Я перешла из ислама в православие

Серафима родилась в мусульманской семье и жила на два города — Петербург и Махачкалу. Отец воспитывал ее в строгости: учил молитвам на арабском языке, не отпускал гулять одну и велел беречь честь, чтобы не опозорить семью. Когда родители разошлись, Серафима переехала в Москву, а в 21 год случайно оказалась в монастыре — и все изменилось. Серафима рассказала «Холоду» о своем детстве, необычной работе и смене вероисповедания, а также о том, почему скрывает свою новую жизнь от родных. 

Я родилась в Санкт-Петербурге, но так получилось, что жила на два города — Питер и Махачкалу. В Дагестане у меня жили родственники со стороны обоих родителей. Мой папа — лакец по происхождению (лакцы — один из коренных народов Северного Кавказа. — Прим. «Холода»), мусульманин по вероисповеданию. Мама тоже родилась в Дагестане, была крещеной в детстве, а в 18 лет вышла замуж за папу и приняла ислам. Мама с папой между собой говорили на русском, но среди папиной родни мы говорили на лакском, потому что дедушка (папин отец) совсем не говорил по-русски. Я не владела лакским в совершенстве, но понимала, что мне говорили, и могла ответить.

Не могу сказать, что мы были особенно религиозны. Мама не покрывалась — был только недолгий период в моем детстве, когда она носила на голове платок. Но папа растил меня в исламе, и мы придерживались традиций: в Ураза-байрам я с другими детьми ходила по соседям, собирала конфеты. Это было всегда очень душевно и мило, так как мы жили сплоченно и все друг друга знали. Была еще такая традиция: после рождения ребенка в Дагестане резали барана в знак благодарности Создателю и в процессе выбирали младенцу имя. В честь моего рождения тоже совершили такой обряд. В итоге по документам я была Тамила, но папа и его родня называли меня другим именем, которое мне не нравилось. 

В детстве папа показывал мне, как правильно совершать намаз, и учил молитвам на арабском языке. Я их до сих пор помню. В Махачкале в 1990-е годы далеко не всех девочек приучали соблюдать такие обычаи. Но мне это было интересно, потому что меня учил папа. 

Папа воспитывал меня строго. Запрещал оставаться у подружек на ночевки, не позволял мне краситься, надевать майки и короткие юбки. Контролировал меня, когда я выходила гулять. Одной мне можно было выходить только во двор, и то я знала, что папа наблюдает за мной с балкона. Также я знала, что мальчикам нельзя ко мне прикасаться — обнимать меня могут только мои двоюродные братья. И не дай бог кто-то увидит, как я держусь за ручку с каким-то мальчиком, не состоящим со мной в родстве.

В школу я ходила в Махачкале. Но когда мне было восемь лет, мы переехали в Москву. Тогда началась вторая чеченская война, и из-за нашего соседства с Чечней в регионе обстановка стала напряженной. Все были на нервах, следили за участившимися терактами, и многие сочли нужным уехать. Мои родители были в их числе.

В Москве мои ровесники жили не так, как в Дагестане. Мои одноклассницы, конечно, еще были маленькими, чтобы дружить с мальчиками или носить макияж, но девчонки постарше чувствовали себя очень свободно. Я такого никогда не видела. 

С тех пор прошло много лет, я уже взрослый человек, гораздо проще отношусь к жизни, но частичка того менталитета все еще во мне сидит. И на самом деле я благодарна, что меня воспитывали именно так. В Дагестане, если мы с подружкой сидели на лавочке и мимо нас проходил пожилой человек, мы обязательно вставали в знак уважения. Когда к нам приходили гости, мы старались отдать им все самое лучшее: вкусно кормили, стелили им самое красивое постельное белье. У нас было принято относиться к людям с открытой душой и уважать старость. В Москве, где все заняты сами собой, я такого отношения не встречала. 

Но все же я думаю, что папа в своей строгости перебарщивал. Я понимаю, что он хотел как лучше, но на деле часто передавливал. Мне как любому ребенку хотелось гулять и резвиться, а мне все запрещали, в том числе это касалось моих интересов. Я с детства любила рисовать и слушать музыку, писать. Хотела поступить в художественную школу или на журфак, тем более что мама эти мои увлечения разделяла, например, ставила мне интересовавший меня рок. Но папа считал это несерьезным. У него была идея фикс сделать из меня юриста, и поэтому после девятого класса я пошла учиться в юридический колледж. 

Когда мне было 13 лет, родители разошлись. После их расставания я продолжила тесно общаться с папой, но от религии постепенно отстранилась. Несмотря на то что папа воспитывал меня в исламе, он не привил мне любовь к богу. Для меня бог тогда был сводом правил, непонятным и далеким, строгим существом. 

И со временем я поняла, что не сама верила в бога, а просто повторяла за папой. В 15 лет я впервые посетила рок-концерт, и мне так понравилось, что каждые выходные я стала ездить на разные выступления с компанией друзей, многие из которых сами были музыкантами

В бога люди из этой компании не верили, и я сама думала, что я атеистка. Моя заинтересованность роком маму не смущала. На первые концерты мне еще приходилось у нее отпрашиваться, но потом она стала относиться к этому лояльно, тем более что в 18 лет я стала жить отдельно. Папа ничего о моем увлечении не знал. Он бы счел мое появление даже на одном таком концерте позором, поэтому я ему ничего не рассказывала. 

Когда мне было 20 лет у нас с ним случилась серьезная ссора из-за того, что он опять назвал меня именем, которое выбрали его родственники. После этого никто из нас не захотел пойти на сближение, и мы совсем прекратили общаться. О том, что через год я приняла крещение, а затем поступила в духовную академию, я ему так и не рассказала. 

В 21 год я случайно оказалась в монастыре в Дивеево. Мой единственный воцерковленный друг захотел пожить там неделю и позвал меня с собой. Я в ту пору смотрела на него как на сумасшедшего, но была легкой на подъем и согласилась поехать. Мне было интересно, как люди живут в монастыре. Поначалу я чувствовала себя не в своей тарелке. От вида монахинь и того, как все там устроено, мне было не по себе и даже страшно. 

Сестры знали, что я некрещеная, и молились за меня. Они сказали дать им знать, если я надумаю креститься, мол, все организуют, подскажут и помогут. Я им сказала «конечно-конечно», но про себя думала, что ни за что к ним не обращусь. Тем не менее каждый день в пять утра я шла на службу. Люди крестились и били поклоны, а я просто стояла в сторонке и из слов понимала только «Господи, помилуй».

Каждому состоящему при монастыре человеку назначали послушание: кто-то работал на кухне, кто-то убирался. Мне послушания давали совсем простые, и я практически все время находилась в храме. Протирала иконы, мыла полы, следила за тем, чтобы подсвечники выглядели аккуратно. 

С каждым днем я все больше проникалась обстановкой и внутренне расслаблялась. В свободное время много гуляла по монастырю и его окрестностям, общалась с сестрами и постояльцами. Раньше я думала, что в монастыри приходят только несостоявшиеся люди, но из этих разговоров узнала, что у многих из них неординарные истории: например, у человека есть несколько высших образований или хорошая профессия, но он в какой-то момент решил все оставить.

Постепенно я начала понимать, что пришла туда, куда мне нужно было: нашла истину в храме, среди этих людей, и мне больше не надо ничего искать. Господь до меня достучался, как бы я ни сопротивлялась. Я прожила в монастыре два месяца и приняла крещение. Мне дали имя Серафима в честь покровителя обители Серафима Саровского. 

Вернувшись из монастыря, я растеряла своих друзей из прошлой рокерской компании. Многие люди после воцерковления пытаются заставить всех поверить в бога и пойти в храм. Я таким не занималась и вообще была настроена спокойно: пусть каждый верит во что хочет. Но, несмотря на это, мои друзья сочли меня фанатичкой и сектанткой и пытались заставить меня «прийти в себя». На этом наша с ними дружба закончилась. Осталось только два-три человека, с которыми я до сих иногда контактирую. Мама тоже поначалу переживала, как бы мне не стать фанатичкой. Но, увидев, что я веду себя адекватно, расслабилась. 

В монастыре меня завораживали иконы. Одна из сестер, заметив это, дала мне книгу монахини и иконописца Иулиании (в миру Соколовой) и рассказала, что в Московской духовной академии есть сильный иконописный факультет, куда я могу попробовать поступить. Благодаря этой книге я познакомилась с совсем с другими иконами, не похожими на работы XX века, которые чаще всего можно встретить в храмах. 

Я решила попробовать и пошла поступать туда. Школа эта действительно сильная: на поступление был большой конкурс, участвовали люди из разных городов, почти у всех было художественное образование. Я же из-за папиного запрета не училась даже в художественной школе. Но совершенно чудесным образом я поступила. 

В группу приняли 12 девочек и 8 мальчиков. Через три года обучения был повторный этап отсеивания: 7 девочек, я в их числе, прошли посвящение в иконописцы, остальные получили аттестат об оконченном среднем церковном образовании.

Посвящение было торжественным мероприятием, проходило в таинственной обстановке. Поздно вечером у мощей преподобного Сергия Радонежского декан нашего факультета архимандрит Лука прочел над каждым из нас определенную молитву, после чего мы из студентов перешли в ранг иконописцев. 

Я отучилась в духовной академии пять лет. Жизнь кипела, как никогда. Мы вставали в семь утра, в восемь читали утренние молитвы, завтракали, получали благословение, прикладываясь к мощам преподобного Сергия. И потом долгие часы проводили на парах или в мастерской. Была у нас также и иконописная практика, благодаря которой я побывала во многих городах России — Суздале, Великом Новгороде, Кириллове. Ездили даже в Грузию изучать древние иконы и фрески. 

Мы жили на каждом новом месте примерно месяц, ходили в музеи иконы и в храмы, копировали конкретную икону, которую для себя выбирали, и таким образом перенимали опыт древних иконописцев. Когда мы возвращались в Лавру, показывали свои работы. Лучшие из них забирали в фонд, и потом по ним обучались ученики более ранних курсов. 

Во время учебы я никогда не замечала на себе косых взглядов в связи с тем, что крестилась только в 21 год и до этого была мусульманкой. Многие девочки, которые учились со мной, в церкви с раннего возраста, но не все. Судьбы у всех разные, и бог принимает любого человека. Поэтому и мы, студенты, относились друг к другу с пониманием и любовью, всегда старались помочь. Одна моя однокурсница была совсем не воцерковленной девушкой и не знала самых базовых вещей. Я ей все подсказывала, так как сама была поопытнее. 

Учиться было сложно, но увлекательно. Икона — особый материал. Например, в ней задействована обратная перспектива, и порой приходится ломать свое представление, то, как ты привык думать о живописи. Девочкам с академическим образованием было сложно перестроиться. Мне в этом смысле было легче, и, когда мне это удалось окончательно, я поняла, что передо мной открылся новый, недосягаемый прежде мир, настолько богатый и интересный, что не подобрать сравнений. 

Не зря Анри Матисс по приезде в Россию сказал, что все, к чему стремятся художники на протяжении веков, уже есть в православной иконе, так она совершенна (знаменитый французский художник Анри Матисс действительно восхищался древнерусскими иконами, но говорил о них следующее: «Старые русские иконы — вот истинное большое искусство. В них, как мистический цветок, раскрывается душа народа, писавшего их <…> Современный художник должен черпать вдохновение в этих примитивах». — Прим. «Холода»).

После учебы я поселилась в Сергиевом посаде. Я хожу в Лавру на службы и иногда звоню на колокольне, пишу в мастерской иконы по заказу храмов и частных лиц. Вот уже третий год я езжу со старшими коллегами в командировки на росписи храмов. Поначалу я волновалась. Перед тобой целая стена, и в монументальной живописи легче сделать ошибку и труднее ее исправить, чем на маленькой картинке. Но с практикой я расслабилась и сейчас замечаю, что мой уровень сильно вырос со времен первых росписей. 

Объекты все разные: иногда мы работаем маленькой командой из четырех человек, иногда трудимся всемером. Как правило, мы проводим месяц на объекте, заказчики организовывают транспорт, обеспечивают нас проживанием и питанием. Чаще мы работаем в новых храмах, но зимой я ездила на Валаам и делала росписи в старом.

Работать на ногах по многу часов было тяжело, и, чтобы их размять, в перерывах я гуляла по карельским лесам. На Валааме был маленький магазинчик по типу сельпо. Продукты в этот магазин два раза в неделю доставлял корабль, и, когда были вьюга и ветер, корабль не приходил, и полки в магазине пустовали. В такие моменты понимаешь, насколько ты маленькая букашка в этом большом мире и как сильно ошибаются люди, думая, что все на свете зависит от нас. 

Я очень счастливый человек, хотя никогда бы не подумала, что мое счастье будет именно таким. Оглядываясь назад, я удивляюсь всему тому, что произошло со мной в последние годы, и убеждаюсь в том, что господь и правда ведет нас такими путями, о которых мы сами не могли даже помыслить. Стоит только довериться. 

С недавних пор я делюсь в соцсетях фотографиями и видео из командировок, рассказываю про свою работу. Говорить о своем мире оказалось для меня тяжелым занятием, я переживала, что делюсь сокровенным с чужими людьми, стеснялась показывать себя и записывать закадровый голос к роликам. Но обратная связь меня неизменно радовала. То, что для меня обыденность и нормальная часть работы, вызывало у людей интерес, вопросы: «А как это? А что это?». Я поняла, что о моей профессии немного информации в соцсетях, и решила рассказывать о ней и дальше. 

Папа и мои двоюродные братья, правоверные мусульмане, все еще не знают ничего о моей новой жизни. Поначалу я боялась, что мой контент попадется к кому-то из них в рекомендациях в соцсетях. Конечно, серьезных последствий это бы не повлекло. Вообще по правилам шариата человек, вышедший из исламской веры, совершает один из самых страшных грехов. Тем самым он позорит свою семью, и раньше, как я слышала, в горных аулах за такое отец мог убить своего ребенка, чтобы очистить семью от позора. Но эти правила совсем дикие, и в XXI веке им мало кто следует, поэтому расправы я не боюсь. Просто во мне сидит страх отвержения. 

Неприятно осознавать, что твоя семья может от тебя отказаться, даже если ты не общаешься с родственниками. Но в последнее время я стала меньше бояться, иногда даже думаю: «А вот пусть они узнают!» Но это, конечно, неправильное мышление. Мне хотелось бы восстановить свое общение с отцом и рассказать ему обо всем самой. Но пока я не решаюсь, потому что совсем не могу представить, какая у него будет реакция. Будь как будет, я оставляю это на божью волю.