Российские власти все больше ущемляют права транслюдей: им запретили совершать трансгендерный переход и менять гендерные маркеры в документах, не позволяют усыновлять детей, аннулируют их браки и ограничивают их доступ к нужным для прохождения гормональной терапии препаратам. Родители трансперсон нередко поддерживают репрессии и порой сами пытаются насильственно «перевоспитать» своих детей. Но бывают и противоположные случаи, когда родители принимают своих детей такими, какие они есть. 47-летняя Альбина Куйвашева (имя изменено по просьбе героини) с Урала рассказала «Холоду» о том, какой ценой в ее семье победила любовь.
В декабре 2021 года дочь, которой тогда было 18, рассказала нам с мужем, что с 13 лет ощущает себя мальчиком и хочет совершить транспереход. На тот момент она уже несколько месяцев жила и училась в другом городе и тут, приехав домой на новогодние каникулы, решила нам открыться. Я видела, что Юле (имя изменено) было сложно начать этот разговор, и, пока она собиралась с силами, я с ужасом перебирала в голове названия разных тяжелых заболеваний. Поэтому, когда она все-таки сказала что хотела, я испытала облегчение, подумала: «Как здорово, она не умрет!» Смысл же ее слов дошел до меня чуть позже.
Последние несколько лет я подозревала, что у дочери «нетрадиционная» ориентация: в то время как Юлины сверстницы уже вовсю встречались с парнями, она водилась только с девочками. Да и одевалась по-мальчиковски: в объемные худи, футболки, шорты и кроссовки. Меня это нисколько не пугало: в конце концов, мы живем в XXI веке. Но я и подумать не могла, что все сложнее.
Тогда я еще ничего не знала о трансгендерности и продолжала переспрашивать дочь, уверена ли она в том, что речь идет не просто об ориентации. Дочка терпеливо объясняла мне, что нет, она именно что чувствует себя чужой в этом теле, а это совсем не то же самое, что хотеть отношений с людьми своего пола. Но я стояла на своем, просила ее повременить, сначала изучить себя и свои чувства, посмотреть, как другие люди живут с подобными ощущениями, и только тогда начать принимать гормоны. На что она мне отвечала, что занимается этим с 13 лет и все уже про себя знает. Разговор был эмоциональным и сложным, мы все плакали, но на крик и оскорбления не переходили.
Мысли о том, чтобы отвергнуть ребенка после такого признания, меня не посещали. Это мой единственный и любимый ребенок, и, несмотря на то что я всегда была авторитарной и чересчур контролирующей матерью, не давала ему нужной свободы и самостоятельности, я всегда шла ему навстречу, даже когда чего-то не понимала. Так и тут: я не стала ничего запрещать, просто напомнила дочери, что цена ошибки высока, и мы договорились, что она даст немного времени и себе, и нам с мужем, походит к психотерапевту, чтобы окончательно разобраться в себе и убедиться в своей правоте. А я в свою очередь задалась целью понять ее и разобраться в том, через что она проходит.
Однако сделать это оказалось непросто. Я до сих пор нехотя вспоминаю первые месяцы после того разговора. Жизнь тогда казалась мне беспросветно серой, я забросила все свои хобби, перестала заниматься спортом. Возвращалась домой после работы, готовила ужин, прибиралась дома и ложилась. Я могла лежать так часами и по сто раз прогонять в голове вопрос «Почему это случилось с нами?». Из-за того, что в нашей стране такие вещи широко не обсуждаются, у меня было ощущение, что трансгендерность — это что-то очень редкое, то, что никогда не коснется моей семьи.
Еще я очень боялась за новообретенного сына. Не могла отделаться от мыслей о том, как сложно ему будет жить в России, будучи трансчеловеком. Боялась, что гормональная терапия пагубно повлияет на его здоровье, что мы не справимся со всем этим. Страхов было миллион. А еще я нескончаемо винила себя в произошедшем. Думала, что что-то не так делала, пока вынашивала сына, раз он таким родился, или воспитывала его неправильно, где-то недосмотрела, недолюбила. Сейчас-то я понимаю, что мой сын — нормальный счастливый человек и все я правильно делала, раз он у меня таким вырос. Но тогда эти мысли меня преследовали и доводили до изнеможения. Я мечтала, чтобы это все просто испарилось и исчезло, рассосалось само собой. Потому и просила сына подождать в надежде на то, что со временем он об этом как-то забудет.
Но сын не забывал, стал по-другому одеваться, из его гардероба пропали вещи с намеком на женственность. Но это не было особо заметно, так как он и раньше ходил в таких вещах, по которым нельзя было определить, мальчик их носит или девочка. Гораздо труднее было привыкнуть к правильным местоимениям и не называть его старым именем. У меня на это ушел целый год. С именем была беда. Я видела, что ему неприятно, когда его называют старым именем, но не могла себя заставить называть его по-новому. Поэтому мы «ушли в зоопарк»: первое время иначе как зайчиком и солнышком я сына не называла.
Когда сын впоследствии приезжал к нам на каникулы, я делала вид, что все хорошо. Выдавливала из себя улыбку, чтобы он не догадался, что у меня происходит внутри. Я хотела, чтобы он видел меня именно такой — веселой, приветливой, доброй, принимающей его. А параллельно с этим я переживала потерю. Несмотря на то что ребенок оставался тем же самым и речь шла лишь о том, что вскоре изменится его оболочка, у меня было стойкое ощущение, что я теряю дочь. Все 18 лет я растила и любила дочку, и мне пришлось себя перенастроить, чтобы начать думать о ней как о сыне. Моя любовь к сыну не стала меньше, чем любовь к дочери, не стала другой, я не стала его стыдиться, мне просто надо было пережить этот момент, привыкнуть к тому, что у меня теперь не дочь, а сын.
Я нашла хорошего транс-френдли психолога и сертифицированного сексолога в городе, где учился сын. Он один раз сходил на прием, но больше к нему не вернулся. Я не стала допытываться о причинах и настаивать на том, чтобы он нашел нового подходящего ему специалиста. К тому моменту мне уже полегчало и я была близка к тому, чтобы принять его решение. Я проводила много времени на специализированных сайтах, читала о трансгендерности в интернете, и чем более информированной я становилась, чем больше я общалась с сыном, тем яснее мне становилось, что это совсем не страшно, что жизнь на этом не заканчивается и что в этом никто не виноват.
Но больше всего мне помогли разговоры с сыном. Мне было важно знать, что он думает и чувствует, поэтому я сразу предупредила его, что буду задавать вопросы, и заранее попросила прощения, если какие-то из них будут некорректно сформулированы. В ходе очередной нашей беседы он сказал: «Знаешь, мам, жизнь коротка, запасной нет. Я так себя чувствую и буду жить так. Если передумаю и решу жить по-другому, значит, совершу обратный переход. Пусть это будет сложно и идет вразрез с общественными нормами и традиционными ценностями, но это моя жизнь, которую я хочу прожить по-своему».
Меня это убедило в его правоте, и я стала подгонять сына, убеждать его в том, что ему скорее надо пройти обследование и комиссию, потому что уже тогда выдвигались проекты новейшего трансфобного закона, запрещающего переход в нашей стране. Мы в итоге успели запрыгнуть в практически уходящий уже поезд, и в сентябре 2022 года он начал проходить гормональную терапию. Вообще, такие законы, легитимизирующие трансфобию, пугают и меня, и сына, но уезжать из России он не намерен, говорит, что это его страна и он хочет и имеет право в ней жить.
Сын уже совершил юридический переход — поменял практически все документы на свое нынешнее имя и свой гендер и собирается сделать операцию по удалению груди. За время эпопеи со сменой документов нам никто не сказал ни единого недоброго слова и ни разу ни тоном, ни взглядом не дал нам понять, что мы какие-то не такие. На всех этапах, начиная с ЗАГСа и заканчивая МВД, где мы меняли загранпаспорт, нам встречались исключительно адекватные люди — а я сына сопровождала повсеместно, потому что ожидала, что в подобных учреждениях над ним начнут издеваться. Также сын не столкнулся ни с каким сопротивлением или неприятием, когда ездил в Москву сначала на прием к психиатру, который выдал ему справку с диагнозом, а потом и на комиссию. Без этого он не смог бы начать гормональную терапию и приступить к юридическому переходу.
После того как мы подали заявку на смену документов, я невзначай, ничего не подразумевая, рассказала сыну, что, когда была беременна и не знала, кто у меня будет, думала назвать сына Глебом (имя изменено). Сын, услышав это, спросил: «Ну что, поехали обратно в ЗАГС?» И мы действительно развернулись и поехали исправлять имя в только что поданной заявке на то, которое я выбрала 18 лет назад. Сейчас мы никогда не называем сына по старому имени, и мне, наоборот, режет слух, когда знакомые, которые ничего не знают, спрашивают у меня, как дела у Юли.
В феврале этого года я вступила в чат родителей трансдетей в одном дружественном сообществе. Я давно знала о его существовании, но никак не решалась в него вступить: мне долго не хотелось никому рассказывать об этом, и я переживала все наедине с самой собой. Никто из родных и друзей не знал о нашей ситуации, кроме одной моей подруги. Ей я тоже не планировала открываться, но просто однажды не совладала с эмоциями в ее присутствии, и тогда уж пришлось ей обо всем рассказать. Но со временем мне захотелось все-таки послушать истории людей со схожим опытом, узнать, как справляются они, поговорить с людьми, которые точно меня поймут, с которыми я смогу разделить свои страхи. И этот чат очень меня поддержал — я потом много раз жалела, что не вступила в него раньше.
Мой муж, отчим Глеба, тоже принял ситуацию, но он приходил к этому еще дольше, чем я. Ему сложно до сих пор, но он очень старается: вот недавно стал использовать правильные местоимения в отношении сына. А родному отцу Глеба мы все еще не сказали об этом и не знаем, как это сделать. Он человек толстокожий и вряд ли поймет.
Для оповещения ближайших родственников мы решили пойти по пути наименьшего сопротивления. Я написала текст, сын его немного подправил, и я отправила его в общий чат с родственниками. Так они могли прочитать текст, осмыслить, как к этому относятся, и только потом решить, как они станут на это реагировать и как себя вести. Мои мама, сестры, их мужья и дети приняли Глеба, сказали: «Он наш любимка, нам все равно, Юля он или Глеб!» Только папа не принял и продолжает игнорировать все, что ему об этом говорят. Вот и выходит, что, когда Глеб приезжает в гости к бабушке с дедушкой, бабушка называет его Глебом, а дедушка — Юлей. Мы делаем вид, что этого не слышим, и терпеливо ждем, когда он пойдет навстречу. Все-таки он человек немолодой, мы понимаем, что ему сложно такое понять.
Сейчас у нас с сыном очень хорошие отношения, он со мной многим делится: например, может обсудить со мной свои отношения и попросить совета. В городе, где он учится, Глеб ощущает себя как дома, у него там много друзей, которые его принимают, и даже профессора в университете не удивляются тому, что у него поменялось имя. Был только один случай, когда при виде зачетки с тогда еще старым именем профессор спросил Глеба, не ошибка ли это. Сын объяснил ему положение, и профессор просто сказал, что было бы логично обновить информацию в зачетке.
Боюсь, что, останься он у нас, в маленьком промышленном региональном городе, все обстояло бы иначе. Еще до его перехода и поступления в университет мы пошли с ним однажды на прием к дерматологу. Врач спутала его с мальчиком, после чего принялась его отчитывать за недостаточно женственный вид, говоря, что девочки должны одеваться как девочки, а не как не пойми кто. Меня эта ситуация оскорбила до глубины души, я с той теткой серьезно поссорилась, а сын отреагировал спокойно и только сказал, что будет носить то, что сам считает нужным, и ему все равно, что об этом думают окружающие. Может, он и смог бы перенести подобные издевательства, встреть он их на своем пути, но я очень рада, что пока ему не приходится сталкиваться с проявлениями трансфобии в его городе.
