Я переехал в Лондон в 43 года

Карен Шаинян, основатель квир-издания Just Got Lucky и ютуб-канала Straight Talk with Gay People, рассказал «Холоду», почему после 20 лет работы журналистом и продюсером он решил стать психоаналитиком.

В девятом классе подруга по имени Оля спросила меня, кем я хочу быть. Я сказал, смутившись: психологом. Она съязвила про славу Фрейда, которая якобы не дает мне покоя, я покраснел и похоронил эту идею. Почти на 30 лет.

Сейчас, когда я по утрам сажусь на велик и еду в клинику Tavistock and Portman в Лондоне, в которой я прохожу клинический тренинг по психоаналитической терапии, я проезжаю дом-музей Фрейда. Я учусь там, где преподавали и работали последователи Фрейда. Жалею ли я о том, что не стал психологом раньше? Ни капли. Мне не приходилось жалеть о том, что я занялся журналистикой, но заканчиваю ей заниматься я также без тени сожаления.

Я понимаю теперь, что то подростковое смущение было связано не с ядовитым комментарием Оли, а с моим внутренним запросом: я хотел стать психологом, только чтобы решить свои внутренние проблемы, главная и самая стыдная из которых состояла в том, что я гей. Ни Оле, ни другим моим друзьям я сказать про такое не мог даже в страшном сне.

Центр вселенной и начало больших перемен

Я вырос в иркутском Академгородке. Он был идеальным местом детства, из которого я быстро вырос. На биофаке Иркутского госуниверситета я отучился всего два года. В 18 лет в первый раз приехал в Москву и влюбился, сначала в сам город, потом в одного из его обитателей, с которым мы познакомились в популярном тогда гей-клубе «Шанс». После второго курса я забрал документы, собрал чемодан и уехал в Москву.

В Москве я учился биохимии во Втором меде, но довольно быстро стало ясно, что ученого из меня не выйдет — то, что издалека мне казалось познанием тайн человеческого мозга, в реальности оказалось тяжелой работой по массовому убийству лабораторных животных в жестокой академической иерархии — и все это за смехотворно мизерные деньги.

А деньги мне были очень нужны. Мы снимали квартиру с друзьями, очень хотелось есть, а также выпивать и особенно хотелось в ночной клуб — главный предмет моего интереса в 20 лет.

Когда я только переехал в Москву, я работал курьером, но на третьем курсе подружился с Аней, редакторкой из «Коммерсанта», начал писать свои первые неуклюжие заметки про медицину и здоровье. В 2005 году я кое-как окончил университет, но тройки меня мало волновали — я уже был старшим корреспондентом журнала «Коммерсантъ-Деньги».

Через несколько лет работы в «Коммерсе» стало ясно, что либо я сопьюсь, либо надо увольняться. Тогда я впервые уехал из России: выиграл грант Edmund Muskie Foundation и в 2007 году отправился учиться в магистратуру по журналистике в США.

Многие участники той программы не возвращались в свои родные страны, но я очень хотел обратно в Москву. Там меня ждали мой партнер, мама, у которой обнаружили рак, мои друзья, которые мне были как вторая семья.

Кроме того, в первые годы медведевского срока Москва казалась идеальным местом для журналиста: только открылся «Сноб» (куда я пошел работать), запускались «Дождь» и Slon.ru (где я работал позже). «Красный октябрь» (арт-кластер с офисами в центре Москвы. — Прим. «Холода»), где днем мы работали, а вечером отправлялись по барам, казался центром вселенной и началом больших перемен. Эта иллюзия закончилась так же быстро, как к власти в третий раз пришел Путин.

На прекрасном, но не своем месте

Первый раз мы с друзьями начали говорить об отъезде после аннексии Крыма и принятия закона о «пропаганде среди несовершеннолетних» (имеется в виду закон о запрете пропаганды нетрадиционных сексуальных отношений среди несовершеннолетних, принятый в июне 2013 года. — Прим. «Холода»). Многие уезжали в то время.

2016 год я встречал в Австралии. Я влюбился в страну и думал про переезд, но, вернувшись в Москву, уволился отовсюду и запустил с партнером бизнес — креативную студию «История Будущего». Мы сделали «Проект 1917» — такой фейсбук русской революции. Потом выпустили документальный сериал для мобильных телефонов «1968» и еще много исторических проектов с игровыми механиками.

Работа генеральным директором креативной студии для меня была резким разворотом: я полностью переключился из журналистики в продюсирование — готовил презентации для спонсоров, планировал и сводил финансовую отчетность, нанимал и увольнял сотрудников, улаживал конфликты в команде и почти не притрагивался к созданию содержания проектов.

Мы работали над тремя-четырьмя проектами одновременно в среднем по 14 часов в день, часто без выходных. Это было очень счастливое время, которое закончилось моим депрессивным состоянием. Так я узнал цену, которую платит психика, когда ты находишься на прекрасном, но не своем месте.

Я одновременно ушел из студии и завершил отношения, в которых тогда состоял, — что совокупно составляло ровно 100% смысла моего существования. На дворе стоял 2019 год: Путин зашел на свой четвертый срок и готовился переписать конституцию, разговоров про «гей-пропаганду» в пропагандистских СМИ стало столько, что я подумал: пора ею заняться.

Три каминаута

Зимой 2020 года я запустил ютуб-канал Straight Talk with Gay People, и это было мое последнее возвращение в журналистику. Я брал интервью у открытых ЛГБТК-людей. Идея была в том, чтобы начать с американских звезд, до которых мне удалось дотянуться, а потом убедить и российских квиров, что говорить о себе — это нормально и нужно, и это единственный способ победить гомофобию.

О собственной ориентации я впервые рассказал нескольким близким друзьям в 17 лет. Меня просто распирало от радости, когда у меня случился первый секс с парнем, а друзья тогда мне были ближе родных. С родными было тяжелее — мама сама все поняла, и разговор с ней состоялся накануне отъезда в Москву из Иркутска. Это было чудовищно: она рыдала, я хотел провалиться сквозь землю. В ту ночь я не мог представить, что уже через пару лет она будет принимать меня и моих партнеров, приглашать их на свои дни рождения.

Поговорить с отцом у меня хватило духу только через 10 лет и только потому, что у меня уже должен был появиться первый ребенок. «У тебя, папа, скоро будет внук, а еще я гей», — примерно так я пытался застраховаться от риска отвержения.

Сейчас, 15 лет спустя, я веду группу поддержки для геев, которые испытывают сложности с родителями, и понимаю, какое гигантское место в психике каждого из нас занимает принятие или отвержение родителями. И в моих интервью с голливудскими селебами, и в сериале «Квирография» про жизнь ЛГБТК-людей в дальних концах России, разговор всегда вращался вокруг принятия, страха отвержения, радости и рисков каминг-аута.

Почти сразу после запуска канала началась пандемия. После очередных съемок мы летели в полупустом самолете в Москву, на следующий день начался локдаун. Кроме серии интервью с Синтией Никсон, Билли Портером, Машей Гессен и другими, я привез из Нью-Йорка ковид.

Отнесутся к тебе по-человечески

Два года спустя пандемия плавно перетекла в полномасштабное вторжение в Украину. В первые дни войны мне еще удалось распечатать в типографии рядом с домом пачку листовок с надписью «Нет войне!» Каждый день мы ходили с ними на улицы первую неделю. А потом я зашел в гости к друзьям — там была большая компания и все обсуждали, кто, куда и когда летит. Я вернулся домой и забронировал билеты себе и своему парню в Ереван.

Месяц спустя я прилетел в Берлин. Маша Макеева, которая тогда возглавляла телеканал OstWest, предложила мне делать вместе программу, и я согласился. Каждую неделю я записывал от трех до 20 интервью, и мы монтировали программу о том, как меняется жизнь и картина мира людей, оставшихся в России и уехавших из нее.

Конечно, эмиграция — это дауншифтинг. Вместо любимой квартиры в Москве началась череда переездов, съемных комнат и квартир, но у меня почти всегда была работа, и это — гигантская привилегия. К счастью, Берлин оказался сравнительно недорогим городом: студия в Пренцлауэр-Берге обходилась мне в 1200 евро.

В Германии много бюрократии, но она человечная — без коррупции и ненависти. Если у тебя не получается записаться в какие-то государственные учреждения на прием, можно прийти туда и сказать: «Простите, я не смог записаться. Может быть, у вас есть живая очередь?» Тебе ответят: «Конечно, посидите немного», и через 15 минут позовут.

Я встречал в Берлине только отзывчивых людей. Хотя они не станут с тобой сразу сближаться и дружить, зато точно отнесутся к тебе по-человечески. Я очень благодарен Германии и Берлину, который был милосерден ко мне и вообще к эмигрантам из России.

Письмо из Хогвартса

С моим иноагентством и уголовным делом (в 2023 году в России против Карена Шаиняна возбудили уголовное дело, Росфинмониторинг внес его в «перечень террористов и экстремистов». — Прим. «Холода») стало понятно, что в Россию я не вернусь. И зачем тогда мне заниматься журналистикой? Когда начинается война, ты не можешь не снимать про это. Но проходит год, второй, цена твоих слов падает каждый день, смысл начинает ускользать.

Я полтора года делал программу на OstWest. Однажды зимой 2023 года я посмотрел на свою жизнь и подумал: мне за 40, я эмигрант, я делаю то, в чем не вижу смысла, и потихоньку начинаю спиваться. А впереди, при хорошем раскладе, у меня могут быть лет 30 полноценной счастливой жизни. Так я полностью завязал с алкоголем и решил снова поменять профессию.

К тому моменту я уже 11 лет был в аналитической терапии и понимал ее эффективность. Я начал читать про учебу. Оказалось, чтобы стать психоаналитиком в Германии, нужно примерно 10 лет: сначала выучить немецкий до уровня С1–С2, потом получить степень в университете, пройти дополнительное обучение и сертификацию от государства.

Потом я побывал на психоаналитической конференции в Лондоне, где и узнал про клинику Tavistock and Portman NHS. Весной подал заявку, резюме, мотивационное письмо, все документы. Экзамен на знание языка я не сдавал: у меня был американский диплом магистра. Мне удалось убедить комиссию, что мне не нужно пересдавать IELTS (экзамен на уровень английского языка. — Прим. «Холода»), потому что это долгий процесс.

Мое мотивационное письмо занимало всего полторы страницы, но меня все-таки позвали на собеседование. Удивительным образом я его прошел, и меня приняли. Это приглашение на учебу было для меня как письмо из Хогвартса — в новую жизнь.

«Чувак, тебе скоро 44, куда ты лезешь?»

Моя программа — это четырехлетний клинический тренинг, в конце которого я получу магистерскую степень и сертификат психотерапевта. Первая сертификация должна быть через два года. Тогда, если все будет хорошо, я смогу принимать пациентов за деньги.

Учеба вызывает у меня абсолютный восторг и восхищение — ничего интереснее со мной в жизни не происходило. Образование строится на работе с пациентами и постоянном обсуждении клинических кейсов — и это как в «Черном зеркале», когда ты опрокидываешься внутрь головы другого человека и пытаешься понять его, себя и механику человеческой жизни.

При поступлении я переживал насчет возраста, думал: «Чувак, тебе скоро 44. У тебя сын скоро поступает в университет, куда ты лезешь?» Но когда я пришел в октябре на семинар, увидел, что в группе из 30 человек только двое младше 30 лет. Большинство моих одногруппников — практикующие психологи, которые повышают квалификацию. Но есть такие же люди, как я, которые пришли сюда из другой сферы.

Со мной учится мужчина, который возглавлял большое маркетинговое агентство, летал по всему миру первым классом и запускал рекламные кампании дорогих машин. Я спросил его: «Я — журналист-эмигрант, мне нечего было терять, а у тебя все в жизни было, ты-то почему пошел учиться?» А он ответил: «Мне 40 лет. Что я оставлю после себя и какой смысл в том, что я делаю? Продать побольше машин? Маловато для смысла жизни. Карьеру я уже сделал, а теперь мне хочется чего-то интересного». 

Вообще XXI век предполагает lifelong learning (непрерывное образование. — Прим. «Холода»). Мир и рынок труда меняются постоянно и быстро, профессии исчезают и появляются, короче, учиться — это теперь естественная часть работы.

Однако я перехожу из публичной профессии в очень закрытую — аналитики обычно нигде не светятся, у них нет открытых соцсетей. Потому что клиент рассказывает тебе самые разные вещи, и тебе нужно быть для него нейтральной фигурой. Когда ко мне во время учебной практики пришел мой первый пациент, он сказал: «Я вас погуглил», — а он ортодоксальный еврей. Я держал лицо, хотя понимал, что он там нагуглил.

В Википедии, например, написано, что я ЛГБТ-активист. А я, конечно, никакой не активист и никогда им не был. Я всегда работал в медиа и никогда не нарушал журналистских стандартов.

Роскошь скромной жизни

Один учебный год стоит 12 тысяч фунтов. Кроме того, обязательная часть этого образования — личная терапия у сертифицированного в Великобритании аналитика. Ходить на нее нужно минимум раз в неделю, а лучше —  два. Помимо этого я должен буду платить за супервизии (профессиональное сопровождение психолога другим опытным коллегой. — Прим. «Холода»).

Я продолжаю совмещать учебу с работой. Я придумал проект, который неплохо взлетел: мы делаем материалы о жизни квир-людей для разных крупных медиа, и их хорошо читают. К тому же у меня остались деньги от продажи квартиры, и я получил грант на первый год учебы. Все, что я зарабатываю, и даже больше, я трачу на учебу.

Поэтому сейчас я снимаю комнату, считаю деньги на еду и редко захожу в кафе и рестораны. Первые полгода я снимал небольшую квартиру вместе с коллегой примерно за три тысячи евро. Сейчас я снимаю комнату в квартире с тремя спальнями за 800 фунтов (около 90 тысяч рублей. — Прим. «Холода») — это уникально низкая цена для Лондона.

Многие в Великобритании живут очень скромно. Деньги, которые мне удается заработать, считаются здесь неплохими. Московские представления о том, что такое успех и сколько для этого нужно тратить, быстро испарились.

В Англии я езжу на велосипеде. Метро здесь безумно дорогое, поэтому велик — самый доступный транспорт. Когда я еду по Лондону, думаю, какой это прекрасный город. С одной стороны, здесь бурлит жизнь — я живу на улице, на которой всегда толпы людей и куча магазинов, ресторанов и парикмахерских. Но стоит сделать два шага в сторону — и ты оказываешься в тихом месте с видом на сады, а на деревьях сидят попугаи. С одной стороны, Лондон гигантский, а с другой — очень соразмерный человеку и спокойный.

Я планирую остаться в Англии и работать здесь после окончания учебы. Это будет логично с тем образованием, которое я получу. Я бы мог поехать куда-то еще, но мне здесь очень нравится. К тому же Лондон соединен со всем миром. Например, отсюда я могу слетать Нью-Йорк к друзьям всего за 300 фунтов.

Впрочем, если что-то пойдет не по плану, у меня есть другие варианты. Если не получится с психоанализом, я выучусь на шеф-повара и пойду работать в веганский ресторан, а потом открою свой. Если и это почему-то не получится — освою профессию сантехника. Здесь за это хорошо платят, и ты, как и в первых двух случаях, делаешь что-то осмысленное и, кстати, вполне творческое. А вопросы статуса и престижа — это шелуха, которая облетает с тебя первой, как только ты пересекаешь российскую границу и отправляешься в открытый мир.

Цена свободы

Главное, что оказалось непросто в этой второй эмиграции за три года — одиночество. В Берлине на третий год жизни у меня появился дом, круг друзей и ощущение близости — и вот я снова один. Вопрос не в физическом одиночестве, у меня тут нет проблем с общением. Но семья и близкие разбросаны по миру, и это не очень восполнимо.

Я стараюсь не думать о том, что мое имя есть в списке «террористов и экстремистов». Терапия учит не обращать внимание на то, что не можешь исправить, потому что это пустая трата энергии. Но мне страшно от мысли, что я не смогу приехать в Россию, если с моими близкими что-то случится. Я думаю про это каждый день.

Из мелких неприятностей, мне нельзя ездить во многие страны: Таиланд, Индонезия, некоторые страны Центральной Азии, Африки и Латинской Америки для меня зона риска (из-за риска экстрадиции в Россию. — Прим. «Холода»). По-настоящему крупная проблема — это невозможность летать в Россию и видеться с оставшимися там родными: семьей, моим младшим сыном.  Это очень высокая цена за свободную жизнь, которую взяла с меня родина, точнее, «Российская Федерация».

Не знаю, вернусь ли я туда, но я понимаю, что Россия, по которой я тоскую, незаметно растянулась на весь мир. Недавно я был в Нью-Йорке. И вот сижу я с Верой и Ильей на кухне, заходят Аня, Маша, еще какие-то люди, и у меня случается когнитивный диссонанс — Гарлем за окном больше всего становится похож на Сокольники.

Так что пока моя Россия вот на этих кухнях — ужасное эмигрантское клише, да, — а еще в телефонных трубках, в зумах, письмах и в той группе поддержки для геев, которую я начал делать, — что-то вроде морального налога на прибыль от свободной жизни.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.