Что нам с нами делать?

В конце 1960-х десятки тысяч американских солдат, которые возвращались домой с войны во Вьетнаме, начали проявлять одни и те же симптомы: регулярные кошмары, флешбэки, склонность к зависимости, вспышки агрессии вплоть до насилия; около девяти тысяч из них покончили с собой. Со временем это назвали посттравматическим стрессовым расстройством — оно возникает не только у людей, которые воюют, но и у тех, кто переживает другие травмирующие события. По подсчетам Русской службы Би-би-си, ПТСР может появиться у 21 тысячи россиян, воевавших в Украине, — при этом внятной государственной программы помощи этим людям в России нет. «Холод» рассказывает историю ветерана войны в Чечне, который был вынужден бороться со своим ПТСР сам, и объясняет, как в России обычно обращаются с таким диагнозом.

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

Незнакомая улица в Грозном. В руках у Руслана Анаркулова — оружие, ему 48 лет, он сидит в засаде и ждет, когда начнется бой. Рядом с ним — испуганный молодой призывник, который годится Анаркулову в сыновья. Руслан пытается его успокоить: скоро все закончится, парень невредимым вернется домой, найдет работу, заведет семью. Он уверен в этом, потому что этот парень — это сам Анаркулов, который в 19 лет оказался на войне в Чечне. Они обнимаются, и начинается бой.

Анаркулов просыпается. Сны о войне он регулярно видит уже почти два десятка лет — с тех пор, как в мае 1995 года вернулся в свою часть во Владивостоке после пяти месяцев в Чечне. «Там я испытал шок, — рассказывает Анаркулов “Холоду” много лет спустя. — Мне хотелось донести [окружающим], что на войне очень быстро человек превращается в животное, прямо на глазах. Что война — очень жестокая вещь. Но все мои попытки поговорить… Я понял, что людям это неинтересно». Некоторые знакомые и вовсе его опасались, предполагая, что в Чечне он сошел с ума. 

После дембеля Анаркулов не понимал, что делать дальше. В родном сибирском поселке он чувствовал себя потерянным и начал пить; на застольях пытался рассказывать, что происходило в Чечне. Днем он вспоминал войну, ночью она ему снилась. Когда он думал про погибших друзей, ему становилось стыдно: он живет, гуляет, встречается с девушками, а товарищей больше нет. 

Вскоре он поступил в школу прапорщиков в Чите, а когда окончил ее, получил работу в батальоне обеспечения вертолетного полка в одном из гарнизонов Забайкальского края. Там он провел восемь лет. По словам Анаркулова, все это время он много пил — особенно когда встречал в СМИ или интернете упоминания о чеченских войнах. «Тогда было очень много роликов с откровенными казнями российских военнослужащих, — вспоминает он. — Я как-то подсел на них: смотрел эти видео, пил и понимал, что ни с кем на эту тему не поговорить. Мои знакомые, которых война не коснулась, смотрели видео с казнями как развлекаловку, как шоу. И меня это сильно задевало». Много лет спустя, возвращаясь к тем переживаниям, Анаркулов предполагает, что так проявлялся его посттравматический синдром. 

48-летний бывший военный уточняет, что он «не медик и не психолог», однако в России и профессиональные психологи, работающие в государственных больницах и военных госпиталях, зачастую не ставят этот диагноз людям, которые вернулись с войны. Независимые психотерапевты предполагают, что бывшие солдаты нередко не хотят общаться со специалистами даже не потому, что не верят в их эффективность, а потому что боятся, что их слова передадут начальству и это повлияет на их карьеру. Контрактник, воевавший в Украине и проходивший реабилитацию в санатории вместе с другими военными, рассказывал изданию «Верстка», что, когда он пожаловался местному психиатру на сны о войне и смерти, тот диагностировал синдром Мюнхгаузена — фактически заявил, что пациент выдумывает. В итоге мужчины, которые участвуют в военных кампаниях, развязанных российским государством, зачастую не получают психологической помощи, даже когда решаются о ней попросить. Как и Руслану Анаркулову много лет назад, им приходится справляться самим. 

Слушайте аудиоверсию в подкасте «Холод»:

В 1994 году, когда началась Первая чеченская, Руслан Анаркулов был солдатом-срочником и охранял арсенал ракетно-артиллерийского вооружения во Владивостоке. Он слышал о том, что в Чечне «начались какие-то беспорядки», и говорит, что фактически вызвался ехать туда сам из патриотических соображений, поверив телевизионным новостям: в них президент Борис Ельцин и его подчиненные рассказывали о жестоком притеснении русскоязычного населения и о том, что «на чеченской земле утвердился вооруженный беспредел». 

Под Новый год Анаркулова перевели в дивизию морской пехоты и отправили на учения, которые заняли всего 10 дней. Уже в начале января 19-летний призывник был в Грозном — фактически его подразделение должно было частично заменить бригады, которые участвовали в неудачном штурме чеченской столицы в новогоднюю ночь: несмотря на огромные жертвы, в том числе среди гражданского населения, российские войска не сумели взять город. 

Когда Руслан Анаркулов оказался в Чечне, его патриотический энтузиазм «сильно поубавился». Несмотря на то что официально власть называла происходящее «восстановлением конституционного порядка», Анаркулов видел: это самая настоящая война. «Центр Грозного кажется адом, даже если ты попал туда в период редкого затишья и ничего вокруг не взрывается, а тишину наполняют только нечастые автоматные очереди. Город мертв. Там нет целых домов, почти нет людей без автоматов и камуфляжа, — писала журналистка Галина Ковальская, которая находилась в столице Чечни до и во время штурма. — В довершение апокалиптической картины над городом висит смог, накрывший Грозный темным колпаком». 

За несколько лет до этого семья Руслана Анаркулова уехала из Таджикистана, где началась гражданская война; по его словам, бои в Чечне были намного ожесточеннее. 

«Город был в руинах, горели пробитые газовые трубы, улицы, особенно в центре города, были завалены разбитой бронетехникой, — вспоминает он. — Лежало много трупов людей, часто было непонятно, то ли это “наши”, то ли нет, то ли просто прохожие. Возле факелов газа было тепло, и трупы портились, запах был тот еще». Как говорит Анаркулов, в основном во время своего пребывания в Чечне он нес службу на блокпостах, но несколько раз участвовал в «зачистках» сел. 

«Обычно мы прочесывали местность, чтобы найти боевиков, мины и растяжки, — рассказывает он. — При встрече с мирными жителями проверяли у них документы и наличие оружия. А если нужно было с ними пообщаться, обсудить договоренности, то этим уже занимались старшие командиры. С нашей стороны не было никакого беспредела по отношению к местным, как и с их стороны по отношению к нам». 

Преступления, которые российские солдаты совершали на той войне, хорошо задокументированы; иногда за них даже судили. Анаркулов говорит, что не видел, чтобы его сослуживцы плохо обращались с мирными жителями или с чеченскими бойцами, но одно происшествие вспоминает до сих пор. Как-то он стоял на блокпосту у моста через реку Сунжу: пересекать ее было запрещено. Когда гражданская машина попыталась проехать по мосту, Анаркулов с сослуживцами остановили ее, вывели людей из автомобиля и стали думать, что с ними делать. На чеченцев пассажиры и водитель были не похожи, оружия у них при себе не было, но и документов — тоже.

«Я уже не помню, то ли командир [подразделения], то ли его зам скомандовал: “Расстрелять их”, — рассказывает Анаркулов. — Естественно, их никто расстреливать не собирался, видимо, просто хотели припугнуть, чтобы они в чем-то признались». Задержанных мужчин поставили лицом к стене, но, как говорит Анаркулов, вскоре отпустили. На следующий день он увидел эту же машину на другой стороне реки. Она была пуста. Стекла были разбиты, в корпусе виднелись следы от пуль. 

По словам Анаркулова, начальство обещало, что их подразделение проведет на войне три месяца, но в итоге они ждали смены до мая. То, что он успел в Чечне увидеть за это недолгое время, преследует его до сих пор.

Навязчивые воспоминания о войне и ночные кошмары, преследовавшие Анаркулова, — одни из самых распространенных симптомов посттравматического стрессового расстройства. ПТСР развивается после тяжелого, экстремального стресса, который может быть вызван разными событиями, чаще всего — такими, когда человек оказывается на грани жизни и смерти: теракты, природные катастрофы, пытки, сексуализированное насилие, война. 

Подобный тяжелый опыт не всегда ведет к ПТСР — от чего конкретно это зависит, достоверно неизвестно, но ученые считают, что риск возникновения ПТСР выше, если человек в прошлом уже переживал какое-то сильное потрясение. По мнению гарвардского профессора Ричарда Макнелли, также на это могут влиять общие проблемы с психическим здоровьем, низкий уровень интеллекта и предрасположенность к негативным эмоциям. В 2009 году симптомы расстройства выявили примерно у трети из опрошенных исследователями жителей Чечни, переживших травмирующие события во время войн. В России, по разным оценкам, с ПТСР столкнулись 30% ветеранов афганской войны и 15% ликвидаторов последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Психиатры из Центра психиатрии и неврологии имени Бехтерева отмечали, что особенно подвержены ПТСР люди, которые воевали и были ранены: расстройство может развиваться примерно у каждого третьего. 

«Война дает две категории ПТСР: стеническую и астеническую, — рассказывает психотерапевт Евгений Александров, работающий с ПТСР и консультирующий ветеранов Афганской войны. — Стеническая — это гиперреактивность и гнев, “всех убью, один останусь”. У таких людей тот же самый уровень агрессии, что и у нас с вами, но они легко набирают газ, а тормозятся плохо. Пациенты с астеническим ПТСР становятся депрессивными. Они будут уходить: из семьи, в алкоголь, в леса, в поля, в тундру». 

В России посттравматическое стрессовое расстройство диагностируют по критериям Международной классификации болезней (МКБ-10). В клинических рекомендациях, разработанных российскими психиатрами, указано, что, помимо ночных кошмаров и флешбэков, ПТСР может проявляться через бессонницу и эмоциональную отстраненность по отношению к окружающим. Существует более 10 медицинских опросников для выявления ПТСР, однако и они не гарантируют точной диагностики: отчасти потому, что сам пациент не всегда рассказывает врачу о симптомах. 

Консультант центра психолого-социальной поддержки ветеранов боевых действий «Возвращение» Олег Ивков, как и Руслан Анаркулов, участвовал в первой чеченской кампании. Когда он вернулся с войны, у него начались внезапные вспышки агрессии. Как-то раз, когда он шел вдоль железной дороги и мимо с грохотом проехал поезд, Ивков испытал такой прилив злости, что кричал, пока шум не прекратился. Он решил обратиться за помощью к психиатру, но результата это не принесло. 

«Тогда единственным вариантом был кабинет психиатра при поликлинике, — вспоминает Ивков в разговоре с “Холодом”. — Я туда пришел, рассказал, что вернулся с горячей точки, чувствую то и то, хотел бы узнать, как с этим справиться. На что мне врач сказала: “Давайте мы вас поставим на учет, положим на обследование в психиатрическую больницу, а потом будем решать, что делать”». Ивкову это предложение не понравилось: тот факт, что он стоит на психиатрическом учете, радикально снизил бы его шансы найти работу. По его словам, врач заявила, что ничем помочь не может: такой алгоритм. «Меня это очень сильно обидело. Я ей объяснял, что я нормальный, просто у меня сильное напряжение и слишком сильные эмоции, и я не знаю, как с этим жить», — продолжает Ивков. По его словам, помогал только алкоголь — но из-за своих запоев он терял одну работу за другой. Так продолжалось восемь лет, пока он добровольно не отправился в реабилитационный центр. 

Сейчас Олег Ивков работает консультантом в группах поддержки для участников войны в Украине. По его словам, они не рассказывают о пережитом на фронте, а стараются обсуждать каждодневные проблемы и попытки обратно встроиться в мирную жизнь. Тем не менее для Ивкова некоторые рассказы все равно оказываются триггерами, которые приходится обсуждать с психотерапевтом. Рассказывать подробности корреспонденту «Холода» Ивков отказался, как и вспоминать свой опыт в Чечне. 

По мере того как люди, которые участвуют во вторжении в Украину, начали возвращаться домой, в СМИ стало появляться все больше новостей о жестоких преступлениях, которые они совершают. Вагнеровец из Кировской области зарезал пожилую односельчанку, в Заволжье пьяный доброволец убил свою жену на глазах у детей, еще один вернувшийся с фронта военный застрелил супругу. Неуправляемая агрессия — распространенная проблема, связанная с ПТСР. «Я, например, встречала молодого ветерана, который бомбил таксистом. Он не справился со своим ПТСР, потому что никто ему не помог, — рассказывала доктор социологических наук Елена Рождественская, исследующая опыт и наследие Афганской войны. — Он был чрезвычайно склонен к гневу, не мог контролировать его и в какой-то момент, поссорившись с пассажирами, влетел в отбойник, и все погибли. Невозможно остаться нормальным, если ты стреляешь в другого человека. Ты должен как-то переработать этот опыт и объяснить его себе и своим детям». По словам Руслана Анаркулова, двое мужчин, с которыми он служил в Чечне, после возвращения с войны совершили преступления и получили большие тюремные сроки («Холоду» не удалось подтвердить эту информацию). 

Российское государство редко обращает внимание на проблемы военных с ПТСР и их адаптацию к гражданской жизни. В конце февраля 2023 года ректор Восточно-Европейского института психоанализа профессор Михаил Решетников выступил на совещании в Госдуме по вопросам реабилитации российских военных и заявил, что СМИ нагнетают истерику по поводу ПТСР у вернувшихся с фронта. Он оценил количество подверженных синдрому в 1,2% от всех участников боевых действий (методика подсчета неясна) и заявил, что сравнивать ситуацию с ПТСР в России и США некорректно: американцы вели «войны на чужой территории», а Россия — «войны по защите отечества, своих домов, своих жен и детей, своей культуры и самобытности».

При этом в Украине уже несколько лет открыто обсуждается связь между преступлениями военных, вернувшихся с фронта, и ПТСР. В 2019 году на заседании одного из комитетов Верховной Рады судебный эксперт Сергей Ушенин указал на то, что в украинском законодательстве нет понятия «ПТСР». Годом ранее Ушенин опубликовал доклад, в котором писал, что совершивших тяжкие преступления военных не осматривают психиатры и что в Украине отсутствует четкая система диагностики посттравматического стрессового расстройства.

«В нашем Бахмутском СИЗО стабильно высокий процент военнослужащих, — писал он. — Практически никто из них не слышал о психиатрах, психотерапевтах, психологах в период прохождения службы. То же можно сказать и о вернувшихся с войны. Беседуя с действующими или бывшими военнослужащими, совершившими правонарушения, я знаю, что со стопроцентной вероятностью услышу, что основным способом снятия стресса на фронте у них являлось спиртное». 

В 2023 году в Верховной Раде начали обсуждать создание суда по делам ветеранов. По словам политиков, в первую очередь такой суд должен будет проводить экспертизу, чтобы разобраться, является ли совершенное преступление следствием посттравматического стрессового расстройства или нет. Кейсы такого рода после 2014 года, когда россияне развязали войну в Донбассе, в стране случаются регулярно. Одним из самых резонансных случаев стало дело Дмитрия Балабухи, который вернулся из Донбасса с ранением и металлической пластиной в черепе. В 2018 году он зарезал мужчину на автобусной остановке после того, как тот начал ему угрожать. По словам адвоката Балабухи, прокурор во время процесса заявил, что подозреваемым военным запрещено диагностировать ПТСР. Его приговорили к девяти годам колонии, но после 24 февраля временно освободили и отправили на фронт. 

Долгосрочное влияние посттравматического расстройства на жизнь военных давно изучают в Армении. Психиатр Маргарит Тадевосян фиксировала, как в течение 20 лет менялось психическое здоровье ветеранов войны в Карабахе, у которых диагностировали ПТСР. Ветераны рассказывали, что им трудно адаптироваться к мирной жизни из-за равнодушия близких, финансовых проблем, а также из-за того, что представления о жизни, приобретенные на войне, на «гражданке» оказались не нужны. В первые два года эта неустроенность приводила к враждебности и агрессии; через несколько лет они менялись на «немотивированную скуку» и желание полностью изолироваться от окружающих; у многих начиналась депрессия. 

«Некоторые ветераны осознают, что приносят реальный вред своей семье [своей агрессией]. Из-за этого они начинают психологически истязать себя мыслями о ненужности, никчемности, и смена этих состояний приводит к тому, что они самовольно уединяются, — рассказывает Тадевосян “Холоду”. — У меня были ветераны, которые говорили: “Я даже открыл новый проход в дом, сделал перегородку, чтобы не сталкиваться [с родными]”. Не потому что они не хотят общаться, а потому что понимают, что это столкновение может привести к новым конфликтам».

В 2021 году социологи попросили участников круглого стола ветеранов войны в Чечне написать самый актуальный вопрос, который они хотели бы обсудить на встрече. Одним из популярных вариантов был такой: «Почему чувствуешь себя виноватым за то, что выполнял свой долг?» После мероприятия один из ветеранов сказал исследователям: «Может быть, хотя бы вы объясните нам, что с нами делать?»

В конце 1990-х — начале 2000-х, когда Руслан Анаркулов служил прапорщиком в Забайкальском крае, он изучал нормы снабжения военных в мирное и военное время. Так он понял, что ему и его сослуживцам в Чечне не доставалось самых базовых вещей. По его рассказам, за пять месяцев его подразделению ни разу не выдали чистую запасную форму. Обувь пришла в негодность в первый месяц — дальше носили то, что могли найти сами. Часто не хватало питьевой воды и еды — приходилось искать продукты в опустевших домах. Начальству, которое заводило разговоры о мародерстве, Анаркулов отвечал: «Извините, нам жрать нечего. Я это мародерством не считаю». 

«В Чечне я в первый раз услышал фразу “Кому война, а кому мать родна”, — вспоминает он. — Видимо, обеспечение где-то и было, но до нас, солдат, оно в основном не доходило. Нам присылали какую-то гуманитарную помощь. Но почему регулярная российская армия должна выживать на гуманитарной помощи?» 

Прапорщиком Анаркулов быть перестал, когда на него завели уголовное дело за превышение должностных полномочий. По его словам («Холоду» не удалось найти приговор суда), он взялся провести «воспитательную работу» со срочником, сыном влиятельных родителей, который регулярно нарушал правила и игнорировал приказы. «Где-то, может быть, и превысил полномочия, дал ему пинка, подзатыльник, может, что-то грубо сказал», — признает Анаркулов. В тюрьму его не посадили, но из армии уволили.

Пока шел суд, Руслан пил все больше — и однажды «допился до чертей». В ту ночь он остался ночевать на полу в квартире у приятеля и через несколько часов проснулся от ощущения, что на него кто-то смотрит. Лицо было незнакомым и очень неприятным, с издевательской ухмылкой. Анаркулов протянул руку — и его ладонь прошла сквозь лицо. «Как сейчас помню, между полом и диваном расстояние очень маленькое, туда и рука-то с трудом пролезает, не то что человек. Я умом понимал, что не пролезу, но ничего не мог с собой поделать, [все равно попытался], скреб по полу, настолько мне стало страшно», — вспоминает Анаркулов. Он выбежал на кухню, включил свет, залез на табуретку и просидел там до утра в холодном поту. Приятели, которым он рассказал о галлюцинации, посоветовали похмелиться. В тот же день, возвращаясь в свою часть, он сидел в грузовой кабине вертолета, смотрел на дверь и чувствовал очень сильное желание выпрыгнуть. «Когда я прилетел, то понял, что дошел до ручки и надо завязывать». 

По словам Анаркулова, после этого он не пил девять месяцев. Несмотря на то что после увольнения ему было тяжело, постепенно все стало налаживаться. Он нашел новую работу и стал помощником машиниста на железной дороге — для небольшого забайкальского города Могоча, где он теперь жил, у него была очень неплохая зарплата. Вскоре Анаркулов начал встречаться со своей будущей женой Юлей. 

Тем не менее, как рассказывает Юлия, ее муж еще долго «не мог отпустить армию». Он коллекционировал медали, собирал списки ветеранов и статьи о военных, вступил в местный Союз ветеранов, вместе с которым несколько раз выходил на военные парады. «Это тяга к признанию твоих заслуг — все эти медали и ордена. У меня была моя родная медаль “За отвагу”, я ее долго вообще не носил, она лежала в коробочке. А тут напялил, раз вышел, два», — вспоминает Анаркулов. 

Он даже заказал портному копию формы морской пехоты, в составе которой служил в Чечне, но в итоге так ни разу ее и не надел. Из Союза ветеранов он тоже постепенно ушел — и теперь считает, что все это «ерунда и детский сад». В своих наградах он тоже разочаровался. «Люди-то особо и не понимают, что это за медаль: “За отвагу”, “Мать-героиня”, или “Почетный рыболов”», — рассуждает он. Анаркулов начал увлекаться фотографией и рисованием, завел новый круг общения. 

Одним из его друзей стал коллега — машинист Сергей Кобзарь. «Как-то раз у меня что-то случилось, что именно, уже не помню, и я начал обзванивать людей, просить о помощи, — вспоминает Кобзарь. — И Руська прибежал одним из первых. Меня тогда это так удивило, потому что мы с ним на тот момент не очень много общались». Еще раз Анаркулов удивил друга в 2022 году. Вскоре после начала российского вторжения в Украину он позвонил Кобзарю из Черногории и сказал, что решил резко изменить свою жизнь. 

В марте 2023 года российское Минобороны объявило о запуске программы по профилактике ПТСР для всех офицеров, побывавших на фронте (раньше она была рассчитана только на высший военный состав). 31 мая были утверждены новые стандарты для работы со взрослыми c ПТСР. По словам главы государственного медицинского центра имени Бехтерева Николая Незнанова, документ готовили «оперативно».  

В нем перечислены, например, такие медицинские меры, как «воздействие климатом», «лечебный душ» и «ароматические лечебные ванны». Есть и более стандартные рекомендации — назначение антидепрессантов и психотерапии, — но без подробностей: например, не уточняются конкретные виды терапии, подходящие людям с ПТСР. 

В США, где систему помощи военным с посттравматическим стрессовым расстройством начали разрабатывать после Вьетнамской войны, ведомства рекомендуют несколько эффективных видов терапии: когнитивно-поведенческую, когнитивной обработки, условно-рефлекторную и десенсибилизацию. Последний вид использует психотерапевт Евгений Александров, который больше 10 лет консультировал ветеранов Афганистана, а сейчас помогает российским военным, вернувшимся из Украины. Суть этого метода такова: психотерапевт просит пациента сконцентрироваться на травматических воспоминаниях и одновременно сфокусироваться на других видах стимуляции органов чувств: хлопках по рукам и ногам, звуках или движении глаз. Благодаря этому активируются участки мозга, которые помогают переработать и осмыслить травмирующую ситуацию.

«У меня мальчишка был недавно, артист балета, — рассказывает Александров. — Он испугался мобилизации, пошел сам [в военкомат] и сдался. Два сеанса прошло, человек стоит перед зеркалом, ощупывает себя: “Неужели это я?” Снова почувствовал тело, как хорошо дышать. Он даже испугался, сможет ли работать в таком расслабленном состоянии, потому что не привык к такому. Они [воевавшие] не могут расслабиться, вот в чем дело».

Жена Руслана Анаркулова Юлия говорит, что он «перестал жить» армией только четыре года назад — после рождения их дочери. Тогда же почти прекратились кошмары об убийствах на фронте. Руслан перестал заглядывать в папку, куда собирал информацию о военных наградах и званиях. Вместо этого он завел новую — посвященную строительству нового дома для их семьи.

Исследователь тревожных расстройств Ричард Макнелли в конце 1990-х изучал память ветеранов Вьетнамской войны и пришел к выводу, что если человек начинает считать травмирующее событие определяющим для своей жизни, то вылечить ПТСР становится гораздо сложнее. Некоторые ветераны, с которыми общался Макнелли, спустя десятилетия одевались так, как будто они все еще во Вьетнаме и «застыли во времени». 

Профессор психологии Адам Браун считает, что с проявлениями ПТСР может помочь справиться самоэффективность: человек должен прийти к выводу, что травма не определяет его жизнь и он может ее контролировать. Вместе с коллегами Браун в 2016 году провел исследование, в котором участвовали беженцы с психологическими проблемами из-за травматичного опыта. Для них проводили групповые занятия, где учили повышать навыки самоэффективности: находить свои сильные стороны, обращаться за помощью и поддержкой и фокусироваться на позитивных событиях. Четверть участников в итоге сказали, что занятия им помогли и они чувствуют себя более уверенно. 

По словам Евгения Александрова, рождение ребенка — это кризис, который требует отказа от прежних установок и реакций; именно поэтому появление дочери могло стать таким важным фактором для борьбы Анаркулова с ПТСР. Позитивные кризисы могут мотивировать человека менять свою жизнь и не застревать в прошлом, в то время как негативные становятся причиной вторичной травматизации.

«Какая лучшая стратегия для человека на войне? Стреляй, если видишь помеху, а потом спрашивай, кто это, — рассуждает Александров. — И эту стратегию он начинает применять везде, потому что другой нет. Он начинает жену гонять, не каждая женщина вытерпит это — развод, кризис. На работе начинает на любое замечание реагировать остро. Какой начальник это будет терпеть? Увольняют. На улице полицейские подошли и докопались: “Ты что здесь куришь?” А он видит помеху, тут же в это состояние гнева входит — подрался с полицейскими, получил срок. Вот это вторичные эмоциональные травмы, они могут накручиваться и накручиваться». 

Роль семьи в адаптации военного с ПТСР очень важна, считает психолог: восстановление будет идти быстрее, если родные не будут попрекать человека тем, как он изменился за время отсутствия, научатся чутко реагировать на смену его настроений, но не будут допускать агрессию в свой адрес: это приведет только к эскалации насилия. Чтобы снизить вероятность такого сценария, специалисты рекомендуют членам семьи тоже получить помощь психотерапевта.

К 2022 году Руслан Анаркулов управлял двумя маленькими магазинчиками с продуктами и хозтоварами. Он построил для своей семьи дом в Могоче, его жена родила дочь. Когда 24 февраля началась война, Руслан долго не мог в это поверить. 

«Я был убежден, что, если Путин примет это решение, это будет его последний день у власти, — рассказывает он. — Я почему-то думал, что сразу начнутся беспорядки, что его снимут. Но я не ожидал такой поддержки со стороны населения, со стороны всех этих властных элит, силовиков. Я не ожидал, что среди моих знакомых будет так много людей, поддерживающих войну. Причем это люди, с которыми мы много общались и они критично относились к современной власти, к Путину, к тому, что происходит внутри страны. А тут началась война — и как-то все резко изменилось, такой подъем энтузиазма».  

В одном из городских пабликов во «ВКонтакте» Руслан пытался объяснить, почему война против Украины — это преступление и ее необходимо прекратить. Кто-то, по его словам, реагировал агрессивно, другие, наоборот, защищали: «Он ветеран Чеченской войны, защищал страну и свой долг выполнил». 

«Он рвался на митинги, хотел выйти один на площадь, плакат сделать, а я его не пускала, — говорит Юлия. — Я боялась, я знала, что его посадят и разбираться не будут. Город маленький, никто [за его пределами] и не узнает толком, что Руслан выходил. Это капля в море, она не имела бы веса для окружающих, но разрушила бы нашу жизнь». Через несколько месяцев после дискуссий во «ВК» полицейские пришли к теще Анаркулова, к бывшим работодателям его и его жены и даже в детский сад к их дочери. Потом они приходили еще раз — из-за флага Украины, который Анаркулов нарисовал на внутренней стороне забора своего дома. Но Руслана в России уже не было.

У магазинов дела пошли плохо еще с введением санкций, а когда Путин объявил мобилизацию, Анаркуловы поняли, что надо уезжать: хотя у Руслана как у сотрудника РЖД была бронь от мобилизации, он не верил, что она реально спасет его от призыва на фронт. Дом продали, большинство вещей отдали родственникам, с собой взяли один чемодан. Куда они едут и где будут жить, Анаркуловы толком не знали — но на войну Руслан не хотел идти ни при каких раскладах. В одном из своих публичных комментариев он написал так: «После того, что я там видел и по отношению к чеченцам, и по отношению к нашей армии со стороны государства и командования, после того, как я увидел отношение к ветеранам после войны, я принял решение никогда больше не участвовать ни в каких войнах!»

Последние несколько месяцев Руслан с Юлией живут в Черногории. Он устроился рабочим на стройку, она работает барменом в кафе. Юлия настроена оптимистично и к новым условиям адаптируется легко. Руслану это дается гораздо тяжелее.

«Ничего нашего не стало, — рассказывает Юлия. — Мы же с ним покупали машину, строили дом, там были наши вилки, ложки, гвозди, а сейчас по нулям. Он в панике из-за того, что на новый дом не успеет заработать, потому что он уже в возрасте. У него такое упадническое настроение, что мы это все оставили и теперь никто. Уже на пенсию скоро, а он рабочий на стройке, а мог быть начальником». 
Тем не менее Руслан Анаркулов уверен, что иначе поступить было нельзя. Он уверен: люди, которые, как он когда-то, вернутся с войны, начатой Россией, обнаружат, что никто не спешит помогать с их травмами. «Я не знаю, на что они рассчитывают, — рассуждает он. — Думают, что они вернутся какими-то героями? Что их будут чествовать? Пройдет совсем небольшое время, и они будут никому не нужны. И так же [как ветераны чеченских войн] за бутылкой в компании они будут пытаться что-то рассказать, а никто не будет их слушать».