2 сентября 1992 года — ровно 29 лет назад — в российской пенитенциарной системе появились психологические лаборатории. Они существуют и сейчас: заключенные колоний или СИЗО могут обратиться к специалисту за психологической помощью; сотрудники лабораторий также организуют занятия для зависимых арестантов — рассматривают с ними метафорические карты, проводят «пуговичную» терапию и так далее. Специально для «Холода» Мария Дятлова поговорила с несколькими тюремными психологами и их пациентами — и выяснила, как организована эта работа и насколько она эффективна.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
«Осужденные больше доверяют женщинам»
— Сделай с ним что-нибудь. Загляни к нему в голову и узнай, почему он хочет в ШИЗО.
С этими словами сотрудник казанской колонии ИК-2 силой втащил заключенного в кабинет, где располагалась психологическая лаборатория колонии. Анастасия Шихалеева — психолог колонии, стройная голубоглазая блондинка, которой к тому моменту исполнилось 23, — удивилась. ШИЗО — это штрафной изолятор, одиночная камера, где днем койку поднимают к стене, так что нельзя ни сидеть, ни лежать. Туда запрещено брать личные вещи и еду, оттуда не пускают на свидания. Ни один заключенный в своем уме в ШИЗО не захочет.
Шихалеева начала выяснять, в чем дело. Поначалу мужчина отвечал неохотно, нервничал, теребил рукава. Мало-помалу стало ясно, что он крупно проиграл в карты, задолжал соседям по камере и боится расправы. Вдруг психолог заметила, как на зеленом ковре на полу что-то блеснуло: из рук заключенного выпала «мойка», сложенное пополам бритвенное лезвие. «Он мог попытаться навредить мне или себе самому», — вспоминает Шихалеева.
«Залезать в голову» к заключенным, помогать им с ментальными проблемами, предотвращать суициды и членовредительство — задача психологической службы ФСИН. Шихалеева пришла туда работать, когда училась на психолога в магистратуре и писала диссертацию о суицидальном поведении социально изолированных людей. Она ходила к семи утра в колонию, а в институт — во вторую смену. Начало своей работы она вспоминает с улыбкой: «Мой выход на зону сопровождался шепотом: “Кис-кис-кис”. Отовсюду любопытствующие взгляды. Там же кругом мужская энергетика, неудовлетворенная сексуальная энергия. Любовное письмо мне передавали, кто-то из осужденных подарил мне розу из бумаги. А один осужденный — инфантильный, но интересный парень — уговаривал: “Зачем тебе эта работа? Шуба у меня есть, компьютеры, все у меня есть. Зачем тебе это все? Уходи”». Сейчас Шихалеева предполагает, что таким образом заключенный пытался манипулировать ей, чтобы в дальнейшем использовать психолога в своих интересах.
К работе Шихалеева приступала с горящими глазами. «Тюремная культура очень романтизируется среди начинающих психологов, — поясняет она. — Мы ожидаем там увидеть Ганнибала Лектера. Но я романтизировала не работу в тюрьме, а сами погоны. Мне нравилась идея, что я маленькая и с погонами. Ну и зарплата выше, кстати». «Опогоненный» психолог действительно получает подчас в два раза больше, чем вольнонаемный, — но и несет более серьезную ответственность за заключенных. При аттестации на звание нужно лишь получить заключение будущего начальника, пройти проверку ФСБ, психологическое тестирование и медкомиссию. Шихалееву взяли на работу вольнонаемным психологом, но обещали позднее дать погоны.
В колонии молодой специалистке были рады. «Осужденные мужчины больше доверяют женщинам, — объясняет Шихалеева. — Это какая-то материнская история, наверное. Мужчины их охраняют, могут применить силу, шмонают. А кабинет психолога для них — это возможность выдохнуть: там тяжело, а тут приятная девушка, чай еще предложит».
Заключенного, который просился в ШИЗО и, вероятно, планировал суицид, увели обратно в камеру, по рекомендации Шихалеевой поставили на профилактический учет и установили за ним особое наблюдение. По словам самого психолога, когда охрана вывела заключенного из кабинета, ее накрыл страх от всего случившегося и гордость за свой профессионализм: это был первый в ее жизни случай работы с суицидальными людьми.
«Психологи подчиняются людям, которые исполняют наказания»
Психологические лаборатории в российских местах лишения свободы создали в 1992 году, когда, пытаясь откреститься от наследия ГУЛАГа, новое демократическое государство начало приводить свою исправительную систему в соответствие со стандартами ООН 1955 года. Стандарты эти касались условий содержания заключенных — от санитарных норм до права на посещение тяжелобольного родственника. Одним из требований была доступная психологическая помощь.
Эффективность тюремной психокоррекции остается предметом обсуждения во всем мире. При депрессивных и тревожных расстройствах у заключенных был доказан позитивный эффект от практик осознанности и когнитивно-поведенческой терапии. В Великобритании лечение наркозависимых преступников в реабилитационных центрах (так называемых «терапевтических общинах») привело к сокращению рецидивов на 44% — при условии, что терапия продолжалась после освобождения.
Денис Юхненко, специалист по судебной психологии, сотрудник МГУ и Балтийского федерального университета, хорошо знает, как устроены системы психологической помощи заключенным в разных странах. Он учился в Голландии и Великобритании и завершает диссертацию о влиянии психических расстройств на рецидивы у шведских преступников. По его словам, в скандинавских странах тюремная система устроена настолько оптимально с точки зрения реабилитации, насколько возможно. «В Норвегии вообще рай для заключенных – даже иногда думаешь, это вообще справедливо? Там создается среда, откуда ты не можешь уйти, но цель — не сломать тебя как человека, а наоборот, собрать обратно, — объясняет Юхненко. — Меньше человек в камере, есть общее пространство, можно заниматься искусством или хобби. При этом заключенные посещают программы, которые работают с их когнитивными искажениями, зависимостями или дефицитом социальных навыков, которые привели к совершению преступления. Работа с когнитивными искажениями особенно активно ведется среди осужденных за преступления сексуального характера. Например, у преступника может быть ложная рационализация: она надела такую юбку, значит она виновата, она меня соблазняла, что мне с собой делать? Психолог должен понять, что приводит человека к преступлению, и с этим работать».
По словам Юхненко, в России до такой системы пока очень далеко. «Даже само название службы, которая занимается тюрьмами, — служба исполнения наказаний, — рассуждает он. — Ни про реабилитацию, ни про лечение ничего нет в этом названии. Психологи фактически подчиняются людям, которые исполняют наказания».
При ФСИН также существует специальный научно-исследовательский институт — именно его специалисты составляют методические рекомендации и программы по работе с заключенными для психологов колоний, а также собирают отчеты об их деятельности (доступ к ним есть только у сотрудников ведомства). Всего в системе ФСИН сейчас работает около трех с половиной тысяч психологов. По стандартам на каждого из них приходится не больше 300 человек персонала и заключенных (обычно — меньше). Психологи проводят тестирования всех заключенных, которые прибывают в колонию или СИЗО. Цель такого тестирования — выявить тех, кому нужно более регулярное наблюдение или помощь в адаптации. Кроме того, психологи устраивают групповые психокоррекционные занятия для желающих, пишут характеристики для условно-досрочного освобождения, психологически готовят заключенных к выходу из тюрьмы. Для сотрудников колоний тоже предусмотрены занятия с психологом — медитация, профилактика выгорания, работа с отношениями в коллективе или просто индивидуальная консультация. По словам психологов, с которыми поговорил «Холод», сотрудники ФСИН предпочитают говорить не о работе, а об отношениях в семье или выборе профессии для ребенка.
«Это не гадание, это работа с подсознанием»
В поселке, где живет Наталья Третьякова (имя изменено по ее просьбе), — 18 тысяч жителей и две колонии. Третьякова, бойкая женщина лет сорока, заведует в одной из них психологической лабораторией. В феврале этого года она искала нового сотрудника на должность психолога. Сама Третьякова получила эту специальность в Москве в коммерческом университете на заочном отделении, но других подготовленных кадров в поселке не сыщешь. «У нас все сотрудники учреждения были озадачены этим вопросом, — вспоминает она. — Одна из них подсказала, что у нее есть соседка, которая хотела бы поработать психологом». Чтобы заняться душевным здоровьем заключенных, соседке достаточно было аттестоваться во ФСИН — то есть получить погоны.
Третьякова не видит большой беды в отсутствии образования у своей новой подчиненной: главное, чтобы документы были в порядке, а отчеты сдавались вовремя. По ее мнению, большинство психокоррекционных методик не требуют от сотрудника специальных знаний. Например, Третьяковой нужно выполнить план работы с сидящими в колонии нарко- и алкозависимыми по специальной программе. В группе из семи человек заключенные делают коллажи: приклеивают на ватман картинки из журналов, которые ассоциируются с позитивными и негативными сторонами употребления алкоголя и наркотиков, а затем обсуждают, что значат эти картинки и какие эмоции они вызывают. Набирать заключенных в группу сложно. «Они не признают, что они [зависимые], — объясняет Третьякова. — Поэтому я набираю группу из того, кто есть. Даже если они не зависимые, программу вести мне все равно надо, потому что требуют, чтобы было проведено».
Любимый метод Третьяковой в индивидуальной работе с пациентами — метафорические карты. На них изображены разные картинки в фэнтези-стилистике: летящая птица, мужчина и женщина, человек на плоту в море. «Задаешь определенный вопрос картам, который тебя волнует, и вытаскиваешь карту, — поясняет заведующая лабораторией. — И затем рассуждаешь о том, что видишь там. Психолог тем временем задает вопросы, старается достать из подсознания информацию так, чтобы человеку было понятно, [что он чувствует]. Многие воспринимают это как гадание, но это не гадание, это работа с подсознанием».
Помимо коллажирования и ассоциативных карт в методическом арсенале психологов ФСИН есть, например, пуговичная терапия. Программа предлагает заключенным выложить пуговицами свое родовое древо, а затем хором произнести вслед за психологом такую речь: «С благодарностью за дар жизни я обнимаю и благословляю любовью весь мой род. Я выражаю свое намерение восстановить разрушенные связи в системе моего рода, включив в нее всех изгнанных и забытых, всех нежеланных и лишенных любви, уважения и поддержки, всех нерожденных, всех отвергнутых. Я выражаю свое намерение трансформировать энергии разделения, отторжения и разрушения» — ну и так далее.
«Все это мы делаем в упрощенном виде, – признается Третьякова, – потому что заключенные в основном необразованные, сложно с ними проводить профкоррекционную работу. Программы такие присылают, с которыми и мне самой сложно разобраться, а им просто не выполнить некоторые упражнения». По мнению Дениса Юхненко, выкладывание пуговицами, как и многие методики применяемые на практике в тюрьмах, — «просто смех»: самодеятельность, придуманная «на коленке» и не имеющая доказательной базы.
К самим заключенным Третьякова относится без особого сочувствия — и считает, что некоторым из них просто удобнее жить за решеткой. Особенно тем, у кого по 15-18 судимостей за мелкие преступления вроде кражи телефонов и велосипедов: по словам Третьяковой, они всегда приезжают в колонию ближе к зиме, потому что иначе им негде жить. «На свободе нужно напрягаться, создавать все условия для того, чтобы ты смог себя прокормить, где-то жить, воспитывать детей. А здесь очень удобно, тебя во всем обеспечивает государство: предоставлена койка, приготовлено покушать – ты сходил в столовую поел, — рассуждает психолог. — Как в детском саду, там же тоже режим: с утра завтрак, потом погулять, в обед поел, спать лег. Жена приедет, сумки целые привезет, детей тоже привезет, себя привезет. А он сидит дальше».
«Нарисуйте-ка мне там, *****, несуществующее животное»
Заключенный Иван (имя изменено) отбывал наказание в колонии ИК-2 в поселке Вадино Смоленской области. Каждый день он вставал по расписанию, завтракал, мыл свою тарелку и ложку, а потом ложился на кровать и лежал, глядя в потолок. Точно так же он вставал к обеду и ужину, выходил на проверки в 10:00 и в 16:00, а потом снова ложился и лежал до самого вечера. Иван не читал книг, не работал и никогда ни с кем не разговаривал. Его соседи по бараку даже не знали толком, за что он оказался в колонии — говорили, что за убийство. Но однажды он встал на втором ярусе кровати во весь рост, поднял руки кверху, громко сказал: «Я иду за тобой» — и покончил с собой.
Так эту историю рассказывает сидевший в той же колонии и в том же бараке Виктор Кошкин (имя изменено; «Холоду» удалось подтвердить факт пребывания Кошкина в колонии, но не факт смерти другого заключенного). Кошкин говорит, что никакого сочувствия к Ивану не испытал: «Только думал, как бы он мне не запачкал вещи кровищей».
Кошкин помнит, что, когда он только приехал в колонию, со всеми вновь прибывшими в карантине встречался психолог. «Кто-нибудь хочет покончить с собой?» – «В смысле, уже пора?» – шутили зеки. «Принимает кто-нибудь наркотики?» – «Мы как бы в зоне сидим, какие наркотики, нет». «Кто-нибудь склонен к гомосексуализму?» – «Нет».
За три года в колонии Кошкин, дипломированный учитель русского и литературы, севший по 228 статье после того, как, по его словам, согласился заработать легких денег, психолога больше не видел ни разу. О существовании групповой терапии в колонии он узнал, работая в канцелярии и заполняя отчетность: «Мы туда записывали людей рандомно. Например, сегодня кого-нибудь с седьмого отряда, завтра с девятого. Вот мне нравится фамилия Шульга. О, нормально, Шульга».
Когда Кошкина пригласили на беседу перед переводом на колонию-поселение, на столе у психолога уже лежало подписанное опером разрешение: «Пропустить». «Психолог мне прямым текстом сказал: “Вот тебе образец теста с отмеченными правильными ответами. Переписывай”. Я переписал, и там получился просто ангел во плоти», — рассказывает бывший заключенный. По его словам, специалисты психологических лабораторий вообще часто работают в сцепке с оперативным отделом.
О том, что работа психологических лабораторий ФСИН по существу представляет собой чистую формальность, рассказывают и другие бывшие заключенные, с которыми поговорил «Холод». В Лечебно-исправительном учреждении №3 по Нижегородской области (колония для больных туберкулезом), где сидел Дмитрий Смирнов, психолог составляла психологическую характеристику во время первого осмотра заключенного при заезде, а затем приходила к арестантам от силы раз в год и общалась со всеми сразу. «Придет, бумажки раздаст: нарисуйте-ка мне там, *****, несуществующее животное, — вспоминает Смирнов. — Нарисуешь, отдашь, она уйдет и не видно ее еще год». Тем не менее, Смирнов считает, что психологи в колонии нужны: «Кто-то же должен сообщать о смерти родственников».
«Нафиг эту психологию!»
Подчиненные зовут майора Станислава Солоненко Стас Иваныч. В 2008–2016 годах он заведовал психологической лабораторией в Бутырском следственном изоляторе. Видел он там и полную камеру пьяных подростков, которые приготовили спирт из хлеба, и заключенных с симптомами, похожими на те, что были у покончившего с собой знакомого Виктора Кошкина. «Человек постоянно лежит, отвернувшись к стенке, и прокручивает какую-то ситуацию в голове много, много, много раз, — рассказывает Солоненко. — У заключенных это называется “загоняться”».
По его словам, выявить заключенных с суицидальными наклонностями нелегко — разве что о них сообщат психологу сокамерники. При этом, как указывает майор, если суицид все же случился, психолог оказывается крайним в системе и получает замечание. Например, в 2012 году в Бутырке три человека покончили с собой, и год Станислав закончил с отметкой о неполном служебном соответствии.
Методические рекомендации ФСИН Станислав, с одной стороны, соблюдает, а с другой, видит, что в российской тюрьме работает не все. Например, по словам Станислава, почти 30% заключенных Бутырки — иностранцы, мигранты из Средней Азии, многие из которых плохо знают русский. С ними говорить-то трудно, а методичка предписывает проводить рисуночные тесты, которые совершенно не подходят для людей, воспитанных в исламе. «Там религиозный запрет на изображения, детей не учат рисовать, — объясняет Солоненко. — Люди карандаши в руках никогда не держали, а изобразить что-то их вообще невозможно заставить».
«То, что работает на жителях Калифорнии, не будет работать на жителях Узбекистана, работающих в Москве, — соглашается исследователь Юхненко. — Это совершенно другие люди с другими проблемами и другими способами взаимодействия внутри группы. Именно поэтому в Австралии разработали специальные программы реабилитации для аборигенного населения, а в Канаде — для эскимосов и алеутов».
Майор Солоненко считает, что исправление заключенных — не задача СИЗО. Ему вообще была близка идея, которую пытались реализовать в 2010 году во время неудавшейся реформы ФСИН — тогда предлагалось ввести обязательную психокоррекционную работу как часть наказания по некоторым статьям. «Вот если бы это было закреплено законодательно, то все бы работало», — уверен Солоненко.
Сейчас майор вышел на пенсию и активно участвует в работе совета ветеранов ФСИН, где он и встречается с «Холодом». Напротив его стола на стене висит цитата, приписываемая Петру I: «Тюрьма есть дело окаянное, и для скорбного дела сего потребны люди твердые, но добрые и веселые». Солоненко согласен с этим тезисом — ему самому доброты для работы в Бутырке уже не хватает: по его словам, после первых нескольких лет работы он выгорел и дальше работал, только чтобы дотянуть до пенсии.
О том, что психологам в исправительной системе самим приходится психологически туго, говорят все собеседники «Холода». Тяжело даже выпускникам ведомственных вузов. Какое-то время вместе с Солоненко работал студент-психолог из Рязанской академии ФСИН. «Однажды он прибегает весь сине-зеленый, губы трясутся, кричит: “Я психологом работать не буду, я не могу! Все, ну нафиг эту психологию!” — вспоминает майор. — Выяснилось, что там ему встретился мужик лет пятидесяти, неоднократно судимый, авторитет в криминальных кругах. Этому мужику надоело всю жизнь мыкаться по тюрьмам, по каторгам, по колониям. Он поговорил с вором в законе о том, что хочет уходить, а они своих не бросают, куда-то его пристроили на работу. Он встретил женщину, поженились, скоро должна родить. И вот по весне он вышел на Головинские пруды, взял рыболовную сеть, закинул в воду… И все: Рыбнадзор, хищение государственного имущества, три года в колонии строгого режима. Он на суде говорит: “Давайте я на 100 тысяч куплю тонну рыбы, запущу этого малька в Головинские пруды, в Москву реку, хоть куда. Давайте я любой штраф оплачу, сколько скажете”. Но в законодательстве сказано: если рецидив, то только отбытие наказания в колонии. И вот сидит перед студентом-психологом здоровый мужик, льет слезы крокодильи, говорит: “Как жить дальше, вот как?”».
Солоненко утверждает, что рецидивиста посадили, а рязанский студент психологом больше никогда не работал. По его словам, такое происходит часто: почти все психологи уходят из Бутырки через два-три года работы, кто на другие должности в силовых ведомствах, кто в частную практику. Прежде всего потому, что не видят результата своего труда.
Наталья Третьякова тоже рассказывает, что тюремные психологи быстро разочаровываются в своей работе. Частые рецидивы приводят ее молодых коллег к ощущению собственного бессилия и профессиональному выгоранию. Они целыми днями сидят в кабинете и не хотят работать с заключенными, а на ее замечания говорят только: «А зачем? Тебе, что ли, памятник поставят? Эти осужденные все равно обратно вернутся».
Анастасия Шихалеева проработала в Казанской ИК-2 год — и ушла. Погоны и прибавку к зарплате ей так и не дали, служебное жилье тоже, а работать за 13 тысяч в месяц и жить в общежитии она дальше не хотела. Сейчас у нее частная практика в Мурманске, где она консультирует в основном женщин, не удовлетворенных отношениями. «Психолог всегда принимает свою беспомощность, — объясняет она. — А когда ты надел погоны, ты не имеешь права быть беспомощным».
