Маленькая и с погонами

Как устроена психологическая помощь в российских тюрьмах — и почему она не работает
Маленькая и с погонами

2 сентября 1992 года — ровно 29 лет назад — в российской пенитенциарной системе появились психологические лаборатории. Они существуют и сейчас: заключенные колоний или СИЗО могут обратиться к специалисту за психологической помощью; сотрудники лабораторий также организуют занятия для зависимых арестантов — рассматривают с ними метафорические карты, проводят «пуговичную» терапию и так далее. Специально для «Холода» Мария Дятлова поговорила с несколькими тюремными психологами и их пациентами — и выяснила, как организована эта работа и насколько она эффективна.

«Осужденные больше доверяют женщинам»

— Сделай с ним что-нибудь. Загляни к нему в голову и узнай, почему он хочет в ШИЗО.

С этими словами сотрудник казанской колонии ИК-2 силой втащил заключенного в кабинет, где располагалась психологическая лаборатория колонии. Анастасия Шихалеева — психолог колонии, стройная голубоглазая блондинка, которой к тому моменту исполнилось 23, — удивилась. ШИЗО — это штрафной изолятор, одиночная камера, где днем койку поднимают к стене, так что нельзя ни сидеть, ни лежать. Туда запрещено брать личные вещи и еду, оттуда не пускают на свидания. Ни один заключенный в своем уме в ШИЗО не захочет. 

Шихалеева начала выяснять, в чем дело. Поначалу мужчина отвечал неохотно, нервничал, теребил рукава. Мало-помалу стало ясно, что он крупно проиграл в карты, задолжал соседям по камере и боится расправы. Вдруг психолог заметила, как на зеленом ковре на полу что-то блеснуло: из рук заключенного выпала «мойка», сложенное пополам бритвенное лезвие. «Он мог попытаться навредить мне или себе самому», — вспоминает Шихалеева.

«Залезать в голову» к заключенным, помогать им с ментальными проблемами, предотвращать суициды и членовредительство — задача психологической службы ФСИН. Шихалеева пришла туда работать, когда училась на психолога в магистратуре и писала диссертацию о суицидальном поведении социально изолированных людей. Она ходила к семи утра в колонию, а в институт — во вторую смену. Начало своей работы она вспоминает с улыбкой: «Мой выход на зону сопровождался шепотом: “Кис-кис-кис”. Отовсюду любопытствующие взгляды. Там же кругом мужская энергетика, неудовлетворенная сексуальная энергия. Любовное письмо мне передавали, кто-то из осужденных подарил мне розу из бумаги. А один осужденный — инфантильный, но интересный парень — уговаривал: “Зачем тебе эта работа? Шуба у меня есть, компьютеры, все у меня есть. Зачем тебе это все? Уходи”». Сейчас Шихалеева предполагает, что таким образом заключенный пытался манипулировать ей, чтобы в дальнейшем использовать психолога в своих интересах. 

Психологическая помощь в колонии, психотерапевт и заключенный

К работе Шихалеева приступала с горящими глазами. «Тюремная культура очень романтизируется среди начинающих психологов, — поясняет она. — Мы ожидаем там увидеть Ганнибала Лектера. Но я романтизировала не работу в тюрьме, а сами погоны. Мне нравилась идея, что я маленькая и с погонами. Ну и зарплата выше, кстати». «Опогоненный» психолог действительно получает подчас в два раза больше, чем вольнонаемный, — но и несет более серьезную ответственность за заключенных. При аттестации на звание нужно лишь получить заключение будущего начальника, пройти проверку ФСБ, психологическое тестирование и медкомиссию. Шихалееву взяли на работу вольнонаемным психологом, но обещали позднее дать погоны.

В колонии молодой специалистке были рады. «Осужденные мужчины больше доверяют женщинам, — объясняет Шихалеева. — Это какая-то материнская история, наверное. Мужчины их охраняют, могут применить силу, шмонают. А кабинет психолога для них — это возможность выдохнуть: там тяжело, а тут приятная девушка, чай еще предложит». 

Заключенного, который просился в ШИЗО и, вероятно, планировал суицид, увели обратно в камеру, по рекомендации Шихалеевой поставили на профилактический учет и установили за ним особое наблюдение. По словам самого психолога, когда охрана вывела заключенного из кабинета, ее накрыл страх от всего случившегося и гордость за свой профессионализм: это был первый в ее жизни случай работы с суицидальными людьми.

«Психологи подчиняются людям, которые исполняют наказания»

Психологические лаборатории в российских местах лишения свободы создали в 1992 году, когда, пытаясь откреститься от наследия ГУЛАГа, новое демократическое государство начало приводить свою исправительную систему в соответствие со стандартами ООН 1955 года. Стандарты эти касались условий содержания заключенных — от санитарных норм до права на посещение тяжелобольного родственника. Одним из требований была доступная психологическая помощь. 

Эффективность тюремной психокоррекции остается предметом обсуждения во всем мире. При депрессивных и тревожных расстройствах у заключенных был доказан позитивный эффект от практик осознанности и когнитивно-поведенческой терапии. В Великобритании лечение наркозависимых преступников в реабилитационных центрах (так называемых «терапевтических общинах») привело к сокращению рецидивов на 44% — при условии, что терапия продолжалась после освобождения. 

Тюремный психолог с заключенным в колонии

Денис Юхненко, специалист по судебной психологии, сотрудник МГУ и Балтийского федерального университета, хорошо знает, как устроены системы психологической помощи заключенным в разных странах. Он учился в Голландии и Великобритании и завершает диссертацию о влиянии психических расстройств на рецидивы у шведских преступников. По его словам, в скандинавских странах тюремная система устроена настолько оптимально с точки зрения реабилитации, насколько возможно. «В Норвегии вообще рай для заключенных – даже иногда думаешь, это вообще справедливо? Там создается среда, откуда ты не можешь уйти, но цель — не сломать тебя как человека, а наоборот, собрать обратно, — объясняет Юхненко. — Меньше человек в камере, есть общее пространство, можно заниматься искусством или хобби. При этом заключенные посещают программы, которые работают с их когнитивными искажениями, зависимостями или дефицитом социальных навыков, которые привели к совершению преступления. Работа с когнитивными искажениями особенно активно ведется среди осужденных за преступления сексуального характера. Например, у преступника может быть ложная рационализация: она надела такую юбку, значит она виновата, она меня соблазняла, что мне с собой делать? Психолог должен понять, что приводит человека к преступлению, и с этим работать». 

По словам Юхненко, в России до такой системы пока очень далеко. «Даже само название службы, которая занимается тюрьмами, — служба исполнения наказаний, — рассуждает он. — Ни про реабилитацию, ни про лечение ничего нет в этом названии. Психологи фактически подчиняются людям, которые исполняют наказания». 
При ФСИН также существует специальный научно-исследовательский институт — именно его специалисты составляют методические рекомендации и программы по работе с заключенными для психологов колоний, а также собирают отчеты об их деятельности (доступ к ним есть только у сотрудников ведомства). Всего в системе ФСИН сейчас работает около трех с половиной тысяч психологов. По стандартам на каждого из них приходится не больше 300 человек персонала и заключенных (обычно — меньше). Психологи проводят тестирования всех заключенных, которые прибывают в колонию или СИЗО. Цель такого тестирования — выявить тех, кому нужно более регулярное наблюдение или помощь в адаптации. Кроме того, психологи устраивают групповые психокоррекционные занятия для желающих, пишут характеристики для условно-досрочного освобождения, психологически готовят заключенных к выходу из тюрьмы. Для сотрудников колоний тоже предусмотрены занятия с психологом — медитация, профилактика выгорания, работа с отношениями в коллективе или просто индивидуальная консультация. По словам психологов, с которыми поговорил «Холод», сотрудники ФСИН предпочитают говорить не о работе, а об отношениях в семье или выборе профессии для ребенка.

«Это не гадание, это работа с подсознанием»

В поселке, где живет Наталья Третьякова (имя изменено по ее просьбе), — 18 тысяч жителей и две колонии. Третьякова, бойкая женщина лет сорока, заведует в одной из них психологической лабораторией. В феврале этого года она искала нового сотрудника на должность психолога. Сама Третьякова получила эту специальность в Москве в коммерческом университете на заочном отделении, но других подготовленных кадров в поселке не сыщешь. «У нас все сотрудники учреждения были озадачены этим вопросом, — вспоминает она. — Одна из них подсказала, что у нее есть соседка, которая хотела бы поработать психологом». Чтобы заняться душевным здоровьем заключенных, соседке достаточно было аттестоваться во ФСИН — то есть получить погоны.

Третьякова не видит большой беды в отсутствии образования у своей новой подчиненной: главное, чтобы документы были в порядке, а отчеты сдавались вовремя. По ее мнению, большинство психокоррекционных методик не требуют от сотрудника специальных знаний. Например, Третьяковой нужно выполнить план работы с сидящими в колонии нарко- и алкозависимыми по специальной программе. В группе из семи человек заключенные делают коллажи: приклеивают на ватман картинки из журналов, которые ассоциируются с позитивными и негативными сторонами употребления алкоголя и наркотиков, а затем обсуждают, что значат эти картинки и какие эмоции они вызывают. Набирать заключенных в группу сложно. «Они не признают, что они [зависимые], — объясняет Третьякова. — Поэтому я набираю группу из того, кто есть. Даже если они не зависимые, программу вести мне все равно надо, потому что требуют, чтобы было проведено».

Любимый метод Третьяковой в индивидуальной работе с пациентами — метафорические карты. На них изображены разные картинки в фэнтези-стилистике: летящая птица, мужчина и женщина, человек на плоту в море. «Задаешь определенный вопрос картам, который тебя волнует, и вытаскиваешь карту, — поясняет заведующая лабораторией. — И затем рассуждаешь о том, что видишь там. Психолог тем временем задает вопросы, старается достать из подсознания информацию так, чтобы человеку было понятно, [что он чувствует]. Многие воспринимают это как гадание, но это не гадание, это работа с подсознанием».

Психологические метафорические карты, тюремные психологи их используют при работе в колониях с заключенными

Помимо коллажирования и ассоциативных карт в методическом арсенале психологов ФСИН есть, например, пуговичная терапия. Программа предлагает заключенным выложить пуговицами свое родовое древо, а затем хором произнести вслед за психологом такую речь: «С благодарностью за дар жизни я обнимаю и благословляю любовью весь мой род. Я выражаю свое намерение восстановить разрушенные связи в системе моего рода, включив в нее всех изгнанных и забытых, всех нежеланных и лишенных любви, уважения и поддержки, всех нерожденных, всех отвергнутых. Я выражаю свое намерение трансформировать энергии разделения, отторжения и разрушения» — ну и так далее. 

«Все это мы делаем в упрощенном виде, – признается Третьякова, – потому что заключенные в основном необразованные, сложно с ними проводить профкоррекционную работу. Программы такие присылают, с которыми и мне самой сложно разобраться, а им просто не выполнить некоторые упражнения». По мнению Дениса Юхненко, выкладывание пуговицами, как и многие методики применяемые на практике в тюрьмах, — «просто смех»: самодеятельность, придуманная «на коленке» и не имеющая доказательной базы.

К самим заключенным Третьякова относится без особого сочувствия — и считает, что некоторым из них просто удобнее жить за решеткой. Особенно тем, у кого по 15-18 судимостей за мелкие преступления вроде кражи телефонов и велосипедов: по словам Третьяковой, они всегда приезжают в колонию ближе к зиме, потому что иначе им негде жить. «На свободе нужно напрягаться, создавать все условия для того, чтобы ты смог себя прокормить, где-то жить, воспитывать детей. А здесь очень удобно, тебя во всем обеспечивает государство: предоставлена койка, приготовлено покушать – ты сходил в столовую поел, — рассуждает психолог. — Как в детском саду, там же тоже режим: с утра завтрак, потом погулять, в обед поел, спать лег. Жена приедет, сумки целые привезет, детей тоже привезет, себя привезет. А он сидит дальше».

«Нарисуйте-ка мне там, *****, несуществующее животное»

Заключенный Иван (имя изменено) отбывал наказание в колонии ИК-2 в поселке Вадино Смоленской области. Каждый день он вставал по расписанию, завтракал, мыл свою тарелку и ложку, а потом ложился на кровать и лежал, глядя в потолок. Точно так же он вставал к обеду и ужину, выходил на проверки в 10:00 и в 16:00, а потом снова ложился и лежал до самого вечера. Иван не читал книг, не работал и никогда ни с кем не разговаривал. Его соседи по бараку даже не знали толком, за что он оказался в колонии — говорили, что за убийство. Но однажды он встал на втором ярусе кровати во весь рост, поднял руки кверху, громко сказал: «Я иду за тобой» — и покончил с собой.

Так эту историю рассказывает сидевший в той же колонии и в том же бараке Виктор Кошкин (имя изменено; «Холоду» удалось подтвердить факт пребывания Кошкина в колонии, но не факт смерти другого заключенного). Кошкин говорит, что никакого сочувствия к Ивану не испытал: «Только думал, как бы он мне не запачкал вещи кровищей».

Кошкин помнит, что, когда он только приехал в колонию, со всеми вновь прибывшими в карантине встречался психолог. «Кто-нибудь хочет покончить с собой?» – «В смысле, уже пора?» – шутили зеки. «Принимает кто-нибудь наркотики?» – «Мы как бы в зоне сидим, какие наркотики, нет». «Кто-нибудь склонен к гомосексуализму?» – «Нет». 

Заключенный у решетки, с которым говорил тюремный психолог

За три года в колонии Кошкин, дипломированный учитель русского и литературы, севший по 228 статье после того, как, по его словам, согласился заработать легких денег, психолога больше не видел ни разу. О существовании групповой терапии в колонии он узнал, работая в канцелярии и заполняя отчетность: «Мы туда записывали людей рандомно. Например, сегодня кого-нибудь с седьмого отряда, завтра с девятого. Вот мне нравится фамилия Шульга. О, нормально, Шульга». 

Когда Кошкина пригласили на беседу перед переводом на колонию-поселение, на столе у психолога уже лежало подписанное опером разрешение: «Пропустить». «Психолог мне прямым текстом сказал: “Вот тебе образец теста с отмеченными правильными ответами. Переписывай”. Я переписал, и там получился просто ангел во плоти», — рассказывает бывший заключенный. По его словам, специалисты психологических лабораторий вообще часто работают в сцепке с оперативным отделом.

О том, что работа психологических лабораторий ФСИН по существу представляет собой чистую формальность, рассказывают и другие бывшие заключенные, с которыми поговорил «Холод». В Лечебно-исправительном учреждении №3 по Нижегородской области (колония для больных туберкулезом), где сидел Дмитрий Смирнов, психолог составляла психологическую характеристику во время первого осмотра заключенного при заезде, а затем приходила к арестантам от силы раз в год и общалась со всеми сразу. «Придет, бумажки раздаст: нарисуйте-ка мне там, *****, несуществующее животное, — вспоминает Смирнов. — Нарисуешь, отдашь, она уйдет и не видно ее еще год». Тем не менее, Смирнов считает, что психологи в колонии нужны: «Кто-то же должен сообщать о смерти родственников».

«Нафиг эту психологию!»

Подчиненные зовут майора Станислава Солоненко Стас Иваныч. В 2008–2016 годах он заведовал психологической лабораторией в Бутырском следственном изоляторе. Видел он там и полную камеру пьяных подростков, которые приготовили спирт из хлеба, и заключенных с симптомами, похожими на те, что были у покончившего с собой знакомого Виктора Кошкина. «Человек постоянно лежит, отвернувшись к стенке, и прокручивает какую-то ситуацию в голове много, много, много раз, — рассказывает Солоненко. — У заключенных это называется “загоняться”». 

По его словам, выявить заключенных с суицидальными наклонностями нелегко — разве что о них сообщат психологу сокамерники. При этом, как указывает майор, если суицид все же случился, психолог оказывается крайним в системе и получает замечание. Например, в 2012 году в Бутырке три человека покончили с собой, и год Станислав закончил с отметкой о неполном служебном соответствии.

Методические рекомендации ФСИН Станислав, с одной стороны, соблюдает, а с другой, видит, что в российской тюрьме работает не все. Например, по словам Станислава, почти 30% заключенных Бутырки — иностранцы, мигранты из Средней Азии, многие из которых плохо знают русский. С ними говорить-то трудно, а методичка предписывает проводить рисуночные тесты, которые совершенно не подходят для людей, воспитанных в исламе. «Там религиозный запрет на изображения, детей не учат рисовать, — объясняет Солоненко. — Люди карандаши в руках никогда не держали, а изобразить что-то их вообще невозможно заставить». 

«То, что работает на жителях Калифорнии, не будет работать на жителях Узбекистана, работающих в Москве, — соглашается исследователь Юхненко. — Это совершенно другие люди с другими проблемами и другими способами взаимодействия внутри группы. Именно поэтому в Австралии разработали специальные программы реабилитации для аборигенного населения, а в Канаде — для эскимосов и алеутов».

Майор Солоненко считает, что исправление заключенных — не задача СИЗО. Ему вообще была близка идея, которую пытались реализовать в 2010 году во время неудавшейся реформы ФСИН — тогда предлагалось ввести обязательную психокоррекционную работу как часть наказания по некоторым статьям. «Вот если бы это было закреплено законодательно, то все бы работало», — уверен Солоненко.

Сейчас майор вышел на пенсию и активно участвует в работе совета ветеранов ФСИН, где он и встречается с «Холодом». Напротив его стола на стене висит цитата, приписываемая Петру I: «Тюрьма есть дело окаянное, и для скорбного дела сего потребны люди твердые, но добрые и веселые». Солоненко согласен с этим тезисом — ему самому доброты для работы в Бутырке уже не хватает: по его словам, после первых нескольких лет работы он выгорел и дальше работал, только чтобы дотянуть до пенсии.

Психологические проблемы у заключенного в тюрьме

О том, что психологам в исправительной системе самим приходится психологически туго, говорят все собеседники «Холода». Тяжело даже выпускникам ведомственных вузов. Какое-то время вместе с Солоненко работал студент-психолог из Рязанской академии ФСИН. «Однажды он прибегает весь сине-зеленый, губы трясутся, кричит: “Я психологом работать не буду, я не могу! Все, ну нафиг эту психологию!” — вспоминает майор. — Выяснилось, что там ему встретился мужик лет пятидесяти, неоднократно судимый, авторитет в криминальных кругах. Этому мужику надоело всю жизнь мыкаться по тюрьмам, по каторгам, по колониям. Он поговорил с вором в законе о том, что хочет уходить, а они своих не бросают, куда-то его пристроили на работу. Он встретил женщину, поженились, скоро должна родить. И вот по весне он вышел на Головинские пруды, взял рыболовную сеть, закинул в воду… И все: Рыбнадзор, хищение государственного имущества, три года в колонии строгого режима. Он на суде говорит: “Давайте я на 100 тысяч куплю тонну рыбы, запущу этого малька в Головинские пруды, в Москву реку, хоть куда. Давайте я любой штраф оплачу, сколько скажете”. Но в законодательстве сказано: если рецидив, то только отбытие наказания в колонии. И вот сидит перед студентом-психологом здоровый мужик, льет слезы крокодильи, говорит: “Как жить дальше, вот как?”».

Солоненко утверждает, что рецидивиста посадили, а рязанский студент психологом больше никогда не работал. По его словам, такое происходит часто: почти все психологи уходят из Бутырки через два-три года работы, кто на другие должности в силовых ведомствах, кто в частную практику. Прежде всего потому, что не видят результата своего труда.

Наталья Третьякова тоже рассказывает, что тюремные психологи быстро разочаровываются в своей работе. Частые рецидивы приводят ее молодых коллег к ощущению собственного бессилия и профессиональному выгоранию. Они целыми днями сидят в кабинете и не хотят работать с заключенными, а на ее замечания говорят только: «А зачем? Тебе, что ли, памятник поставят? Эти осужденные все равно обратно вернутся».

Анастасия Шихалеева проработала в Казанской ИК-2 год — и ушла. Погоны и прибавку к зарплате ей так и не дали, служебное жилье тоже, а работать за 13 тысяч в месяц и жить в общежитии она дальше не хотела. Сейчас у нее частная практика в Мурманске, где она консультирует в основном женщин, не удовлетворенных отношениями. «Психолог всегда принимает свою беспомощность, — объясняет она. — А когда ты надел погоны, ты не имеешь права быть беспомощным».

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наши социальные сети!

«Холоду» нужна ваша помощь, чтобы работать дальше

Мы продолжаем работать, сопротивляясь запретам и репрессиям, чтобы сохранить независимую журналистику для России будущего. Как мы это делаем? Благодаря поддержке тысяч неравнодушных людей.

О чем мы мечтаем?
О простом и одновременно сложном — возможности работать дальше. Жизнь много раз поменяется до неузнаваемости, но мы, редакция «Холода», хотим оставаться рядом с вами, нашими читателями.

Поддержите «Холод» сегодня, чтобы мы продолжили делать то, что у нас получается лучше всего — быть независимым медиа. Спасибо!