что учитель узнает про наши жалобы и все станет еще хуже.

Я училась там около 13 лет. В какой-то мере этот опыт меня закалил, но у меня сложились свои стандарты красоты: я до сих пор слежу за своими параметрами и всегда нахожу «проблемные зоны», которые стараюсь скорректировать питанием и спортом. Но благо теперь это грамотный подход, а не бездумные истязания. 

Постепенно я научилась разделять танцы как большой спорт и танцы как хобби. Я понимала, что для серьезной карьеры у меня не было выдающихся физических данных, а быть посредственным танцором в многочисленных массовых коллективах я не хотела. Поэтому я не связала жизнь с танцами, хотя все еще их люблю. 

Одно время я преподавала хореографию и заметила, что мои методы во многом похожи на те, которыми учили меня. Я не била и не угнетала детей, но у меня были слишком большие ожидания: я была очень требовательной в первые дни, пока не осознала, что дети занимаются для удовольствия, а не для результата. 

В музыкальную школу меня отвели бабушка с тетей, чтобы я стал профессиональным гитаристом. Хотел ли я им стать — никто не спрашивал. Проблемы начались, потому что я левша, и преподаватели сказали, что надо обязательно переучиваться. Мне пришлось помимо гитары учиться играть еще и на виолончели, скрипке и фортепиано, чтобы мозг работал в обе стороны. 

В этой школе у меня было два отвратительных педагога. Фортепиано преподавала женщина под 80, и на первом же занятии, когда я впервые в жизни сел за клавиши, она сказала играть по нотам. А я понятия не имел, что делать. И ищу нужную ноту, она видит, что я ошибся, тут же берет пластиковую указку со стола и бьет меня по рукам со словами: «Так и будем ерундой заниматься?» Мне пять, мне страшно ей ответить, я не понимаю, в чем ошибся и как сыграть правильно. 

В тот день она отказалась меня учить, пока я «не уясню, чем я тут должен заниматься». Она могла сильно дернуть меня за руку, поднять со стула и выгнать из класса, если ей что-то не нравилось. Била она систематически, при этом я не понимал почему. У меня на руках до сих пор остались следы от ударов. 

Было больно, но с годами ты привыкаешь и начинаешь относиться к этому как к чему-то обычному. Она мне потом часто снилась, так плохо я к ней относился. Снилось ее лицо, прическа, как она разговаривала со мной сквозь зубы. Помню, я рассказал об этом бабушке, на что она сказала, что я глупый и, видимо, заслужил. 

Такая же у меня была преподавательница по гитаре. Ей непременно надо было, чтобы я переучился играть правой рукой, потому что зеркально воспринимать инструмент она не могла и не понимала, как меня учить, если я левша. Когда мы оставались с ней наедине на уроке, она просто отдавала мне ноты, ничего не объясняла и уходила. А потом возвращалась и ругала меня за то, что я неправильно ставлю руку или ногу, злилась. Я начал прогуливать, потому что результата от занятий не было. 

Очень хорошо помню свой первый экзамен в конце года. В актовом зале сидела куча преподавателей, включая моих. Надо было подготовить три песни. Я занимался полгода, учил песни дома, пришел в пиджачке. Вышел на сцену, а в зале была гробовая тишина. Мне стало дико страшно, я замешкался, и моя учительница начала меня при всех отчитывать за то, что неуч, что я «опять за свое», спросила: «А зачем ты вообще сюда пришел?!» И я начал реветь. 

В итоге меня отправили на пересдачу, а бабушке сказали, что все ужасно. Дома меня ругали, кричали матом, били по лбу. Никто не думал, что у шестилетнего ребенка на первом экзамене может быть стресс. 

Я продолжал заниматься, так как это переросло в рутину, как чистка зубов. Я просто ходил и не испытывал никаких чувств. Только иногда возникал страх, что меня накажут. При этом я не всегда успешно сдавал экзамены, потому что другой мотивации, кроме страха, не было. В очередной раз, когда я не сдал, меня перевели в другую музыкалку. Там меня встретил преподаватель, который поначалу показался мне классным. Он увидел во мне потенциал и даже взял в квартет. Это для меня было невероятное достижение: мне казалось, что остальные ребята из квартета гораздо лучше меня, меня это так вдохновило. Но отношения с ним быстро испортились. 

Если раньше меня били указкой по рукам, то этот мог пнуть меня под зад за ошибку. Он хорошо объяснял, но если ты вдруг что-то не понимал, он выходил из себя, как преподаватель из фильма «Одержимость» (драма о гениальном, но безжалостном дирижере и его подопечном барабанщике. — Прим. «Холода».)‎. Если ты слажал, он начинал психовать, потеть, менялся в лице. Поправлял очки и сквозь зубы повторял: «Еще раз, еще, еще»‎. А что не так — не объяснял. Если ты не угадал и не исправился, он мог дать подзатыльник или еще как-то ударить. Постоянно орал, хлопал дверью и уходил с занятия. Хотелось доказать ему, что ты все можешь, но чем больше он орал, тем хуже получалось. Я начал его ненавидеть. Потом он умер, а я представлял, как он, наверное, свирепствовал, и у него сердце остановилось.

Музыкалку я закончил, но это были сплошные мучения, и уйти нельзя было, потому что дома очень сильно наседали. Я окончил ее и почувствовал облегчение — не хотел про музыку больше даже думать. После этой школы я стал бояться экзаменов, боюсь в принципе притрагиваться к инструменту публично, боюсь налажать.

Мне всегда казалось, что живопись — это полет творчества, когда ты видишь прекрасное и по-своему его интерпретируешь. Но художественная школа показала, что это не так. У нас была преподавательница, чье присутствие будто высасывало из комнаты радость: она заходила в класс, и мы все опускали глаза. Ее черты лица были острые, голос высокий, звонкий, движения дерганые, и она постоянно срывалась на крик. 

Не знаю, хотела ли она заниматься только с будущими великими художниками или просто ненавидела работу и детей, но она не терпела никаких ошибок, даже малейших. Объясняла все очень бегло и всегда говорила, что в рисунке правила есть правила и кто мы такие, чтобы их нарушать. Для нее было нормальным сказать, что мы косоглазые и криворукие неучи, которые тратят ее время, и из нас ничего не выйдет.

Иногда мне хотелось попробовать в рисунке что-то свое, но преподавательницу это очень злило. Мне запомнилось несколько таких случаев. Один раз я решила немного поиграть с деталями и тенями. Она увидела это, взяла мою работу и, потрясая ей перед классом, начала орать, что не потерпит отсебятины. «С чего ты возомнила себя великим художником? Не надо мне тут своими куриными лапами устраивать мазню», — кричала она. 

Помню, что мне было обидно до слез, но я не посмела расплакаться. Я не до конца понимала, что именно я сделала не так и чем так ужасно ее разозлила, но спросить тоже не осмеливалась: боялась, во-первых, выглядеть тупой, а во-вторых, вызвать еще больший гнев. Она швырнула мою работу и так отряхнула руки, будто держала какую-то гадость. Сказала, что там нельзя ничего исправить и я должна начать заново, а если я не успею сдать к сроку, то сама виновата. 

В другой раз она осталась недовольна пропорциями и перспективой. Она начала кричать, как нужно сделать, отчего я только больше терялась и ничего не понимала. Тогда преподавательница дала мне подзатыльник, а потом схватила мою руку с карандашом, сильно сжала и начала водить ей по рисунку. Карандаш впивался в руку и в конце концов сломался, а на руках остались следы. После этого уже нельзя было исправить ошибку и пришлось начинать рисунок сначала. 

Эскизы систематически рвали, высмеивали и выкидывали. Иногда преподавательница говорила, что эти бумажки можно использовать, только чтобы подпирать ими ножку стола. Я постоянно слышала «заново, заново» и получала шлепки по рукам или по голове. Но все равно старалась, чтобы меня выделили, взяли работу на выставку или сказали родителям, что я хорошо справилась. Моим она говорила только то, что я неспособная и у меня нет никакого будущего. Я им особо не жаловалась на подзатыльники и крики, потому что, видимо, думала, что недостаточно стараюсь.

Меня забрали из этой школы из-за переезда в другой город. Напоследок учительница сказала, что мне не стоит быть художником и занимать место талантливых детей. Вот тогда я заплакала. 

Ни в какую художку я больше не ходила, наверное, от страха, что там будет то же самое. Довольно долго ничего не рисовала даже дома, потом подросла и снова начала делать это для души. Я стала иллюстратором, но научилась всему сама, методом проб и ошибок. У меня до сих пор сохранился синдром самозванца, и поначалу было даже как-то стыдно брать деньги за заказы, но я работаю над этим. 

У нас была очень строгая преподавательница по классике, и я придумывала тысячу причин, чтобы пропустить ее занятия. Она всегда выделяла какую-нибудь девочку и говорила, что она молодец, а остальные — бездари. Было обидно, что другая ученица тянется выше, выворотность у нее лучше, и вообще она звезда, а я — не пришей кобыле хвост. Еще преподавательница постоянно говорила, что мы толстые и не подходим для хореографии. Если вдруг у кого-то выпячивалась какая-то часть тела, она била по ней и говорила: «Расклячилась тут, как мама-утка». 

Один случай врезался мне в память. Мы все были уставшие, а преподавательница давала нам упражнения и говорила, что мы как вареные сосиски, которые расклеились. До сих пор, когда я устаю, в голове звучат ее слова: «Что ты как вареная сосиска!»

В хореографии сильная конкуренция, тебе все время нужно быть лучше, а иногда на это нет сил или мешают физические данные. Я, например, была достаточно высокая, и меня неохотно ставили в первую линию. Чаще я танцевала позади, где меня не было видно. И обуви моего размера постоянно не было — либо меньше, либо намного больше. Поэтому я танцевала в огромных туфлях на два размера больше, подкладывая туда ватки, чтобы зафиксировать ногу: покупать туфли под меня никто не собирался. 

Лет в 13–14 у меня случился переломный момент: я стала еще больше внимания уделять хореографии, похудела килограммов на 10. Это сказалось на моем здоровье, зато преподавательница стала меня замечать и я добилась определенного успеха. При этом я все равно считала, что не дотягиваю. Даже если тебе кто-то говорит, что ты хорошо танцуешь, кажется, что ты делаешь это хуже всех в мире.

Под конец учебы нас постоянно пугали, что есть преподавательница, которая бьет учеников палкой до слез. Говорили, что в училище с нами будут поступать так же. В итоге я решила, что жесткие нагрузки, выступления под обезболивающими и пенсия в 30 лет не для меня, поэтому не продолжила карьеру.

Родителям я не жаловалась: они бы сказали, что это ок, что не надо тут слезы лить. Они за меня редко заступались, наверное, поэтому я и не шла за помощью и пыталась подстроиться под ситуацию. К тому же мне казалось, что все происходящее — нормально. Сейчас я понимаю, что это сильно повлияло на мои отношения с телом, потому что я начала думать, что меня можно ударить, и мое тело — совсем не храм. 

Когда тебя везде критикуют, говорят, что у тебя то зубы не такие, то ноги не такие, то ты делаешь что-то не так, сравнивают с кем-то, ты начинаешь в это верить. У меня столько комплексов тогда образовалось — что я дылда и ноги у меня как лыжи. Я и сейчас стесняюсь ног — мне кажется, что икры толстые, а размер обуви стараюсь никому не называть. Естественно, я ничего не могу с ним сделать, поэтому учусь принимать себя. Мне все время хочется худеть, быть подтянутой, с хорошей растяжкой и выворотностью. А потом я спохватываюсь и думаю: а зачем это все?