«Мам, мы из рода акулг’аг’виг’ыт!»

В России идет перепись населения. Организаторы предполагают, что по ее результатам количество национальностей, названных опрошенными, увеличится, как это происходило и в прошлых переписях. «Холод» поговорил с эскимоской, евреем и удмуртом об их национальной идентичности и о том, как менялось их отношение к своим корням.

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

Я живу в селе Новое Чаплино на берегу Берингова моря у бухты Ткачен. Изначально это село было эскимосским, а сейчас здесь живут чукчи, эскимосы, есть какое-то количество русских, хотя в 1990-е многие из русских уехали.

Мой старший сын женат на чукчанке. Когда моя невестка родила сына, я их спросила: «А какой национальности будет ребенок — как вы решите?». Андрей у меня с юмором, говорит: «Мам, я сказал Наде: "Вас же, чукчей, много, а нас, эскимосов, мало, пусть будет сын эскимосом!"» Так и решили.

По последним исследованиям, слово «эскимос» происходит из языков коренного населения Канады и означает либо «тот, кто делает снегоступы», либо «тот, кто говорит на другом языке»; до этого долго считалось, что это слово означает «тот, кто ест сырое мясо» — в связи с этим слово «эскимос» стало считаться оскорбительным. В Канаде используют слово «инуиты», на Аляске все еще распространено «эскимос», но использование этого определения сокращается. Российские эскимосы, по данным исследователя Дмитрия Опарина, не считают слово «эскимос» оскорбительным.

Я работаю учителем начальных классов в школе и заведующей в детском саду — они находятся в одном здании. В нашем селе живет меньше 500 человек, и все знают, какой национальности ребенок, но все равно, когда дети идут в садик, мы просим родителей указать в документах национальность, чтобы знать, какой язык потом в школе будет изучать ребенок — чукотский или эскимосский (единого эскимосского языка не существует, но есть эскимосско-алеутская языковая группа, в которую входит чаплинский язык; говоря об эскимосском языке, Елена имеет в виду чаплинский. — Прим. «Холода»). В начальных классах у нас по одному часу родного языка в неделю, в старших — два часа. У нас есть смешанные браки — семьи, в которых отец чукча, а мама эскимоска, или наоборот. В некоторых из них один ребенок может захотеть изучать эскимосский, а другой — чукотский.

Когда я была маленькой, моя бабушка и ее сестра говорили только на эскимосском. Моя мама тоже хорошо знала эскимосский — она разговаривала со своей сестрой, с сельчанами, с бабушкой. А с нами нет. Мы их не понимали. Когда мы с сестрой бывали у бабушки, она говорила на эскимосском, просила — «подай чай», «налей», «принеси», «дай хлеб», «дверь закрой, открой». Эти фразы мы поневоле запомнили. Бабушка умерла, когда я была в третьем классе. Я потом уже маму спрашивала: «Мама, почему не научила?». А ей было неинтересно с нами разговаривать на эскимосском, потому что мы ничего не знали. Да и времени не было учить нас, и не хватало терпения.

На эскимосском я могу только составить самые простые предложения. Люди 60-70 лет знают язык, мы, 50-летние, практически не знаем или же понимаем, но не говорим. А молодежь лет 20-30 язык практически совсем не знает. Но есть у нас ребята, которые изучают эскимосский, — и судя по тому, как они пытаются его возродить, есть маленькая надежда, что он будет жить.

Всерьез я углубилась в историю народа — и прямо меня гордость взяла, что я эскимоска, — благодаря антропологу Дмитрию Опарину. Он приехал в 2011 году на Чукотку и стал рассказывать нам о прошлом эскимосов. А уж дальше мне самой стало интересно узнать, какого я рода.

Род, или клан, у эскимосов — это группа семей, которые не обязательно связаны кровно, но веками жили на одной территории, вместе охотились, рыбачили и имели общий ритуальный календарь праздников. С экономической точки зрения сейчас кланы неактуальны, но местные жители хранят историческую память о них.

Мама говорила, что мы принадлежим к роду лякаг’мит, но точно она не помнила. Опарин мне помог — свел меня с эскимологом Игорем Крупником. Я написала ему, и он прислал мне свою книгу, сказав: «Посмотрите на такой-то странице». Оказалось, что мы совсем не лякаг’мит, а акулг’аг’виг’ыт. Я говорю: «Мам, мы акулг’аг’виг’ыт!». Тогда мама вспомнила, что у бабушки был брат, который был из этого рода. Мне стало очень интересно, я решила узнать, кто еще из живущих в Чаплино относится к роду акулг’аг’виг’ыт — и нашла очень много людей. Это не родственники, но мы из одного рода.

Мама вспомнила из детства праздник нашего рода: «Вставали очень рано, когда только-только начинало солнце подниматься над горизонтом. Готовили рыбу — она получалась как холодец, похоже, ее долго варили». Как готовили, она не помнила, была маленькая. Потом взрослые уходили подальше от яранги и кидали духам кусочки этой рыбы. Больше ничего про это мама не помнила. Скорее всего, это просто обычай, связанный с началом ловли рыбы сайки — ее у нас ловят в январе-феврале. Мне тогда показалось, что праздник с рыбой не очень-то красивый. Я вычитала в книге Крупника «Пусть говорят наши старики», что у каждого клана был свой праздник — или, точнее, обряд. Вот у другого рода праздник был с танцами, еще у одного есть легенда, что их предок украл камень у белого медведя. А у нас просто праздник с рыбой. Конечно, я буду рассказывать своим внукам, что у нас был такой обряд. Но чтобы его воспроизвести, надо знать точно, как его проводили. А некого спросить — мама была самой старшей из нашего рода.

Шаманов как таковых у нас уже нет, но сохранились обычаи и есть люди, которые могут проводить обряды. Например, если мы хотим лететь на самолете, мы просим наших духов, чтобы была хорошая погода, и кормим их через костер.

Мы верим, что умершие предки возвращаются в семью потомками. И вернуться один человек может до пяти раз. Моя вторая бабушка Ки́ву, сестра родной бабушки, после смерти вернулась тремя родственниками. Когда моя средняя сестра была беременна, ей снилась бабушка Ки́ву. По нашим обычаям, это значит, что человек хочет вернуться, — и мою племянницу назвали Ки́ву. Потом другая моя сестра была беременна, и ей тоже приснилась бабушка, опять хотела вернуться — и дочь второй сестры мы тоже назвали Ки́ву. После этого у другого нашего родственника дочь тоже вернулась бабушкой (т. е. бабушка вернулась в новорожденной девочке, однако эскимосы используют грамматическую конструкцию «новый человек вернулся умершим». — Прим. «Холода») — ее тоже назвали Ки́ву. И вот они выросли — и так же, как бабушка, любят сережки, сумочки. Прям бабушка и бабушка.

У многих эскимосов есть эскимосские имена, которые им дают старейшины. Этот обычай сохранился и соблюдается. Например, моей старшей сестре мама дала эскимосское имя — сестра вернулась бабушкой Яяк. У меня и моего брата нет, мама не дала и говорила нам, что не знает, почему. А все остальные в нашей семье с именами — они есть у моих детей и внуков. Моему старшему сыну имя дали моя мама и ее знакомая, когда он заболел, — он у меня Итхуткак, «Занесенный». Когда болел младший сын, старейшины тоже сказали, что надо дать имя — он Иқы́лъқуқ, «Мизинчик»: в детстве он был очень сильно ко мне привязан, никуда от меня ни на шаг. Внуку тоже дали имя Иқы́лъқуқ — мой внук вернулся моим сыном (несколько лет назад младший сын Елены погиб. — Прим. «Холода»).

Я дала имя только одной внучке, потому что никто не мог выбрать для нее имя. Когда она заболела, я замечала характерные признаки в том, как она себя вела — она кричала, как косатка. Я рассказала об этом пожилой женщине, которая могла что-то посоветовать, спросила, могу ли я так ее назвать? Она ответила: «Да, можешь. Наверное, это косатка». Это моя внучка Мысю̄ңыся́қ.

В 2018 году я была на Генеральной ассамблее Инуитского приполярного совета — приехали эскимосы России, Дании, Канады и США. Мы собирались на Аляске в городе Уткиа́гвик, бывший Барроу. Мероприятия шли три дня, а в конце участвовало много эскимосов: они поднимались на сцену с бубнами, шли и стучали — был такой рокот! И такая меня прям гордость взяла. Я почувствовала мощь, силу, как будто мы все объединились — это же четыре страны и одна культура. Пересматривать эти кадры мне очень приятно, тепло на душе становится.

В переписях населения я всегда указываю свою национальность — эскимоска. Когда я смотрю на море, когда хожу в тундру, я ощущаю единение с природой. И наши предки общались с природой, кормили духов. Они суровые, сильные, наши охотники самые лучшие. Меня гордость берет, что мы первые придумали поворотный гарпун. У нас красивые песни, у нас красивые танцы. Наши женщины — замечательные мастерицы, они шьют тапочки, рукавицы, раньше шили для охотников снаряжение из шкур нерпы, шили камлейки (верхняя одежда. — Прим. «Холода») из шкур оленя. Я знаю, что я принадлежу к эскимосам.

Я часто говорю, что мы с сестрой появились на свет благодаря государственному антисемитизму. Мой папа в 1978 году хотел стать хирургом и поступал в Пермский мединститут. В городе говорили, что ректор Евгений Вагнер — антисемитски настроенный человек. Евреев, конечно, в мединститут брали, но далеко не всех — была какая-то неофициальная квота. Папу завалили на последнем вступительном экзамене по физике, которую он великолепно знал. Он пошел на химфак ПГУ — и поступил туда очень легко, сдав физику на пять.

Мама в 1980 году хотела поступать на исторический факультет. Ее с самого начала отговаривали друзья семьи, потому что туда евреев брали плохо, а на химфак евреев брали. Дедушка купил ей учебник, мама заинтересовалась и пошла на химфак. Так родители и встретились.

О том, что мы евреи, мы с сестрой узнали очень рано — мне было лет пять. В семье на посиделках и в разговорах вопрос еврейства обсуждался постоянно — искали «своих»: тот-то наш и этот тоже, да. На эту тему есть куча анекдотов, например: встречаются два еврея, один другому говорит: «Вы слышали за английскую королеву?». Тот отвечает: «Да вы шо?».

Нам с сестрой повезло родиться в свободное в плане национальной политики время. Но история родителей отразилась на нашем воспитании — я помню слова папы, что, если тебя кто-то назовет жидом, надо сразу бить в морду. Мне, конечно, не приходилось так делать, хотя друзья называли меня так типа в шутку — но, конечно, это так себе шутка, особенно если знаешь историю своего народа в России. Чернокожие люди называют друг друга нигерами, но не дай Б-г (раввины объясняют такое написание попыткой избежать осквернения имени бога: например, когда он упоминается на бумаге, которая впоследствии может быть выброшена в мусор, а значит осквернена. Неполное написание десакрализирует это упоминание. Эта практика перешла и в интернет. — Прим. «Холода») их так назовет кто-то извне. То же самое с евреями: в еврейской тусовке молодежь называет друг друга жидами — это все принимают как шутку, но не дай Б-г кто-то извне назовет тебя жидом.

Самая жесткая история, связанная с антисемитизмом, случилась с родителями бабушки: мой прадед по маминой линии Гирш Вениаминович Черномордик был капитаном милиции — ловил преступников, имел какие-то награды. Наступил 1952 год, ознаменовавшийся известным «делом врачей». Последствия коснулись многих евреев, были национальные чистки в разных инстанциях. Гирша Вениаминовича уволили из милиции, лишили звания и всех регалий по одной причине — он был евреем. Прабабушка Эстер слегла из-за этого с депрессией — ей официально поставили диагноз, — потому что боялась, что мужа никуда не возьмут на работу и семье будет нечего есть. После «дела врачей» в обществе очень вырос уровень бытового антисемитизма: к еврейским врачам боялись ходить люди, с евреями вообще боялись иметь дело. Из-за этого прабабушка быстро угасла.

Однако в силу особенностей моего характера истории о том, как моих родственников третировали из-за национальности, на меня не очень повлияли. Мне всегда нравилось отличаться, быть оригинальным, и моя национальность в этом плане меня радовала. Когда мне было лет восемь, папины родители приезжали к нам в гости из Симферополя. Я бабушке Рае говорю: «Я горжусь тем, что я еврей». Она меня осекла: «Чем тут гордиться? Ты же не выбирал, кем родиться. Это не твое достижение, это просто данность». Тогда я подумал, что она вообще-то права, но вскоре я вернулся к своим убеждениям.

Однажды в первом классе учительница выдала фразу: «Мы же с вами все русские люди». Я поднял руку, говорю: «Я не русский». Она впала в ступор: «А кто ты?» — «Я еврей». Она очень растерялась. И все такие: «Ну ты выскочка! Надо было тебе это сказать?». В третьем классе на уроке рисования весной нам сказали: «Нарисуйте рисунок про Пасху». Дети рисуют куличи, яйца крашеные. Я нарисовал коробку мацы и показываю учительнице. Она смотрит: «Что это?». Я говорю: «Это маца». Она такая: «Четыре». Я просто не очень хорошо рисую.

В школе друзья мне говорили: «Леха, да какой ты еврей! Ты же русский чувак! Выглядишь как русский, говоришь по-русски». Я все отмахивался: «Нет, нет. Я еврей». Но уже будучи взрослым и получив лингвистическое образование, осознал, как сильно язык и мышление взаимосвязаны. Я понял, что очень люблю русский язык, он мой родной. А язык в себе несет офигенный культурный код. Это делает меня русским евреем, я принадлежу русской культуре. Единственный элемент еврейской культуры, который был в семье в моем детстве, — маца. Она просто всегда была в доме, но никто не рассказывал нам, с чем связан обычай ее есть.

Но за этим же тоже стоит целая культура — интерес к ней пришел ко мне сам собой, когда мне было 15 лет. Меня очень увлек язык — не иврит, а идиш (иврит — возрожденный древнееврейский язык, государственный язык Израиля, идиш — язык восточно-, центрально- и западноевропейских евреев. — Прим. «Холода»). После школы я поступил на факультет романо-германских языков ПГУ. В день моего 18-летия папа подозвал меня и сказал, что ставит передо мной задачу выучить иврит, потому что к идишу в еврейских кругах относятся несерьезно, на нем никто не говорит. Я пошел изучать иврит в синагогу к раввину, потом год изучал Тору, узнал много о религии, обрядах. Я не религиозный человек, но меня завораживает форма, внешние проявления. Я стал отращивать бороду — не по религиозным соображениям, а потому что мне всегда нравилось, как выглядит борода у папы. К тому же, у евреев принято носить бороду. К концу университета я отращивал пейсы — защищал диплом с пейсами. При этом я не завивал их и не покрывал голову, а просто ходил с двумя локонами на висках. Это выглядело, конечно, абсолютно ужасно. Сейчас смотрю фотки и думаю: господи, какой же ты идиот, что ты делал вообще? Но тогда мне просто хотелось испытать это на себе — к тому же мне нравилось эпатировать.

С 15 лет интерес к еврейской культуре меня не покидал ни на секунду. Я продолжаю изучать ее и думаю, что это можно делать бесконечно. А к моей сестре этот интерес так и не пришел. Семья у нас абсолютно светская — это люди, которые получили естественно-научное образование. Для них все эти еврейские традиции — мрачный лес, в который не хочется соваться. А мне интересно. Меня даже называют семейным раввином, потому что я чуть глубже разбираюсь в традициях.

Например, я приезжал к родителям на Рош ха-Шана́ (еврейский Новый год. — Прим. «Холода»). По традиции на столе должны быть яблоки в меду. Говорю близким: давайте соберемся, и просто поставьте, пожалуйста, на стол нарезанные яблоки и мед. Вам может быть пофигу, вы можете это не есть, я не прошу вас славить Б-га. Просто пусть это напоминает нам о празднике, вы же сами постоянно говорите, что мы евреи. Папа на меня странно смотрит в такие моменты, как на дурачка.

Мне 33 года, но я пока не хочу жениться, и дети пока мне не нужны. Мама говорит: «Мы примем любой твой выбор, не важно кто, главное женись, сделай детей». А папа говорит: «Да ладно, живи как хочешь. Но если будешь жениться, здорово, если она будет еврейкой». То же самое говорили папе его родители: «Лёнечка, мы бы хотели, чтобы была еврейская жена». Папа специально выбирал маму — он рассказывал, как приходил в профком, смотрел списки студентов и выискивал евреек. Присматривал: вот с этой можно пообщаться и с этой. Он говорил мне неоднократно: «Ну да, это был брак по расчету — нужна была еврейка». Прямо «нужна была». И мне это тоже закладывали в голову.

Я ощущаю, что на мне лежит большая ответственность: в нашей семье были только евреи, ни одной смеси — а это большая редкость. Поэтому меня парило, что моя первая девушка была нееврейкой. Потом я встречался с другой девушкой, которая тоже была нееврейкой. Сейчас у меня уже месяца четыре развиваются отношения с девушкой, и она тоже нееврейка. В итоге я понял, что отношения с человеком любой национальности — это круто. Но если я решу жениться, то все-таки предпочту еврейку. Причем желательно, чтобы девушка была еврейкой с обеих сторон. В Москве для молодежи, которая хочет составить настоящий еврейский брак, существует приложение Jewwish — «еврейское желание». Работает оно не так, как Тиндер: там не смахиваешь направо-налево. По сути это цифровой шидух — еврейское сватовство. Для того, чтобы там зарегистрироваться, нужно выложить документы, подтверждающие еврейство по материнской линии. И если у меня все-таки будут дети, мне очень хочется, чтобы они не смешивались, не ассимилировались и сохранили свою культуру. 

Сейчас я работаю экскурсоводом в Еврейском музее и центре толерантности в Марьиной роще в Москве. В этом районе есть целый еврейский квартал — евреи начали селиться там чуть ли не в конце XIX века. Там была старейшая в Москве деревянная синагога. Когда я переехал в Москву в 2019 году, я сразу захотел там работать. Я чувствую себя там на своем месте, занимаюсь делом, которое мне реально нравится, резонирует с моей душой. Я вижу миссию музея в том, чтобы рассказать всем, кто живет в России, что есть в нашей стране вот такой народ, который здесь живет давно, почти 300 лет. И еще миссия музея в том, чтобы рассказать российскому еврейству: ребята, это ваша культура, это ваша традиция. Здорово, если вы будете ее знать.

Сложно точно посчитать, сколько евреев в России, так как многие не говорят, что они евреи, потому что боятся: никто ведь не знает, куда попадет информация в будущем. В 2002 году, когда проходила перепись населения, я был еще маленьким, но помню, что родители не пустили переписчицу на порог, даже не открыли ей дверь. Тогда им еще было как-то не по себе, что попадешь в список. Еврейский народ это уже проходил, хорошо знает, что это такое. Но в 2010 году, когда была следующая перепись, родители, видимо, решили, что уже стоит о себе заявить. У родителей проявилось самосознание — и они пустили переписчицу. Она прошла в гостиную, ее посадили, мы все собрались. Она задавала вопросы, мы отвечали. Она спрашивает: «Национальность?». И мама, улыбаясь, на меня смотрит и говорит: «Какая у тебя национальность?» — «Еврей». Она записала: «Еврей».

О том, что в этом году будет перепись, я узнал неделю назад. С одной стороны, мне интересно заявить о себе, но в тоже время, поработав в музее и изучив вопрос, я опасаюсь: стоит ли это делать? Я хочу быть учтен в этой стране — я русский еврей, я живу в России, я здесь родился. Но в тоже время задаюсь вопросом: сейчас власть лояльно относится к евреям, но что будет после Путина? Никто не знает. И папа тоже говорит: «Представь себе, придет кто-нибудь, кто не будет любить евреев, кто будет урезать их в правах, устраивать гонения. И тебя найдут — есть списки переписи населения, и там указано, что ты еврей». Это непростой вопрос, я в раздумьях.

В крупных удмуртских райцентрах — Малая Пурга, Шаркан, Игра — считается престижным говорить на русском языке. Доходит до забавного: удмурты, владеющие родным языком, даже между собой общаются на русском. Удмуртский свободно и хорошо живет только в деревне, в своей естественной среде.

Мои родители всегда общались со мной и братом на русском языке. Мама родом из маленькой деревни Арляново. Ее мать — прямо удмуртка-удмуртка: она плохо понимала русский язык, всю жизнь прожила в этой маленькой деревне, где нет смысла знать русский. Приезжая в деревню, мама говорит с родственниками по-удмуртски — она хорошо знает язык. А папа с раннего детства жил в Малой Пурге, где с советского времени больше говорили по-русски, и от него я намного меньше слышал удмуртскую речь.

В Малой Пурге, где я родился, я и все мои одноклассники-удмурты в конце 90-х общались на русском языке — большинство моих школьных друзей почти не владеют родным языком. Мама рассказывала, что в школе хотели набрать класс, в котором будут изучать удмуртский язык и литературу. В итоге класс набрать не удалось — желающих было недостаточно.

В нашей школе был класс «А», где учились дети из деревни Миндерово, которые разговаривали на русском языке с акцентом. Мы с ними нормально общались, никакого буллинга, как сейчас говорят, не было. Но, поступив в вуз и переехав в Ижевск, я стал слышать от других людей рассказы о том, насколько жестче с этим было в позднесоветское время. Например, в 80-е годы люди стеснялись разговаривать на удмуртском в трамваях.

В 2008 году в Ижевске началась молодежная культурная революция. В клубе «Авиатор» начали проводить «удмуртские дискотеки»: там выступала первая в истории рок-группа, поющая по-удмуртски, Silent Woo Goore, первый удмуртскоязычный рэпер MC Pavol, группа «Электроники DJs» играли миксы на наши народные песни. Это стало популярным явлением. А когда «Бурановские бабушки» спели Цоя на удмуртском языке, это по всей стране пошло.

Переехав в Ижевск, я тоже стал интересоваться своими корнями. Мне было прикольно, что удмуртская культура наконец-то стала свежей, интересной. К тому же я учился на историческом факультете УдГУ на кафедре этнологии — преподаватели там были глыбы удмуртской этнографии. Благодаря им я начал читать много книг об истории моего народа.

После книги Маргариты Гришкиной «Удмурты. Этюды из истории IX–XIX вв» у меня в душе что-то перевернулось. Там написано, что в эпоху Ивана Грозного, когда Казанское ханство присоединили к Московскому княжеству, было Арское княжество, которое принято считать удмуртской территорией — татары называли удмуртов «ары». Получается, у нас было свое средневековое государство, была крепость в городе Арск. До сражений знать Казанского ханства пыталась урегулировать все мирно — в переговорах с войсками Грозного участвовал арский князь Богодан. Договориться не вышло, Казань пала. Но даже после этого Арское княжество продолжало оказывать сопротивление. В итоге очень много людей погибло, удмурты с этих территорий бежали в леса, как раз в сторону современной Удмуртии — и сумели сохранить свою культуру.

Когда я закончил читать эту книгу, буквально на следующий день пошел и купил словарь, чтобы начать учить язык. Я пытался за один вечер запомнить все слова, настолько сильное у меня было желание. Мне стало стыдно перед самим собой, что мне 18 лет, я удмурт, но не знаю своего языка, что я езжу к бабушке в деревню Арляново, где наши дяди, тети, мама общаются друг с другом на нем — а со своими детьми тут же переходят на русский. Как будто удмуртский — это не родной, а какой-то иностранный язык.

Я общался с удмуртской молодой тусовкой в Ижевске и совершенствовал язык. С детства я писал стихи на русском языке. А тогда начал использовать в них удмуртские слова, потом фразы, строфы, а потом стал писать стихи полностью на удмуртском и выкладывал их «ВКонтакте». После того как я выучил язык, я с огромной радостью приезжал в Арляново и общался с бабушкой на удмуртском. Она не была удивлена, просто сразу приняла это как факт. Не так давно она умерла.

В том же 2008 году я стал солистом удмуртской панк-рок-группы Amiso Wott. Я перевел песню «Tik-Tok» американской певицы Кеши, назвали ее «Удмурт-пати» — песня была про «макмыр», похмелье после удмуртской дискотеки. Потом и в других проектах я переводил иностранные и русские хиты на удмуртский язык, делал песни с использованием старых народных песен, удмуртской гармошки. Самой популярной стала песня «Super Удмурты».

В 2010 году, когда была предыдущая перепись населения, я уже активно участвовал в удмуртской движухе. Конечно, тогда я записал себя удмуртом и родным языком указал удмуртский, хотя тогда еще не знал его в идеале. В нынешней переписи я тоже запишу себя удмуртом и родный язык укажу — удмуртский и русский. На удмуртском «родной язык» — «анай кыл», дословно — «язык матери». О себе я в шутку говорю, что для меня родной язык — русский, а удмуртский — «ӵужанай кыл» — язык бабушки.

Сейчас я работаю в Доме дружбы народов методистом и продолжаю сочинять и исполнять свои стихи и песни. Я занимаюсь этим прежде всего потому, что ощущаю долг по отношению к предкам. Мне хочется, чтобы удмуртский язык не был музейной редкостью, а стал языком нормального общения людей. Чтобы он не был чем-то хрупким, а был молотком — крепким инструментом. Чтобы его можно использовать не только в литературе, но и в интернете. Например, «ВКонтакте» переведен на 100 языков — и один из них удмуртский. С 2010-го я был активным пользователем удмуртского интерфейса, а в 2018 году как-то зашел в соцсеть и увидел, что удмуртский язык пропал. Представители «ВКонтакте» объяснили, что процент перевода упал ниже 80, на удмуртский язык интерфейс давно не переводили, поэтому его удалили. Я предложил свою помощь и до сих пор практически ежедневно занимаюсь этим.

Сейчас удмуртоофобии стало меньше, но в республике есть места, где она остается. Те, кто делают удмуртские проекты в интернете, знают, что паблики Воткинска и Глазова — самые нетерпимые. Любой контент на удмуртском языке там вызывает жесткую негативную реакцию — люди поливают авторов грязью, пользуются словом «вотяки» (дореволюционное название удмуртов, сейчас воспринимается ими как обидное. — Прим. «Холода»). Видимо, так сложилось исторически в советское время. В Ижевске благодаря новым культурным явлениям все это сгладилось, смягчилось, но и здесь полностью не исчезло.

Мне кажется, дело в том, что у нас нет и никогда не было городов, удмуртских по своему духу, атмосфере, с большим количеством людей, говорящих на удмуртском. Ижевск — абсолютно русский. Глазов тоже, хотя и основан на месте удмуртской деревни. Воткинск — город-завод. Сарапул — купеческий русский город. Можга — вообще больше татарский город, чем удмуртский, хоть и имеет удмуртское название. Проблема в том, что современной городской удмуртской культуры до сих пор не существует. Все мои творческие искания и проекты — попытки создать эту культуру.

Автор благодарит антрополога Дмитрия Опарина за помощь в подготовке материала.