Почти сразу после начала войны в Украине в российские военные госпитали начали поступать раненые солдаты. У многих из них инвалидность останется на всю жизнь. Несмотря на то что российские чиновники называют происходящее «спецоперацией», ее участники формально приравнены к ветеранам войн — такой закон приняли еще в марте. Спецкор «Холода» Олеся Остапчук рассказывает, как государство в России помогает и не помогает воевавшим за него людям — и о том, как они сами пытаются закончить войну, которая продолжается у них в головах.
Тропа духов
В мае 2022 года 58-летний ветеран войны в Афганистане Дмитрий Дагас решил проведать российских солдат, раненных в Украине. Вместе с «братьями по оружию» он обратился к начальству Союза ветеранов ВДВ с просьбой помочь организовать встречу. Им помогли: Дагас и его товарищи купили сигарет и фруктов и несколько часов общались с солдатами в госпитале. (Дагас отказался сообщать «Холоду», где конкретно это происходило, сославшись на то, что дал подписку о неразглашении.)
«У кого-то руки нет, у кого-то — ноги, — рассказывает он. — Мы их морально поддержали, чтоб они не допустили те ошибки, которые совершали мы после Афганистана. Хочется дать понять, что они не выброшены за борт, не обделены вниманием». Впрочем, по словам Дагаса, современные российские раненые «намного лучше настроены психологически», чем советские солдаты, попадавшие в госпитали после Афганистана. «Они спокойнее, у них меньше жалости к себе. Офицеры все остаются в армии, контрактники в большинстве своем тоже, срочников в госпитале не было, — продолжает ветеран. — Я не почувствовал какого-то упадка или депрессии — это уже хорошо».
В армию Дагас вообще-то не собирался — он хотел поступать в художественное училище (в начале 1980-х это еще позволяло получить отсрочку от службы), но не добрал баллов. Пришлось идти служить. «Мне было 19 лет, и я, вместо того чтобы учиться, заниматься личной жизнью, бегал по горам, в меня стреляли, я в людей стрелял, — рассказывал Дагас много лет спустя. — Было очень тяжело потом восстанавливаться, и мне никто в этом не помогал».
Дело было в 1983 году — афганская кампания была в разгаре, и солдат-срочников туда отправляли регулярно. Дагас, занимавшийся в юности парашютным спортом, попал в воздушно-десантные войска и оказался в части в Баграме — небольшом городе в 60 километрах от столицы Афганистана Кабула. За два месяца до дембеля, 14 июля 1985 года, он подорвался на мине. «Отметил национальный праздник Франции, День взятия Бастилии, вот таким салютом», — шутит он. Мина покалечила Дагасу ногу; кроме того, его сильно контузило — он начал заикаться и стал хуже слышать. Почти полгода десантник пролежал в госпитале, а зимой 1986-го уже учился ходить с протезом.
Приспособиться к новой жизни у молодого ветерана не получалось. «Была жалость к себе, был алкоголь, были говно-друзья, которые любили стаканчик подлить», — вспоминает Дагас в разговоре с «Холодом». Насмотревшись на это, его хороший друг организовал поход: они с Дагасом пригласили двух девушек, взяли собаку и уехали на три недели с палатками в дикие леса Новгородской области. Заодно захватили краски — чтобы напомнить Дагасу о его художественных амбициях. «Все это время меня окружали только девушки, этюды и природа, — рассказывает он. — Вернулся я совсем другим человеком, начал восстанавливать навыки художественной школы, потом поступил в училище. В общем, искусство меня реабилитировало».
Окончив Ленинградское художественное училище имени Серова, Дагас уехал на полгода работать в США по контракту с американской галереей. Он написал сотни картин: женские портреты, пейзажи, жанровые полотна со сценами из фантастических миров и всего пять работ, посвященных афганской войне (все их Дагас передал патриотическому музею при центре «Ленинградский доброволец», который собирает истории российских добровольцев, воевавших в конфликтах последних 40 лет).
«Была учеба, потом работа, в 1990-е выставки в Германии и Чехии, свой небольшой бизнес, — перечисляет он. — Как-то уже было не до депрессии, с алкоголем завязал». В 1994 году друг познакомил Дагаса с руническим искусством — после этого он «стал серьезно углубляться в эзотерику». Именно тогда из Дмитрия Гришина он стал Дмитрием Дагасом: это название руны, символизирующей прорыв, выход из тени на свет. В 2011 году ему показалось, что рунических знаний мало, и со временем он стал шаманом: сейчас Дагас состоит в Ассоциации эзотерических кланов «Тропа духов», проводит обряды, семинары и тренинги по «энергетической чистке» и «формированию шаманского состояния».
Искусство и шаманизм позволили Дагасу проститься с афганским опытом — он говорит, что состоит в нескольких ветеранских организациях, но это чисто формальное членство. Поняв, что он не может рассчитывать на государство, бывший десантник решил обустраивать свою жизнь сам. «У меня сложилось такое впечатление, что, пока были мы молодыми, сильными и здоровыми, мы родине были нужны, а когда нас использовали, мы получили увечья и психологические травмы, — мы фактически уже никому не нужны, — объяснял он в прошлом. — У нас мизерные пенсии, многие просто живут в общежитиях. Я знаю несколько человек — с медалями ветераны и инвалиды — и живут один в общежитии, другой в коммунальной квартире». Проблемы с жильем есть и у самого Дагаса. Раньше они втроем с женой и взрослым сыном жили в однокомнатной квартире в Петербурге, но после развода Дагас живет в своей мастерской, которую арендует у Союза художников.
До 2005 года ветераны боевых действий могли рассчитывать на получение квартиры или жилищных субсидий от государства — но только если у них не было своего жилья. Претенденты записывались в отдельную очередь; судя по документам Минстроя, к 2018 году ветераны, получившие в ней место еще в начале 2000-х, продолжали ждать (более актуальных данных на сайте ведомства нет). Сейчас ветеран боевых действий может претендовать на жилье от государства только на общих основаниях: в 2019 году в Госдуму внесли законопроект, который должен был вернуть ветеранам эту льготу, но его так и не приняли. При этом, как рассказывает московский адвокат по военным делам, руководитель проекта «Военный омбудсмен» Максим Гребенюк, в регионах ветеранам боевых действий бесплатно выделяют земельные участки.
До войны с Украиной при увольнении со службы в связи с военной травмой государство в России выплачивало разовое пособие — миллион рублей для срочников и два для контрактников. Сейчас ситуация изменилась. После 24 февраля 2022 года раненому положена разовая компенсация в размере 3 миллионов рублей, а также страховые выплаты — почти 300 тысяч рублей за тяжелое ранение и 74,2 тысячи рублей за легкое. Еще около 3 миллионов рублей выплачивается при увольнении с военной службы из-за боевого ранения. В большинстве регионов существуют еще и свои выплаты и льготы для раненых на войне и семей погибших: например, в Бурятии компенсация составляет 3 миллиона рублей.
Инвалиды войн могут рассчитывать на военную пенсию и ежемесячную компенсацию за вред здоровью — их можно получать одновременно. Размер пенсии зависит от зарплаты, которую получал контрактник, а также от группы инвалидности; в июле 2022 года Владимир Путин проиндексировал выплаты на 10%. Сумма, которую выделяет государство за вред здоровью, фиксированная: 20779,26 рублей в месяц для инвалидов первой группы, 10389,62 рублей — для второй, 4155,85 рублей — для третьей. Для ветеранов боевых действий (в том числе и для людей с инвалидностью) также предусмотрены различные налоговые и транспортные льготы, доступные по ветеранскому удостоверению, однако оно есть далеко не у всех, кто прошел войну.
Сейчас Дмитрий Дагас считает, что государство заботится о ветеранах адекватно, главное — вовремя оформлять документы. «У меня протез немецкий, стопа американская, без проблем все это я получил в России, — рассказывает он. — У меня есть и купальный протез — я за это не платил ничего». По словам бывшего десантника, главная проблема ветеранов заключается в том, что многие не могут прекратить воевать в мирной жизни. В его собственной голове, рассказывает он, война не заканчивалась до середины 1990-х: были неконтролируемые вспышки агрессии и «еще много чего», о чем он говорить не хочет. Раньше его руки были покрыты армейскими татуировками, но теперь Дагас все их перебил: «Я закрываю память полностью. Это один из методов возвращения в жизнь». Семь лет назад Дагас бросил пить: «Зачем я буду искусственно изменять свое сознание, если у меня есть более сильные и безопасные инструменты для того, чтобы избавиться от гнетущих состояний — бубен, варган?»
Среди его сослуживцев есть разные примеры: некоторые занимаются парашютным спортом с протезами и продолжают вести активный образ жизни — но много и тех, кто спился, ушел в криминал или умер молодым. «Я знаю несколько человек, которые живут прошлым без алкоголя. Их нет в этом мире, вот в чем дело, — у них часть души осталась там. Вот эту [часть души] нужно возвращать человеку, — говорит Дагас. — Скажу как шаман: нужно осознать — что бы с нами ни случилось, нас там больше нет, это прошлое. Главное — жить здесь и сейчас и избегать тех, кто [тебя] жалеет».
Худшее событие в жизни
Влад Филин «закрывает память» по-своему. Он вообще не любит вспоминать свою жизнь до 2015 года, хотя в ней было много интересного: гонки на мотоциклах, единоборства, спортивное воздухоплавание, прыжки с парашютом. После ранения, полученного семь лет назад в Донбассе, 44-летний Филин передвигается на инвалидной коляске — и теперь рассказывает своим подписчикам во «ВКонтакте» о жизни Донецка и о своей реабилитации.
О том, что с ним случилось на войне, Филин разговаривать тоже не любит. Сын советского офицера, он вырос, как сам говорит, в Одессе — и после событий 2 мая 2014 года, когда в результате пожара в одесском Доме профсоюзов погибли 42 пророссийских активиста, захотел «отомстить». Филин поехал из Москвы в зону вооруженного конфликта добровольцем — понимая, что, если его ранят, государство о нем не позаботится. «Люди тратили свои деньги, чтобы снарядить себя и окружающих. Никто никому ничего не обещал, — вспоминает он. — Вероятность тяжелого ранения была достаточно маленькая, я думал, что будет либо легкое ранение, либо насмерть. Так уж получилось, что там, где работает закон подлости, отдыхает теория вероятности».
Вскоре Филина действительно ранили — как он говорит, «неизвестно где при невыясненных обстоятельствах, после чего непонятным образом оказался в военном госпитале Ростова-на-Дону». Два перелома позвоночника в шейно-грудных отделах, открытая черепно-мозговая травма, двусторонний гемопневмоторакс (скопление крови и воздуха в легких), контузия, ушибы внутренних органов — как рассказывает Филин, обнаружив, что он выжил с таким набором диагнозов, врачи сказали, что он «родился не в рубашке, а в двух титановых кольчугах».
На вопрос о том, что ему полагалось от государства после такой травмы, Филин отвечает: «Полагалось? Я был удивлен, что не прикопали на месте, чтобы не мучался». После госпиталя в Ростове — «перевалочной базы», где он провел меньше суток, — добровольца перевезли в московский центр имени Бурденко, где сделали операцию и поставили металлоконструкцию для стабилизации позвоночника. Следующие несколько лет он почти целиком провел в разных московских больницах, борясь с осложнениями после травмы. Государственная медицина была бесплатной, но не очень эффективной. «Там не было многих очень нужных вещей: катетеров, перевязочных пакетов, инвалидной коляски, как и денег на них, — рассказывает он. — Помогли друзья и неравнодушные люди». Спустя полтора года после операции он впервые увидел рентгеновский снимок своего позвоночника, опубликовал его в инстаграме и написал: «Увидь я это сразу — кто знает, не опустились бы руки. А так — нет, и двигаться почти не мешает».
Когда, выписавшись из больницы, бывшие военные понимают, что им предстоит жить с увечьями всю оставшуюся жизнь, у них часто начинается депрессия. Из-за доминирующей в армии маскулинной культуры инвалидность воспринимается как «худшее событие в жизни, которое невозможно компенсировать, как полная физическая и социальная неполноценность мужчины», пишет Наталья Данилова, исследовательница армейской культуры, работающая в Университете Абердина. Военный начинает думать о том, что не сможет быть кормильцем семьи: «госпиталь становится местом, в котором концентрируется неуверенность, страх перед завтрашним днем, вынужденная пассивность и зависимость». По словам Даниловой, два базовых типа реакции на тяжелую инвалидность у бывших военных — борьба или самоубийство.
Проведя пару лет в московских больницах, Влад Филин обнаружил себя человеком на инвалидной коляске без каких-либо жизненных перспектив. По его словам, его больничные выписки сообщали о «минимальном объеме движений в нижних конечностях» и о том, что «дальнейшее лечение нецелесообразно». Филин решил бороться — и отправился туда, откуда когда-то вернулся полумертвым: в Донецк, где, по его словам, «врачи воспринимают происходящее лично».
Реабилитация шла трудно: по словам Филина, из-за запущенных пролежней у него начался остеомиелит (поражение костей) и возник риск ампутации тазобедренного сустава. Врачи были уверены, что ходить он уже не будет, но Филин стал заниматься самостоятельно в спортзале — и вскоре начал двигать ногами. «Я решил: идите в жопу, я встану и пойду», — говорит он, добавляя, что, по его впечатлениям, в России в государственных больницах хорошо проводят сложные операции, но не вкладываются в реабилитацию. «Грубо говоря, проще человеку обеспечить жизнь в коляске, чем долго и нудно ставить его на ноги, — рассуждает Филин. — Хотя для самого человека, конечно, лучше было бы встать на ноги».
Возвращаться с войны ему было некуда. «У меня нет дома, — говорит он (о семье Филин рассказывать отказывается). — В лучшем случае в России я был бы в инвалидном интернате и получал бы минимальное социальное пособие по гражданской травме». После 2017 года Филин стал пациентом Республиканского реабилитационного центра в Донецке, где проходят реабилитацию военные из Луганска и Донецка, а также пациенты из России, Осетии, Дагестана и Абхазии. В центре занимаются восстановлением людей после инсульта, работают с поражениями позвоночника, а также лечат пролежни.
В центр Филин попал фактически беспомощным — «очень тяжело было даже из кровати на коляску без помощи перебираться» и ровно сидеть. Взявшись за свое восстановление, Филин стал заниматься в зале реабилитационного центра, где пациенты раньше играли в домино и курили. Вместе с единомышленниками он обустроил зал матами и тренажерами — какие-то покупали на деньги от благотворителей, какие-то делали сами. Занимаясь каждый день, Филин меньше чем за год добился того, что сейчас делает все бытовые дела самостоятельно — а еще он разработал собственную систему реабилитации и стал рассказывать о ней в блоге. «Я как-то подумал, что гантели в руках недостаточно, нужна распределенная по корпусу нагрузка, — рассказывает он. — Попросил у бойца штурмовой бронежилет и попробовал в нем повставать. Мне понравилось. Такая у нас ноу-хау-реабилитация в Донецке».
Район Донецка, где находится центр, в котором занимается Филин, периодически обстреливают. «Например, сегодня был обстрел крупным калибром, — рассказывал он “Холоду” в конце мая. — Крупный горячий осколок размером со спичечный коробок прилетел на парковку. Ветки в лесу на моих глазах падали. Понятно, что это все небезопасно. Но зато здесь есть шанс встать на ноги. Между жизнью в безопасности и шансом на восстановление я выбираю последнее».
Закупать необходимые для лечения и реабилитации материалы Филину помогали знакомые и волонтеры, работающие с добровольцами, — государство до последнего времени никаким образом не помогало людям, которые воевали на стороне России не в составе регулярной армии. В июне бывший премьер самопровозглашенной ДНР, а теперь депутат Госдумы Александр Бородай представил коллегам законопроект о распространении статуса ветерана боевых действий на добровольцев Донбасса, но его отклонили из-за отсутствия заключения от правительства.
Когда инвалидов войны бросает государство, на помощь приходят благотворительные фонды и НКО. Например, свою протезную мастерскую открыли в московском Доме Чешира — эта организация занимается разноплановой помощью людям, вернувшимся с инвалидностью с Афганской и других войн последних десятилетий. Одним из первых клиентов (в Доме Чешира стараются избегать слова «пациент») мастерской стал Рафи Джабар — этнический афганец, который с начала 1990-х жил в Ростове, а в 2014 году отправился воевать в Донбасс, подорвался на мине и лишился ног. Сам Джабар впоследствии говорил, что смог «вернуть [России] две ноги вместо тысяч ног, которые советские солдаты, молодые пацанята, оставили у нас».
Среди тех, кто оставил ногу в Афганистане, был Михаил Яшин, который впоследствии стал руководителем Дома Чешира. Именно после афганской войны в СССР, а потом и в России начали появляться горизонтальные организации взаимной поддержки инвалидов войн.
Был — гордись, не был — радуйся
Михаил Яшин и его будущий заместитель по Дому Чешира Алексей Гамаев познакомились в апреле 1984 года в учебном центре в Фергане, где советских срочников обучали перед отправкой в Афганистан. Яшин приехал из Красноярска, Гамаев — из Ульяновска, их определили в один взвод, оба очень гордились тем, что, как и Дмитрий Дагас годом раньше, попали в ВДВ.
Друзья были рады службе — им хотелось проверить себя, отдать стране долг. «Мы были так воспитаны, — объясняет Яшин. — Я в это верил и верю, я защищал свое государство, я — патриот своего дела. Да, оказались в такой жизненной ситуации, ну, это судьба». Гамаев добавляет: «Есть такая поговорка: был в Афганистане — гордись, не был — радуйся».
Первое ранение Яшин получил спустя месяц после приезда в Афганистан: осколок гранаты попал в плечо. После этого он не раз видел и раненых, и убитых, а вскоре ему пришлось сопровождать в госпиталь Гамаева, подорвавшегося на мине. В ожидании эвакуационного вертолета Яшин сидел и считал, сколько у сослуживца дырок в валенке от осколков. Насчитал 23.
Спустя 12 часов после ранения Гамаева доставили в госпиталь в Кандагаре. Там он провел четыре дня: врачи удаляли из тела осколки, вырезали селезенку, загипсовывали раненые ноги. После этого его отправили в пересыльный окружной госпиталь в Ташкент, а дальше распределили на лечение в Первый военно-морской госпиталь в Ленинграде, откуда несколько раз возили на реабилитацию в Крым. Обычно с такими ранениями ампутируют ноги, но Гамаеву повезло: у врачей в тот момент не было большого потока раненых, и хирург сумел сохранить ему конечность.
Сослуживцы, оставшиеся в Афганистане, регулярно писали Гамаеву в госпиталь. В одном из писем говорилось, что «Миха [Яшин] подорвался [на мине]». Узнав это, Гамаев сильно расстроился. И очень обрадовался, случайно встретив друга во время реабилитации в Крыму. Яшину повезло меньше, чем Гамаеву, — его ногу ампутировали.
После Великой Отечественной войны СССР выстроил систему соцобеспечения для ветеранов, но работала она неидеально. С одной стороны, устанавливались льготы для инвалидов войн, их старались трудоустроить и интегрировать в общество, открывались госпитали и дома инвалидов. С другой стороны, льготы зависели от комиссий, которые определяли инвалидность, и не всегда назначались справедливо, руководители предприятий не хотели брать людей с увечьями на работу, а в госпиталях и домах инвалидов были нищенские условия, равнодушный персонал и коррупция.
«В советское время мы строили счастливое будущее, а инвалиды после войны не создавали такой образ, поэтому их прятали», — рассуждает Михаил Яшин. Ответственный секретарь Союза комитетов солдатских матерей Валентина Мельникова тоже говорит, что никакой социальной защиты в Советском Союзе фактически не было. Известно, что в годы после Великой Отечественной многие инвалиды войны фактически были исключены из общественной жизни; некоторым приходилось побираться.
Поставив себе первый протез и вернувшись после госпиталя домой в Красноярск, Яшин зарегистрировался в собесе и отправился на комиссию по трудоспособности — там должны были определить его группу инвалидности. «Определили, буквально не снимая с меня штанов, — вспоминает Яшин. — Никакой комиссии не было. Одна девочка подбежала и что-то записала, другая женщина подошла и что-то оформила». В итоге ему присвоили третью группу — это означало, что он считается трудоспособным.
Гамаеву сначала присвоили вторую группу, но через два года заменили ее на третью, а потом сняли совсем. «Я спросил, на каком основании, а они сказали: мы не находим у вас признаков инвалидности», — рассказывает он. Пять лет он жил без официально установленной инвалидности, но потом рана дала о себе знать — один из двух блуждающих осколков, которые оставались в теле, встал между костей под коленной чашечкой. После этого ему опять назначили третью группу, а потом — опять вторую.
Ситуация Гамаева не вполне типична, но в Дом Чешира регулярно обращались инвалиды других войн, которые «по своей глупости, незнанию, молодости, наивности» просто не оформили инвалидность сразу после ранения. «Допустим, были ранения или контузии во время боевых действий, — объясняет Гамаев. — Ну, было и было, ты молодой, тебе 19 лет, ну шандарахнуло где-то, поболела башка 20 минут и прошла. А к старости это все сказывается. И очень сложно доказать, что это последствия тех травм». Если травма квалифицируется как военная, человек может претендовать на лечение в военных госпиталях и на повышенную пенсию; если доказать происхождение ранения не удается — только на обычное пособие по инвалидности.
В советские годы Михаилу Яшину статуса ветерана не дали, а общая пенсия по инвалидности назначалась по трудовому стажу. «У меня ни образования, потому что я из строительного техникума ушел в армию, ни трудового стажа не было, — рассказывает Яшин. — Вот и все социальное обеспечение. Так что когда говорят о социальной защищенности в советские времена, я не понимаю. Лично я ничего не получил, все приходилось самому выбивать». При этом обеспечивать надо было довольно большую группу людей — почти 11 тысяч советских военнослужащих стали инвалидами после Афганской войны.
Как указывает исследовательница Наталья Данилова, ссылаясь на заметки в советской прессе, нередко ветераны уставали бороться за свои «привилегии» и кончали с собой. «Когда он был в Афганистане, его кормили обещаниями гор золота по возвращении, но сейчас завод не может предоставить ему жилье, — рассказывал глава профсоюза заводских рабочих об одном из таких случаев. — Он был включен в очередь, но до него было много очень достойных людей: ветераны ВОВ, инвалиды войны, заводчане с большим стажем работы и вернувшиеся из Афганистана солдаты, которые встали в очередь раньше». В 1989 году в опросе «Комсомольской Правды» 71% «афганцев» считали, что льготы для них в СССР были только на бумаге. Еще через несколько лет, в 1992 году, «афганцы» захватили девятиэтажки в Екатеринбурге, потому что годами не могли получить жилье. Не дождавшись помощи от государства, многие ветераны Афганистана в смутные времена ушли в организованную преступность.
Уже в позднесоветские времена правозащитники развернули целую кампанию, чтобы добиться уравнивания в правах «афганцев» и инвалидов Великой Отечественной. На этом фоне стали появляться благотворительные организации и общественные движения, занимающиеся проблемами инвалидов войн, которыми государство заниматься не хотело. В конце 1980-х возник Комитет солдатских матерей, в 1991 году заработали Комитет по делам воинов-интернационалистов и Российский фонд инвалидов войны в Афганистане, а в 1992 году в Москве открылся Дом Чешира — здесь помогали с реабилитацией по модели, придуманной когда-то британским лордом и бывшим военным летчиком Леонардом Чеширом (в 1990 году он даже посещал СССР с деловым визитом). Еще через год президент России Борис Ельцин подписал указ, согласно которому инвалиды Афганской войны могли ввозить товары из-за рубежа без таможенных пошлин; впрочем, в условиях криминализации общества это решение тоже имело противоречивые последствия — именно передел сфер влияния в Российском фонде инвалидов войны в Афганистане привел к убийству его главы Михаила Лиходея, а затем — к взрыву на Котляковском кладбище во время его поминок (в результате погибли 14 человек).
В этих почти боевых условиях люди с инвалидностью, ветераны и их помощники занимались преимущественно выживанием. О психике, искалеченной войной, никто не думал — и это, в свою очередь, приводило к новым жертвам. «Многие мои сослуживцы и сверстники с таким опытом спились и погибли, я последние 30 лет хоронил, хоронил и хоронил», — говорит «Холоду» один из инвалидов Афганской войны (попросил не указывать его имя), помогающий пострадавшим сослуживцам. Другие «афганцы», с которыми общался «Холод», рассказывают такие же истории. Некоторых своих гостей так потерял и Дом Чешира.
Пришел и видишь, что никому не нужен
25 мая 2022 года Михаил Яшин выступал перед гостями Дома Чешира — организация отмечала свое 30-летие. Директор объявил, что теперь у Дома будет новое название — Дом солдатского сердца. Одна из причин переименования — в том, что организации не очень хочется ассоциироваться с британским лордом: «Мы поддерживаем нашего президента. Импортозамещение надо проводить везде, — говорит Яшин. — Тогда в 1992 году эта идея была английская. Я здесь уже семь лет руководитель и за это время выработал свою идею, мы хотели бы быть не просто социальной гостиницей для людей, попавших в трудную жизненную ситуацию, мы уже более активны. У нас своя, русская идея».
Новое название Дома Чешира призвано привлечь внимание к другой большой проблеме — посттравматическому стрессовому расстройству. «В прошлом веке о душевных муках мало задумывались, население было в основном крестьянское, — объясняет Яшин. — Когда солдат — крестьянин, трудно говорить о душевных терзаниях, надо было пахать, восстанавливать страну. Но сейчас, когда в России преобладает городское население, более изнеженное, нужно говорить о душевных терзаниях».
Эти терзания Яшин наблюдал и на своем примере, и на примере людей, обращавшихся в Дом Чешира после войн, которые Россия вела последние 30 лет. «Мы сами все это пережили. Мы возвращались с армии, здесь была мирная жизнь. Мы там рисковали, теряли друзей, а здесь все жили как жили, — рассуждает он. — С Северного Кавказа ребята возвращались в непростом положении, у них и статуса ветерана не было, и две войны были такие непростые за плечами. Мы их встречали. Сейчас идет специальная военная операция, мы этих людей будем встречать. Мы сейчас на войну смотрим на экране телевизора. Там люди умирают, а мы пьем вкусный кофе, мажем масло на бутерброд. Нами война воспринимается как информация, развлечение. А люди возвращаются, и для них странно, что, пока он там воевал, вы здесь кушали бутерброд с кофе в хорошей компании, в теплой квартире. Непонятно, как себя вести в этом обществе».
Как говорит директор Дома солдатского сердца, проблемы с ПТСР отслужившие ветераны часто скрывают, потому что, если они получают такой диагноз, у них сразу появляются ограничения: например, на водительские права или охотничьи билеты. «Если он сказал на службе, что обратился в лечебное учреждение, значит, у него возникают проблемы в дальнейшей службе, — продолжает Яшин. — И поэтому [ПТСР] скрывают, эта проблема задвигается, загоняется». «Пришел ты и видишь, что никому не нужен тут со своими знаниями, потребностями, энергией, — добавляет Алексей Гамаев. — Он никому здесь неинтересен. Что он сделает? Он либо запьет, либо начнет колоться, либо уйдет в бандиты. Мы многих потеряли из-за этого».
В начале июля 2022 года на протезирование в Дом солдатского сердца прибыл первый участник войны в Украине — мобилизованный в войска ДНР шахтер и строитель Олег Худоконенко. В марте, пробыв на войне меньше двух недель, он напоролся на мину, и ему ампутировали ногу. Для российских военных Минобороны открыло реабилитационный центр в филиале госпиталя Вишневского в Москве. Опрошенные «Холодом» «афганцы» говорят, что с точки зрения социальных льгот ситуация для участников «спецоперации» намного лучше, чем для участников предыдущих военных конфликтов. Руководитель проекта «Военный омбудсмен» Максим Гребенюк объясняет это тем, что государство стремится сделать службу по контракту как можно более престижной, чтобы привлечь в армию новые кадры.
По словам Яшина и других ветеранов и экспертов, опрошенных «Холодом», сейчас в России нет системных трудностей с тем, чтобы ветераны боевых действий могли получить инвалидность или медицинскую помощь. Яшин даже видит в этом определенные недостатки: раньше «человек не хотел становиться инвалидом», а теперь «выплаты от государства такие, что люди стремятся получить инвалидность». «С 19 лет, как я стал инвалидом, ко мне приходят и спрашивают, какие у вас проблемы, в чем государство виновато — давай, расскажи, какое государство плохое. Как я могу говорить так? — возмущается он. — Я защищал это государство, я солдат. Мы здесь живем, это наша родина. Мы все раненые. И когда пытался один чиновник сказать — инвалиды, я говорю: это вы, ребята, инвалиды, а мы — раненые, и мы помогаем таким же раненым».
Источники: Данилова Н. Герои в борьбе за свои права: Движение инвалидов войн в Советском Союзе и России, Общественные движения в России: точки роста, камни преткновения, Москва, 2009, С. 59-82; Данилова Н. Ситуация ограничения прав человека: проблем измерения (на примере ветеранов инвалидов), Protection of Human Rights in the Modern World, Conference Papers. St. Petersburg: Petropolis, 2001, с. 25-37; Данилова Н. Трансформация мужественности в «проективной» и «реальной» карьере инвалида войны, Гендерные исследования №6, 6, 2001, с. 259-270; Долг платежом красен. Правовые и организационные препятствия при реализации прав военнослужащих, Москва, 2015; Салмин Н.А. Интернационализм в действии. Локальные войны и вооруженные конфликты с участием советского компонента: военного, военно-технического, экономического (1950-1989 гг.), Екатеринбург, 2001; Ярская-Смирнова Е, Романов П. Визуальная антропология. Режимы видимости при социализме, 2009; Dale R. The Valaam Myth and the Fate of Leningrad’s Disabled Veterans; Danilova N., Veterans’ Policy in Russia: a Puzzle of Creation, The Social and Political Role of War Veterans, 2007; Racheva E. By Us Alone: Army Veterans, Patriotic Values and the Re-Militarization of Russia, 1991-2022, University of Oxford.
