8 марта на крыше в Сан-Франциско поженились известные российские журналистки Елена Костюченко и Яна Кучина. Их отношения — это история борьбы за любовь во время войны, репрессий и преследования ЛГБТ-персон в России. По просьбе «Холода» Яна Кучина рассказывает, как они встретились с Костюченко и как эта встреча изменила их жизни.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Когда я смотрю на Лену, мне не так больно.
Это странно, потому что мое тело боится других людей. Чуть я занервничаю, что обо мне подумают, — тонус такой, что ноги костенеют и я начинаю валиться вбок. На прошлой работе я подгадывала, чтобы главред подходила ко мне туда, где можно куда-то сесть. Потому что ноги дрожали так, что стоять я не могла.
Полжизни я представляла, как влюбляюсь и меня парализует полностью. Как я открываю рот — и закрываю рот, снаружи — ни звука. Как я оправдываюсь за это. Какими словами объясняюсь. Как я пытаюсь это спрятать. Как в постели я… ничего не получится. Никогда. Я умру в одиночестве. Или с кошкой в ногах.
«Парализует полностью»! Я представляла любовь как нападение насильника в метро или в отеле у моря.
Я представляла свою любовь как одиночество еще чернее, чем я знала. Мама меня не простит, думала я. Папа — тем более. Брат как-то пришел и сказал:
— Я сегодня видел, как два мужика целовались в Марукамэ. Фу, блин.
— А почему нет?
— Противно.
— А почему тебе противно?
— Ну… не знаю.
Он растерялся и замолчал. Я тоже молчала.
Думала о том, как однажды сидела на подлокотнике дивана, вертелась. Мне было лет пять или шесть.
Я повторяла все слова, которые мне кричали дети на улице. Не все — те, которые мне нравились. Не про ноги, а про мое имя.
— Янка — хулиганка, Янка — засранка, Янка — обезьянка, Янка — лесбиянка…
Хлоп!
Мама наотмашь хлопнула меня ладонью по губам, и я слетела с дивана.
С тех пор я не говорила слово «лесбиянка». Только это не особо помогло.
«Хорошо, что мне не нравится секс, — думала я. — Хреново, что не нравится одиночество. Надо как-то сделать, чтобы нравилось».
У меня с детства осталась больная привычка изменять себя, чтобы встроиться в мир, а не наоборот. И, наверное, если бы я могла заставить себя вытерпеть секс без любви, я бы так и сделала. Но я не смогла себя заставить. Как я на себя злилась! Думала: «Растяжки терпишь?! В чем, блин, разница, Яна???!» Когда меня вырвало на очередного кавалера, я поняла, что разница есть. И начала учиться любить одиночество.
Решение было (это мне сейчас так кажется) и глупое, и жестокое. Но к 30 я научилась. И начала наслаждаться жизнью.
В день, когда я встретила Лену, у меня на сердце не было ни пятнышка, ни трещинки. Я была счастлива.
Любовь, думала я, случается с теми, кому надо чем-то обезболить ощущение от жизни. А мне это уже удалось.
Москва пахла солнцем и яблоками, первый день июня.
Я посмотрела на Лену, которая была слишком красивая, слишком сумасшедшая, слишком в других отношениях, слишком… и улыбнулась, почувствовав, как проходит боль. Хотя, если спросить меня, где было больно, я бы не сказала.
Я не могла насмотреться. Я не понимала, что она говорила, слушала только голос. Я не могла заставить себя говорить — а меня обычно не заткнешь никакими силами, — потому что зачем? В мире, наконец, всего хватало.
Лена провела экскурсию по «Новой газете», подробно рассказав, когда, как и кто из ее коллег погиб. Потом села и заплакала, потому что в России существуют психоневрологические интернаты. Она плакала два или три часа, а я слушала. Мне тоже всегда хотелось об этом поплакать, но я была слишком сосредоточена на том, как бы в один из них не попасть. И мне казалось, Лена плачет за нас обеих.
Подошел Муратов и спросил, что я, редактор «Таких дел», делаю у них в офисе. Сказал:
— Имейте в виду, все права на Костюченко у меня!
— Вы авторские имеете в виду?
— Да.
— Эти мне и не нужны.
Он посмеялся и ушел.
Лена все проплакала.
Я влюбилась.
Быть влюбленным человеком оказалось тяжелее, чем я думала. Во-первых, я разучилась лгать. Во-вторых — бояться.
Я бегала за Леной в босоножках на высоченной платформе и не падала. Я целовала ее на улице, в ресторанах и поездах. Я — которая всегда до смерти боялась угодить во вторую дискриминируемую группу, едва выбравшись на границу первой (по инвалидности), — впервые в жизни разозлилась.
Первые 30 лет мне втолковывали, что я такая вся из себя особенно скроенная, что мне надо очень много работать, чтобы стать для общества гражданкой, а не обузой. И этому нарративу я поддалась. Мне казалось печальным, но нормальным, что меня обзывают прохожие. Что меня унижают врачи. Что в некоторых институтах меня отказываются учить. Что одни врачи отказываются меня лечить, а другие режут на операционном столе так, как им самим нравится, а не так, как мы до наркоза договорились. Что «такие, как я» живут в психоневрологических интернатах. Что журналисты — даже в «Таких делах» — сдают мне статьи, в которых люди с ДЦП поголовно умственно отсталые, ведь они так непонятно говорят, — и ничего у них внутри не щелкает. Я не наорала ни на кого ни разу в своей жизни. Я думала, мне повезло, что общество меня принимает «такую». И под «принимает» я имела в виду не изолирует в интернате. И даже фотографирует иногда для статей как «вдохновляющую историю».
Первый раз, когда я не подумала, а почувствовала, что это все ненормально — когда я прочла Ленину статью «Интернат». Я начала читать ее за столом, а продолжила под столом. Потому что меня колотило от узнавания. От страха. Как будто кто-то может войти в квартиру и утащить меня оттуда за волосы. Поэтому я сидела под столом и держалась за столовью ножку рукой. Как маленькая.
Я читала и думала: «А почему я про это не писала?» Я ведь все это знала, и даже, наверное, больше того, что было в статье. Я в этом выросла. В интернаты меня пускает любая охрана, уверенная, что я оттуда. Даже документы не спрашивают.
А потому, что в глубине души я чувствовала, что это нормально. Мы все пытаемся с этим что-то сделать и приравнять инвалидов к людям, но — нет. Пока еще нет.
Что-то у меня в голове подкрутили еще до того, как я выросла в человека, способного думать.
Зато, когда я поняла, что лесбиянка, мне было 27. А когда я встретила свою будущую жену на пороге «Новой газеты» — 32. И этот фашистский винтик я из своей головы уже выкрутила. (Благодаря в том числе и Лене.)
И я разозлилась. Я поглупела от любви совершенно как все. Я начала готовить, захотела детей и свет тем летом был сладкий и розовый. Я не могу быть с ней? А с кем я должна быть? С мужчиной, чтобы он меня насиловал? Одна всю жизнь, чтобы меня хотя бы не насиловали?
А я больше не хотела быть одна. Потому что узнала, как это — быть вместе.
Влюбленные меня поймут.
Я оценила ситуацию. Ситуация показалась мне небезнадежной. Так, думала я. Вот когда я приехала в Москву, меня же закидали камнями за паралич? А теперь, всего 12 лет спустя, такое в Москве представить сложно (хотя в Тарусе все еще запросто). И с моей любовью так же будет. Я буду жить, я буду хорошей, я буду говорить честно и прямо, что я чувствую и чего хочу, и все получится. Через 12 или 13 лет, зато — не без моей помощи. Я смогла один раз, я смогу и второй. Тем более что я — теперь «мы».
Ни черта я тогда не знала про ЛГБТ-движение в России, я даже Ленины статьи про это стала читать уже после нашей встречи. Просто мне казалось абсолютно диким, что красивым, здоровым, свободным людям может кто-то запрещать любить.
А я чувствовала себя свободной. В Москве, в 2022 году.
Мы не почувствовали приближающейся войны. Мы лежали нос к носу в постели в отеле у ледяного зимнего моря и ощупывали словами будущее.
— Ты ко мне переедешь?
— Я хочу вторую кошку.
— Ориентальную и черную.
— Ты такая красивая.
— Сама красивая.
…
— Ты навсегда переедешь.
— Да.
В марте Лена нашла нам черного ориентального котенка в питомнике в Зеленоградске.
Она писала мне с дороги в оккупированный Херсон. Связь прерывалась. Я держала телефон в руках сутками, как будто это могло помочь.
— Напиши заводчице! Это наша кошка! Смотри на морду! Наша, наша! На нее уже нашлись хозяева, но это наша кошка, ты же видишь! Ты должна ей объяснить, что нам она нужна как никому!
Шансы, что Лена доживет до вечера, были невысоки.
Я писала заводчице, что нам эта черная маленькая кошка нужна больше жизни, как никому другому на земле.
Я не думала о том, что нам некуда ее брать.
Интересно, как ее назвали другие хозяева. Какая у нее сейчас мордочка, у взрослой.
После того, как Лена вернулась из Украины, я боялась говорить с ней о будущем. Просто таскалась за ней из одной страны в другую. Просыпалась ночами посмотреть, как она спит. Лена ничего не боится наяву, она совершенно бесстрашная. Но во сне зовет на помощь.
Когда мы впервые расстались дольше чем на день — Лена уехала на журналистский слет в Черногорию, — она позвонила мне пьяная с балкона и сказала:
— Колпаков сказал, нам надо пожениться!
Я сказала:
— Давай ты поспишь?
Мне казалось, она шутит.
Потом она вернулась, мы пошли в гости к нашей подруге в Берлине. Штефани не ходила вокруг да около, как я, и спросила:
— Какие планы, Лена? Ты все еще хочешь детей?
Да. В 2022 году мы собирались стать мамами. И поступить на фольклористику в РГГУ.
— Да! — громко сказала Лена — Путин моей пизде не хозяин!
Хоть плакат делай.
Штефани неуверенно засмеялась.
— Кстати, — сказала Лена. — Мы решили пожениться.
В третий раз я сидела на лавочке, вокруг пел хор Classical Lesbians, а Лена сидела у моих ног с кольцом в руках и снова ничего не спрашивала, потому что от волнения не могла говорить.
Я согласилась.
Поэтому мы поженились.
Мне в каком-то смысле жаль, что наша свадьба — это событие, про которое журналисты (!) просят высказаться колонкой. Но я могу их понять. Я сама взяла в руки текст нашей церемонии утром 8 марта, читала слова про любовь, про то, что мы и только мы решаем, кто нам семья, и думала: «От шести до десяти лет, Яна. А Янка — экстремистка даже не в рифму».
Я хорошо понимаю, почему наше государство решило указывать мне, с кем спать. Оно, государство, хочет, чтобы я поверила, будто я — его собственность. Восполняемый ресурс. Работаю, рожаю, работаю, умираю по плану. Была бы мужчиной — не рожала бы, а воевала. Воевала — убивала. Конечно, прямо об этом не говорят — но очень доступно объясняют законами и репрессиями.
Я не могу изменить репрессивные законы.
Но я могу не признавать их.
Мы поженились на крыше с видом на Сити-Холл в Сан-Франциско. Рядом с нами были люди, которых мы любим, и не было людей, которых мы любим.
В Сити-Холле работал Харви Милк, благодаря которому наш брак признают настоящим на территории Соединенных Штатов Америки. В Сити-Холле Харви Милка застрелили. Первая пуля попала в запястье, потому что Харви Милк пытался защититься руками. Четвертый и пятый выстрелы были в голову, когда он уже лежал на полу.
Вечером мы поехали к фотомагазину, где работал Харви Милк и откуда началось ЛГБТ-сопротивление в Штатах, и оставили на пороге свадебные букеты и еще полкило цветов.
Нам все равно некуда их ставить, дома у нас нет.
Или есть? Не знаю. Что-то изменилось после свадьбы.
Я смотрю на Лену, и мне не так больно. Я чувствую, что у меня есть семья.
Значит, будет и дом.
Если не бояться.
