От них ждут беды

Реклама в Москве под лозунгом «Кто, если не ты» предлагает отправиться на фронт и получить больше пяти миллионов рублей. На плакате — смотрящие вдаль бойцы в камуфляже. Кажется, это образ современной элиты. Но те СВОшники, которых россияне видят на улицах, производят совсем другое впечатление — и люди реагируют на них совсем не восторженно. Спецкор «Холода» Леся Лапина — о том, как ощущается жизнь бок-о-бок с российскими военными.

Самолет готовится к взлету, я нахожу свое сиденье — оно у меня посередине, справа у окна — совсем юная девушка, слева от меня — российский военный в камуфляже с шевроном «Za Россию». Ему на вид лет 35. 

Мы взлетаем, девушка поворачивается к военному и говорит: 

— Ого, вы прямо сейчас с фронта?

— Сейчас нет, отпуск, был дома. Но возвращаюсь туда. Я вообще почти с первых недель же на СВО, — отвечает он. 

— А что вы думаете об отставке министра обороны? — с явным интересом спрашивает девушка. 

Сидящая между ними, я понимаю, что ближайшие пара часов ночного рейса из уральского города в Москву пройдут незабываемо. Мы во всех смыслах летим в SVO.

В такие моменты кажется, что вот она, «новая элита». Этот военный был одним из немногих в эконом-классе «Аэрофлота», кто постоянно вызывал к себе стюардессу, чтобы что-то заказать у нее и оплатить. И все два часа он довольно громко рассказывал, из какой он бригады, как они заходили в Украину весной 2022 года, как несправедливо выражение о том, что «русские — изверги», ведь они входили в магазины и дома к местным жителям и те щедро отдавали им все. «Разве так себя с извергами ведут?» — говорил он. «Обычно так себя ведут с оккупантами, на которых висит оружие», — думала я, но молчала. 

Но он мог во всеуслышание рассказывать истории о своей службе и даже дискредитировать армию своими рассуждениями без риска для себя, а я, как журналист издания, признанного в России «иноагентом», вряд ли бы могла. Можно было окончить журфак, годами работать с информацией, построить карьеру в медиа, но возможность говорить громче в этих условиях была у него — необразованного мужчины из уральского села, который пошел воевать за большие деньги. В этом смысле его можно было бы назвать элитой.

Спустя полчаса разговоров про фронт девушка у окна все тем же восторженным тоном комсомолки спросила: «А каково это — впервые убить человека?» «Вот это ты спросила, конечно, прям так…» — загрузился военный. 

Этот интерес к тому, что в голове у СВОшника, поначалу был у многих. В первый год войны, когда знакомые моих знакомых на Урале возвращались в отпуск, их действительно заваливали такими вопросами. Но знакомые возвращаться продолжили — а люди спрашивать перестали. Моя подруга рассказывала, что, когда ее приятель вернулся с войны, ей было интересно поговорить про его опыт. И он рассказал, как после ранения в ужасе просыпается по ночам, а главное, что он понял про войну — то, что там человек превращается в зверя. Похожее в начале войны говорил «Холоду» священник, воевавший в Афганистане: «Муки совести — главное последствие войны». 

Я думаю, многие успели услышать от своих знакомых столько жутких, совсем не героических и местами аморальных подробностей, что больше вести такие разговоры не хочется. На Урале, многие города которого лидировали в карте мародеров — статистических данных о сбыте украденного во время войны в Украине, это ощущалось особенно явно. Помимо этого, на четвертый год войны я знаю мало уральцев, у кого хотя бы кто-то через одно рукопожатие не был ранен или убит на этой войне. Интерес сменился желанием отдалиться. 

Завидев мужчину в камуфляже в коридоре клиники, автобусе или в торговом центре, многие отсаживаются или отходят подальше и в целом, скорее, напрягаются. Риелтор, которая занимается продажей арендованной мной квартиры, просит не рассказывать новым покупателям, что за несколько этажей есть военные — почему-то с ними рядом не хотят покупать квартиры. Как емко сформулировала одна из моих коллег — журналистка, регулярно снимающая СВОшников в общественных местах: «От них ждут беды». И, в общем-то, она приходит. Помимо того, что в «Холоде» мы не раз писали о том, как кто-то кого-то убил, вернувшись с войны, возникают бытовые конфликты. 

В прошлом году один из таких военных в отпуске сломал домофонную дверь в моем подъезде. Наутро он вежливо согласился все оплатить и возместить ущерб, а свою агрессию объяснил тем, что ему слишком долго не открывали по домофону. В этом году в четыре утра пьяный сосед в камуфляже с шевроном «Z» перепутал этажи и сначала пытался открыть мою дверь своим ключом, а когда ему не удалось, стал ее выбивать. Риелтор, в общем-то, делала выводы не на пустом месте. 

В Москве с таким сталкиваешься реже. Но СВОшники на вокзалах и в аэропортах, которые просят показать дорогу или разобраться с их билетами и дышат тебе перегаром в лицо — уже привычная картина и для столицы.

К 2025 году, как мне кажется, мало кто в российской провинции не замечает войну или пребывает в иллюзиях. Зайдя к нотариусу, ты слышишь, как там собирают гуманитарку, в подъездах некоторых городов под Новый год висели объявления о сборе баночек от кукурузы и горошка для изготовления окопных свечей «нашим бойцам», соседка в смол-токе может сказать: «А у нас племянник вот там погиб». Жители приграничных регионов давно ощутили военные действия на себе, но и в центре Москвы можно встретить молодых мужчин с ампутированными конечностями, а по Подмосковью ударяют дроны. 

Но в обществе как будто существует негласный консенсус. Военные замыкаются в себе, надевают наушники, чтобы посмотреть тиктоки, или звонят по видеосвязи товарищам с фронта, чтобы уйти в привычный им мир. А окружающие скользят взглядом мимо, делая вид, что их не существует. Консенсус работает до тех пор, пока СВОшники не выходят из себя — из-за алкоголя или ПТСР — и не начинают громко заявлять о себе.

Человек в камуфляже в современной России не вызывает уважения или ощущения безопасности рядом. Я еду по одному из уральских городов на такси, и водитель рассказывает мне, как вернулся с СВО и теперь в терапевтических целях работает в такси — психиатр сказал, что ему нужно больше общаться с людьми.

— С ПТСР же очень быстрый разгон от спокойствия до агрессии, — замечаю я.

— Да я как-то справляюсь, люди меня не раздражают, один вот случай только на днях был: сели в автомобиль геи, ну я их, конечно, выгнал на мороз, не надо тут у меня обжиматься.

Маме моей подруги вернувшийся с войны таксист предлагал ночью изменить маршрут, чтобы заняться сексом. В метро, на вокзалах и в аэропортах слишком беспечный вид или добродушный взгляд нередко становится сигналом для того, чтобы очередной потерявшийся СВОшник подошел именно к тебе и попросил проводить его, пьяного, на поезд.

На них, как на потенциально опасных, лучше не задерживать взгляд, с ними лучше держать дистанцию. Об этом не говорят громко — сейчас вообще громко не выскажешься. Но, мне кажется, это чувствуют и жены мужчин, погибших на СВО, когда жалуются, что в школах у их детей недостаточно патриотического воспитания, недостаточно воспевается подвиг военных. Именно это, возможно, чувствуют сами СВОшники, когда злятся на очередные высказывания про «орков». 

От многих попутчиков-СВОшников в 2024 году я слышала, что они хотят, чтобы война закончилась. Но конец войны окончательно исключит их из социума. Вряд ли кто-то сможет зарабатывать те же деньги, что получает по контракту, вернувшись на родину. А интереса к тому, что у них в головах, — и так уже все меньше и меньше. И вместо программ реабилитации наверняка на помощь им придет «терапия» алкоголем, с которой уже сталкивались вернувшиеся из Афганистана и Чечни. 

И если на первый взгляд и казалось, что СВОшники с хорошим заработком и всеми льготами становятся в России новой элитой, то сейчас, после многочисленных наблюдений, понимаешь: обычно элитой хочется стать, от элиты не шарахаются.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.