Я не умею выражать эмоции, и этому нашлось объяснение

Анастасия (фамилию не указываем по просьбе героини) всегда чувствовала, что с ней «что-то не так»: всю жизнь ее преследовала тревога, эмоциональные срывы и проблемы в общении с людьми. С 24 лет она пыталась понять, в чем проблема: ей диагностировали несколько расстройств, рекомендовали разные лекарства и терапию, однако ничего не помогало. А спустя пять лет ей поставили диагноз «расстройство аутистического спектра», и, изучая его, Анастасия наконец поняла, что с ней происходило все эти годы. Она рассказала «Холоду», как пыталась научиться дружить и общаться, как диагноз помог ей разобраться в себе и как складывается ее жизнь после этого. 

«А если со мной никогда не будут дружить?» 

В детстве, как рассказывает мама, я была невыносимой в плане еды: всегда ела одно и то же и требовала, чтобы продукты на тарелке лежали отдельно друг от друга и ни в коем случае не были смешаны. Никто не мог заставить меня попробовать что-то новое, и порой родителям приходилось идти на хитрости: например, я очень любила соевый соус и, чтобы убедить меня попробовать сыр, они соврали, что это та же самая соя — просто растет по-особенному. 

Я практически не играла в игрушки и с другими детьми, но очень любила рисовать и залпом читала книги. Еще я очень часто могла просто ходить по кругу и пересчитывать пальцы на руках. Я любила подолгу сидеть на кухне и говорить сама с собой — я как бы репетировала диалоги и пробовала разные интонации.

В детский садик я не ходила, и единственным сверстником, с которым я общалась, был мой двоюродный брат, а других детей я будто бы даже не замечала. По рассказам мамы, когда она привела меня играть с дочкой своих друзей, эта девочка пыталась подружиться со мной, а я даже не обращала на нее внимания. Но вскоре мы стали чаще ходить к этой семье в гости — и я привыкла к этой девочке и даже подружилась с ней.

С трех лет я начала постоянно грызть пальцы и губы — эта привычка останется со мной на всю жизнь. В том же возрасте у меня начались приступы паники. Помню, когда я впервые оказалась в кинотеатре, я просто ошалела от ужаса: меня очень напугал огромный светлый экран и громкий звук. Тогда же у меня начались проблемы со сном, и маме приходилось по полчаса-часу сидеть со мной и по кругу отвечать на тревожащие меня вопросы: «А если случится что-то плохое?», «А если со мной никогда не будут дружить?» 

В шесть лет я очень хотела наконец пойти в школу. У меня никогда не было отставаний в развитии, и в начальных классах я очень хорошо училась. В школе меня никогда не травили и в целом все было нормально — наверное, помогало еще и то, что со мной в классе учился мой двоюродный брат. С одноклассниками я была не против общаться, но у меня были большие проблемы с проявлением инициативы: я не понимала, как можно начать дружить с кем-то, и общалась только с теми, кто сам подходил ко мне. 

Проблемы начинались, когда меня вытаскивали из знакомой среды. Например, летом меня отправляли в деревню, где сверстники смеялись над тем, что я постоянно молчу. Я действительно настолько боялась их, что просто не могла говорить. Когда я поехала в лагерь, дети из отряда смеялись над моим высоким ростом и странной походкой. Как я узнала позже, необычная походка может быть признаком РАС, расстройства аутистического спектра, но тогда я ее очень стеснялась и даже училась ходить «как девочка». 

В школе мои панические атаки и тревожность продолжали проявляться. Например, я сильно психовала, когда в комнате находится кто-то еще, пока я делаю домашнее задание. На учебе это не сказывалось, и оценки у меня были довольно хорошие, однако мне всегда было сложно понять задание, которое дают на дом. Тогда я находила себе в классе «проводника»: звонила ему, а он объяснял мне, что конкретно от меня требуется. 

Со школы у меня начались проблемы с выражением и пониманием своих эмоций — кажется, будто бы я не испытывала их вообще. Даже в самых стрессовых ситуациях я оставалась спокойной, а полноценные ощущения я могла осознать и испытать только спустя какое-то время. 

Например, когда мне было восемь лет, ночью у наших соседей снизу случился пожар: мама чудом проснулась, стала всех будить, и все в доме были ужасно напуганы. Мне же было все равно: я спокойно делала, что мне говорят, а в один момент даже начала рассказывать факты из ОБЖ. Только спустя несколько месяцев после этого у меня началась тревога, что дома снова случится пожар, и я стала проверять, перекрыт ли газ.

Обдумывала движения, чтобы случайно не коснуться человека

В средней школе у меня начались проблемы с учебой и сильно испортились отношения с учителями — я стала агрессивной, и за это меня не любили. Я могла нагрубить учителю, психануть на него, бросить тетради на пол и просто уйти из класса, хлопнув дверью, если мне что-то не понравилось. Поначалу я вела себя так ненамеренно и даже не понимала, что делаю что-то плохое: я просто будто бы не чувствовала разницы между ребенком и взрослым, и концепция уважения к старшим была для меня абсолютно чуждой.

Тогда же у меня появилась первая подруга, с которой мы сошлись на общих интересах — нам нравились одинаковые музыка и фильмы. Помню, мы садились с ней в автобус на конечной остановке, надевали наушники, включали музыку и могли ездить по четыре раза до конца маршрута и обратно. Мы даже не общались — просто сидели рядом и слушали музыку.

Компании друзей у меня не было: я даже не представляла, как в нее можно попасть, если меня никуда не зовут. Я хотела подружиться с кем-то еще, но не понимала, как это сделать. Я знала, где в моем городе тусуются подростки, которые увлекаются такой же музыкой, но вместо того, чтобы познакомиться с ними, я брала с собой подругу и просто гуляла с ней возле этих мест.

В 15 лет я познакомилась с одним парнем в интернете — мы тоже сошлись на теме музыки. Мы начали встречаться, он мне очень сильно нравился, но я просто не понимала, как себя вести: я постоянно нервничала, переживала и, наверное, вела себя как робот. Я не понимала, как правильно флиртовать: выразить симпатию для меня означало загрузить человека темами, которые меня интересуют. 

Несмотря на эти проблемы, мы провстречались десять лет. Однако в начале отношений я избегала и до ужаса боялась даже первого поцелуя и других тактильных взаимодействий. Мне в целом всегда было неприятно, когда меня трогают: например, если мне нужно было что-то передать в руки человеку, я досконально продумывала свои движения, чтобы случайно не коснуться руки.

В старшей школе у меня появилось довольно много злости и агрессии ко всему. Я начала уже осознанно и специально грубить учителям, на уроках практически перестала появляться и из отличницы превратилась в троечницу. Я всегда училась на автомате — просто потому, что надо, а теперь мне стало неинтересно вообще. 

В моей жизни всегда были так называемые специнтересы — такие темы, которые захватывали мое внимание до мельчайших деталей, и я концентрировалась только на них. Это были компьютерные игры, музыка, фильмы, но самым главным моим интересом было рисование. Мне нравилось это всю жизнь, и мотивация вернуться к учебе у меня появилась только тогда, когда я узнала, что после девятого класса могу пойти учиться на специальность, где нужно много рисовать. Я увидела свою цель, и в старшей школе снова стала усердно учиться, чтобы поступить в колледж на бюджет. 

Репетировала диалоги перед встречей с друзьями

Я выучилась на архитектора и вскоре начала работать по специальности. В 20 лет у меня появилась первая большая компания друзей. Мне действительно очень хотелось общаться с ними — мне было даже весело в моменте, но от взаимодействий я очень быстро и резко уставала.

В компании мне всегда было тяжело расслабиться, потому что я постоянно думала о том, как выгляжу со стороны: как веду себя, каким тембром голоса я говорю. Я всегда была конвенционально красивой, но мне все равно казалось, что я чересчур большая и громкая и мне нужно постоянно контролировать свою мимику и поведение. Это вызывало фоновую тревогу, и я начинала переживать: «А что, если у меня не получится влиться в компанию? Вдруг меня неправильно поймут?»

Из-за этого страха я всегда пыталась как бы мимикрировать под людей, с которыми общалась: если мой собеседник спокойный — я тоже, если эмоциональный и активно жестикулирует — я тоже. Мне говорили «просто будь собой», но я никогда этого не понимала: мне ведь нужно влиться в компанию, а если я буду собой, со мной точно никто не будет дружить.

Я постоянно репетировала диалоги перед встречей с друзьями и раз за разом прокручивала, что и как я буду говорить. Это само по себе очень сильно выматывает, но сказывалось еще и то, что я довольно часто виделась с друзьями и быстро чувствовала истощение от таких взаимодействий.

Из-за этого часто были ситуации, когда я просто во время тусовки залипала в телефон и сидела молча. Я чувствовала сильную усталость, мне хотелось уехать домой, но я терпела и не делала этого. Мне не хотелось, чтобы друзья подумали, что со мной что-то не так, и я была уверена, что для этого не должна пропускать встречи и рано уходить с тусовок.

Меня всегда преследовало ощущение, будто я вижу общество через мутное стекло и поэтому не знаю, как себя вести: в одном случае я могу понять что-то слишком буквально, а в другом — наоборот, не осознать, что нужно близким. Помню, когда моя близкая подруга расставалась с парнем, она эмоционально рассказывала мне что-то и плакала. Чтобы хоть как-то ей помочь, я не придумала ничего лучше, как пять раз предложить ей чай. Ей стало смешно от этого, а мне тогда казалось, что я пытаюсь ей предложить помощь: может, она попьет чай и ей станет лучше.

Я всегда чувствовала, что со мной что-то не так, и на протяжении почти всей жизни меня преследовала острая тревога. Например, я боялась путешествовать и никогда не хотела этого. Также, если у меня было важное мероприятие, я переживала не только перед ним, но и после того, как все хорошо прошло: из-за сильной эмоциональной перегрузки я будто бы не осознавала, что все закончилось, не чувствовала успокоения и еще несколько дней могла испытывать стресс. Тревога у меня проявлялась практически по любым поводам: от страха, что я заболею раком или у меня случится инфаркт, до переживаний из-за изменившейся рутины.

Я всячески избегала людей

После учебы я пошла работать архитектором в офис. Находиться в одном пространстве с другими людьми мне было невероятно тяжело: мне не нравилось, что все видят, как я работаю, могут контролировать этот процесс, подойти ко мне и что-то спросить. Меня бесило, что мои коллеги издают звуки, когда, например, едят за рабочим столом.

Из-за этого я даже начала придумывать себе предлоги, чтобы больше делать перерывов — например, я начала много курить, чтобы чаще выходить на улицу. Меня раздражало, что вечером в офисе резко включался яркий свет: меня настолько беспокоил этот момент, что я старалась раньше прийти на работу, чтобы уйти до того, как включат свет.

Мне не нравилось, что мои коллеги ходят на обед все вместе. Чтобы избежать этого, я даже стала врать всем, что хожу обедать домой. На самом же деле я просто ходила по улице и слушала музыку, а потом быстро забегала куда-нибудь перекусить.

Первые полгода работать мне даже нравилось, но постепенно и пятидневный график, и сама специальность начали меня сильно изматывать. Мне было тяжело от людей вокруг, постоянной командной работы, коммуникации с поставщиками, а необходимость двигаться по карьерной лестнице сильно угнетала меня. Когда я возвращалась домой, у меня стали случаться срывы практически каждый день.

Мое состояние настолько ухудшилось, что я буквально отказывалась выходить из дома на работу, а когда все-таки заставляла себя и возвращалась обратно, у меня были сильные истерики и я будто бы ненавидела весь мир. Моя мама и близкие уговорили меня сходить к психиатру. Их можно понять: тяжело ведь взаимодействовать с человеком, который постоянно плачет, боится всего подряд и постепенно сходит с ума.

Тогда мне было 24 года, и я впервые оказалась у психиатра. Мне выписали антидепрессанты, но значительно лучше не становилось даже спустя несколько месяцев их приема. Мне выписывали разные препараты, но они не давали нужного результата. Вскоре мне диагностировали смешанное тревожное и депрессивное расстройство, и благодаря терапии я научилась справляться с паническими атаками и отделять тревожные мысли от реальности.

У меня начали чередоваться периоды продуктивности и спада, во время которых я не могла ничего делать — просто лежала. Психиатры не говорили ничего конкретного, но я чувствовала, что точно что-то не так. Мне ничего не помогало — антидепрессанты снимали только совсем тяжелые мысли в духе «я умру от рака», и вскоре я на время забила на лечение.

После диагноза у меня был «синдром самозванца»

В 25 лет я познакомилась со своим будущим мужем. С самого начала общения он мне очень понравился, однако свою симпатию я никак не проявляла. Мы много ходили на свидания, но я сторонилась любого физического контакта: когда он попытался взять меня за руку, я ее сразу отдергивала. Видимо, он решил, что я не готова заходить дальше, но в своей голове я уже всецело была готова вступить с ним в отношения — просто остро реагировала на касания.

Сама я очень переживала, что у нас все медленно развивается, но не понимала, как себя проявить. Наверное, со стороны я выглядела странно — боялась взаимодействий и никогда не смотрела в глаза. В итоге мы первый раз поцеловались только на восьмом свидании.

Первые полгода совместной жизни мы довольно сильно ругались: мне было тяжело привыкнуть, и меня постоянно нервировало, например, когда вещи лежат не на своих местах. В 2022 году после начала полномасштабной войны мы уехали в Грузию. Из-за эмиграции и всего остального я снова дважды впала в депрессивное состояние: сначала в Грузии, затем в Сербии.

Сначала у меня настолько сильно посыпалась вся бытовая жизнь и увлечения, что я стала с головой уходить в работу — это стало единственной моей функцией. Вскоре я начала испытывать настолько сильную тревогу, что не могла ни за что взяться. Я как будто потеряла все свои навыки, а мозг отказывался воспринимать хоть какую-то информацию: работа стала просто непосильной, а простой разговор с друзьями ощущался так, будто я сейчас должна поднять 10 килограммов. Я чувствовала себя разряженной батарейкой.

Я решила снова обратиться к психиатру, но в этот раз к другому. Новый специалист поставил мне предменструальное дисфорическое расстройство и циклотимию. Мне показалось странным, что диагноз так сильно изменился, и я пошла к другому психиатру — тот мне поставил биполярное расстройство (редакция не может верифицировать эту информацию. — Прим. «Холода»). У меня снова закрались сомнения, и я решила, что уже окончательно нужно разобраться, что за херня со мной происходит. Знакомые мне активно рекомендовали одну специалистку — и я записалась к ней.

На приеме психотерапевт сказала, что пока нет оснований для отмены диагноза биполярного расстройства, но ее смущает реакция организма на антидепрессанты. Как правило, при их приеме уже через пару месяцев человек должен нормально функционировать. У меня такого не было.

Она неожиданно стала задавать мне вопросы, связанные с РАС, на многие из которых я отвечала положительно. После приема она прислала мне два теста, позволяющих проверить человека на биполярное расстройство и аутизм. По обоим тестам у меня был довольно высокий результат для РАС, а вот биполярное расстройство не подтвердилось. Затем психиатр отправила мне анкету для родителей, чтобы ее заполнила моя мама. 

На втором приеме она уже с уверенностью сказала, что у меня подтвердился аутизм, а депрессия и тревога, которые преследовали меня большую часть жизни, были с ним связаны (депрессия действительно чаще встречается у людей с РАС, однако она может быть связана и с другими причинами. — Прим. «Холода»).

Итого, мне диагностировали аутизм в ноябре 2024 года, в 29 лет (медицинская документация имеется в распоряжении редакции. — Прим. «Холода»). О РАС у меня всегда были довольно стереотипные представления, и я даже подумать не могла, что это может быть у меня. Помню, я как-то пролистывала видео в тиктоке, в которых рассказывали про симптомы аутизма у взрослых. Я была уверена: это точно не про меня. 

Первое время после диагноза у меня был «синдром самозванца», и я дотошно задавала вопросы психиатру, точно ли у меня аутизм. Мне казалось, что у меня не так все плохо, чтобы мне диагностировали РАС — есть ведь те, кому гораздо хуже, кто даже не может общаться с окружающими людьми. 

Однако вскоре я стала больше изучать и поняла для себя важную вещь: РАС — это спектр. Как нейротипичные люди могут различаться между собой, так и нейроотличные могут быть разные — они не обязательно все выглядят как Шелдон из «Теории большого взрыва» (создатели сериала отрицают наличие РАС у данного персонажа, хотя в его поведении и бывают эпизоды, напоминающие это. — Прим. «Холода»).

Как я узнала, в среднем у девушек гораздо позже и реже диагностируют аутизм, чем у парней. Все из-за того, что девочки легче приспосабливаются к маскингу — к тому, чтобы адаптироваться под окружающих и притворяться. К тому же, у многих родителей тихая и замкнутая девочка не вызывает никаких вопросов — это ведь хорошо. 

Когда муж узнал о моем диагнозе, он сказал: «Ну, это точно все объясняет». Мы вместе начали вспоминать моменты из нашей жизни, которые ему казались странными, и все встало на свои места. Мама тоже нормально отреагировала, начала вспоминать истории из детства и тоже сказала, что диагноз очень многое объясняет. Она призналась, что всегда замечала, что я отличаюсь от других детей, однако никогда не считала это чем-то плохим. 

Отец, узнав о диагнозе, отшутился и сказал, что это все фигня. Мне кажется, у него тоже может быть нейроотличие — когда я рассказывала ему про свои состояния, он просто говорил: «Да у меня все то же самое». Однако он скептически относится к диагнозам и даже не пробовал проверяться, а просто всегда говорил: «Родились мы с тобой немного пришибленные, но зато с нами не скучно».

«А можно я сейчас просто посижу в углу в наушниках?»

РАС мне диагностировали уже больше трех месяцев назад. С одной стороны, поначалу мне было страшно, ведь это не лечится и я буду такой всю жизнь, с другой — теперь я будто бы получила инструкцию к себе и могу понять, что со мной происходит.

Сейчас я работаю 3D-художницей на фрилансе и делаю иллюстрации и анимации. Мне нравится целый день сидеть за ноутбуком, и я могу сама формировать свой график: например, теперь я работаю два-один, три-два. Я склонна глубоко погружаться в выполнение задач и сильно концентрироваться на них, поэтому пять рабочих дней подряд сильно изматывают меня. 

Раньше я постоянно винила себя за то, что часто выгораю от работы, и из-за этого много перерабатывала. Сейчас я понимаю, что если я буду давать себе отдых, я сделаю намного больше. Мне гораздо проще проработать 12 часов, а потом взять целый день и вообще не думать о работе — даже не проверять почту. Однажды мне в выходной день нужно было ответить на несколько писем, и я стала настолько сильно погружаться, что мне потребовалось еще несколько часов, чтобы перестроиться обратно на отдых. Мне нельзя отвлекаться даже на такие мелкие задачи — иначе выходной перестает им быть. 

Мне всегда было тяжело делать даже небольшой перерыв в работе. Например, если во время работы я чувствую жажду и мне нужно пить, для меня это превращается в целый квест и список действий: встать, взять бутылку, открыть ее, налить воду, попить, поставить стакан, сесть за компьютер. Это кажется просто невыносимым, и я думаю: «Потерплю, пофиг». Но сейчас я все же учусь делать перерывы.

В работе я просто ненавижу созвоны, но от них избавиться невозможно. Дело в том, что мне тяжело воспринимать информацию на слух, и я вынуждена сидеть с блокнотом и по пунктам записывать все идеи или после созвона просить коллег прописать конкретный вывод, к чему мы пришли. 

Мне всегда нравилось то, чем я занимаюсь, и мое увлечение как бы стало моим заработком. Однако из-за этого я совсем не понимала концепцию других хобби. Сейчас я стала искать, чем могу себя занять помимо работы и, например, начала вышивать крестиком — это очень расслабляет. Чтобы разгрузиться физически, я стараюсь больше не использовать деструктивные стимминги (повторяющиеся действия, нацеленные на уменьшение эмоционального напряжения. — Прим. «Холода») — грызть заусенцы и губы, а хожу по комнате или занимаюсь на фитболе (большой упругий мяч, используемый для тренировок. — Прим. «Холода»).

Быт с мужем мы делим пополам, однако сейчас я поняла, что меня очень раздражает совместная уборка, и мы стали убирать квартиру по отдельности, чередуясь по неделям. Готовит чаще всего муж, или же мы заказываем доставки. В процесс готовки, как и в любой другой, я погружаюсь довольно сильно, и могу посвятить этому время в свой выходной и с удовольствием приготовить что-то вкусное. Я все еще осталась придирчива в еде и ем одно и то же — раньше я пыталась изменить эту привычку, но сейчас отстала от себя.

В магазин за продуктами ходит муж: в эмиграции это для меня совсем невыносимо, потому что я привыкла покупать продукты только в одном месте. К тому же мне довольно тяжело терпеть свет в магазине, стоять на кассе и выбирать товары в целом. 

Мне очень нравится общаться через переписки, и даже когда муж находится со мной в одной квартире, многие важные обсуждения и решения мы принимаем по переписке. Так я гораздо лучше воспринимаю информацию и мне проще сформулировать, что я хочу сказать.

Сейчас я стала намного больше слушать себя, думать о том, какой я человек, что вызывает во мне дискомфорт и раздражение. Я прохожу когнитивно-поведенческую терапию, и после диагностирования РАС она стала гораздо продуктивнее: теперь, например, мы больше фокусируемся на осознании эмоций.

Я всегда винила себя за то, что я скучная и не хочу веселиться с друзьями в пятницу и не могу подолгу общаться с ними. Но сейчас я уже научилась слушать себя и осознавать, когда я действительно хочу с кем-то встретиться, а когда предпочитаю посидеть дома. Благодаря этому встречи с друзьями стали гораздо приятнее. 

Теперь в шумной компании я не сижу в телефоне и не жду, пока все разойдутся, а просто могу объяснить, что устала, и пойти домой. А если я общаюсь с мужем, я могу сказать: «А можно я сейчас просто посижу в углу в наушниках?» Я наконец начала озвучивать то, что действительно хочу, и жизнь стала значительно проще.