Мой сын умер через три месяца после рождения

Мария и Олег Назаренковы всегда хотели семью и детей. Спустя пару месяцев после свадьбы они начали готовиться к рождению ребенка и сдавать анализы, и вскоре Мария забеременела. Однако их сын Ваня всего через час после рождения перестал дышать, впал в кому. Он умер спустя три с половиной месяца в детском хосписе. Мария рассказала «Холоду», как она смогла пережить смерть долгожданного ребенка и нашла в себе силы жить дальше.

Дрожащими руками написала мужу: «Я беременна»

У меня всегда был образ любящих родителей перед глазами: я родилась и росла в Москве в полной семье, у меня есть младший брат. Поэтому я мечтала найти того самого партнера, с которым смогу построить семью и завести детей.

В 2021 году, когда мне было 22 года, я познакомилась в компании друзей со своим будущим мужем. Практически с самого начала отношений мы стали обсуждать наше видение семьи и будущее — и взгляды у нас совпали: Олег тоже с самого детства мечтал о семье и детях. Спустя два года отношений он сделал мне предложение.

По образованию я переводчик, прошла курсы переподготовки на преподавателя английского и стала работать в школе. Мне не очень нравилась эта работа, но, вскоре после того как поженились, мы с Олегом уже начали планировать детей, и мне просто хотелось потерпеть, чтобы уйти в декрет и получать деньги.

Осенью 2023 года мы сдали все анализы и обследовались в платных клиниках. С репродуктивным здоровьем у меня было все отлично, но для подготовки к беременности я начала пить фолиевую кислоту. В ноябре мы стали пробовать зачать ребенка. С первой же попытки я увидела две полоски, но потом у меня начались месячные — возможно, это был какой-то гормональный сбой. Я очень расстроилась и решила, что не будут делать тесты без значимой задержки.

И вот в декабре действительно появилась задержка в три дня. В конце месяца я сделала тест — он показал две полоски. Чтобы точно убедиться, я сдала кровь на ХГЧ: у меня были хорошие показатели, а беременность подтвердилась. Тогда я дрожащими руками написала мужу: «Я беременна». Он был очень счастлив, и мы в тот же день поехали в ресторан — отметить, что у нас получилось.

В новогоднюю ночь мы рассказали близким о беременности — все были очень рады за нас. Срок был всего пять недель, и на таких ранних этапах беременность может прерваться, но я не допускала плохих мыслей.

Я буду мамой сына

Весь первый триместр у меня была сильная сонливость и токсикоз: меня рвало два-три раза за день. Мне были отвратительны все запахи, я много лежала, а Олег ухаживал за мной и готовил еду, от которой меня не будет тошнить. 

После Нового года я сдала ХГЧ снова, сделала УЗИ в платной клинике, встала на учет в женскую консультацию и снова сдала все нужные анализы и сделала скрининг — по всем показателям все было отлично. Я знала: все непременно будет хорошо.

Во втором триместре я начала по-настоящему кайфовать от беременности: токсикоз отступил, а живот был еще не такой большой. Чтобы узнать пол ребенка, мы решили вместе с мужем устроить «гендер пати» (вечеринка, где объявляют пол будущего ребенка близким. — Прим. «Холода») и снять все на видео: я заказала большое шоколадное яйцо, внутри которого среди пинеток должна была быть заколка — розовая или синяя. Мы не смогли ее найти и в итоге просто развернули бумажку: у нас будет мальчик.

Нам не был важен пол, но в душе я была уверена, что будет девочка, а Олег — что мальчик. Первое время мне было тяжело привыкнуть к мысли, что я буду мамой сына. Мы не думали заранее об имени и просто решили назвать его, когда увидим.

Во втором триместре я потихоньку заканчивала работу в школе, и в мае мы с мужем улетели на отдых в Турцию. Я наслаждалась беременностью: в Москве я постоянно гуляла, встречалась с друзьями, фотографировалась и ела все, что хотела. Я просто цвела. У меня был маленький аккуратный животик, я набрала всего девять килограммов, у меня не было растяжек и каких-то проблем со здоровьем — все было отлично и с кожей, и с волосами. 

Я посетила всех врачей, прошла нужные процедуры и скрининги, и по показателям все было хорошо — врачи только посоветовали поднять уровень железа. Предполагаемую дату родов мне назначили на 3 сентября. Уже в июле мы стали готовиться и решили, что будем рожать платно, с личным врачом. Моя одноклассница, которая на тот момент уже родила, посоветовала мне Кулаково (Национальный медицинский исследовательский центр акушерства, гинекологии и перинатологии имени академика В. И. Кулакова. — Прим. «Холода») — я тоже решила рожать там.

Еще я хотела партнерские роды: мне было важно, чтобы Олег смог увидеть нашего малыша в первые минуты его жизни. Мне и самой было бы легче, если бы муж был рядом. Олег собрал все документы, сдал анализы и взял отпуск на этот период.

Я разговаривала с малышом — он толкался и всегда реагировал на папу. Живот рос, на УЗИ я видела растущего малыша, мы покупали пеленки, коляски, кроватку и детские вещи. А еще я постоянно фотографировалась — мне очень хотелось запомнить себя с животиком. В августе, незадолго до родов, мы с Олегом сходили на фотосессию: моя подруга пофотографировала нас в поле и сделала красивые видео на память.

Я много думала, рожу я в августе или в сентябре? Однажды подруга неожиданно написала мне: «Мне приснился сон, что ты родила в августе, а потом стали происходить нехорошие события, и ты почти сразу забеременела девочкой». Новую беременность я точно не планировала, а о чем-то плохом у меня и мысли не было. Я думала: «Может, мы с мужем ругаться будем или с ребенком не будем справляться?» 

«Можно вы как-то просто сделаете, чтобы он родился?»

29 августа я, проснувшись, заметила коричневые выделения. Врач сказал, что начала выходить пробка, мы с мужем взяли вещи и поехали в роддом. Я сфотографировалась на фотоаппарат быстрой печати — хотелось сделать последнее фото с животом, а следующее — уже с малышом на руках. Пока мы ехали в роддом, я снимала видео, и на обратном пути планировала снять такое же — только уже с малышом.

В больнице меня осмотрели: раскрытие было еще небольшое, и меня отправили обратно домой. Ближе к вечеру мы снова поехали в больницу, и меня положили в палату. Тогда было уже настолько больно, что я была готова лезть на стену и выть. Около 10–11 вечера меня повели в родовую и сделали клизму, я написала Олегу и своему врачу — они выехали ко мне.

Мне сделали эпидуральную анестезию и поставили капельницу. Уже было три часа ночи — я не спала почти сутки, боли от схваток я не чувствовала, но меня очень трясло. Тогда приехал Олег — он очень сильно переживал и даже позже рассказал, что ему несколько раз снился сон, как я умираю при родах.

Раскрытие было уже в 10 сантиметров, и торчала голова. Я позвала врачей, и они спросили: «Хочешь потрогать голову?»

Из-за анестезии я не понимала, как правильно тужиться, но родила довольно быстро — минут за 40, хотя мне казалось, что это длилось вечность. Все прошло естественно и хорошо, врач сделали мне небольшой надрез, и в 4:20 родился наш малыш — 3300 граммов, девять баллов по шкале Апгар (10-балльная система оценки состояния новорожденного в первые минуты жизни, при которой семь-девять баллов означают, что ребенок находится в хорошем состоянии и ему не требуется дополнительная медицинская помощь. — Прим. «Холода»). Он вовремя заплакал, и все было хорошо.

Малыш начал синеть

Я всегда представляла, как буду плакать от счастья, когда родится мой ребенок и мне положат его на грудь. Но тогда я была просто в шоке от осознания того, что из меня кого-то достали. В палату зашел очень счастливый Олег и сфотографировал меня с сыном. Он написал всем близким, что я родила, и скинул фотографии малыша.

Пока меня зашивали, мы смотрели на сына и думали, как его назвать. Раньше Олег предлагал назвать его Ваней, но всю беременность я сомневалась в этом имени. А когда мы увидели его, то поняли сразу: это Ваня, Ванечка.

Врачи разошлись, и акушерка перед уходом предложила мне покормить малыша: показала, как правильно давать ему грудь, и я легла на бок. Акушерка предупредила, что малыш может кряхтеть и дергаться, пока не заснет. Ваня кушал грудь, а потом покряхтел, дернулся и заснул. Акушерка периодически заходила и проверяла малыша, и я тоже время от времени убирала грудь и наблюдала за ним.

Мы с Олегом долго смотрели на малыша, и в какой-то момент нам показалось, что он не дышит. Муж пытался найти пульс, а я приложила руку к носику и стала проверять дыхание. Мы позвали акушерку. Малыш начал синеть, и она резко вскрикнула: «Что с ребенком?» 

Она побежала к детским реаниматологам, а мы с Олегом были в шоке. Я просто не верила в происходящее и была уверена, что все точно будет нормально. Когда пришли врачи, Ваню стали реанимировать сзади меня. Олег наблюдал за этим, а я смотреть не могла. 

В 11 утра я сама смогла встать и выйти из палаты, но врачи так ничего и не объяснили. Я прижалась к Олегу и плакала — просила, чтобы с Ваней все было хорошо и он жил. Позже пришел врач и сказал: «Мы его реанимировали, но он в очень тяжелом состоянии». Ваня был в коме: сердце завели, но он как спал, так и спит.

Как нам объяснили позже, Ваня просто перестал дышать — это одно из проявлений синдрома внезапной детской смерти, связанное с тем, что дыхательная система малыша перестает работать без видимых причин. У меня спрашивали, не могла ли я сама надавить грудью на малыша, и я начала переживать, что во всем виновата я. Врачи объяснили, что моей вины нет: чтобы младенец перестал дышать из-за груди, на него нужно полностью лечь. Потом выяснилось, что это произошло из-за тяжелой нехватки кислорода, которая вызвала необратимое поражение мозга. Врачи назвали это гипоксически-ишемической энцефалопатией. Точная причина гипоксии так и осталась невыясненной.

Мне сообщили, что Ваню перевозят в детскую реанимацию и я могу его увидеть. Как только я встала к нему, в ушах резко зазвенело, а в глазах потемнело. У меня полилась кровь, и до малыша я дойти не смогла.

Я уже не плакала, а просто лежала в потерянном состоянии. Врачи подходили ко мне, но никаких хороших прогнозов не давали — просто твердили, что так бывает и подобное могло произойти где угодно. Нам писали родственники — мы не отвечали на сообщения. С Олегом мы беспрерывно твердили, что все будет хорошо и мы справимся. Мы даже не рассматривали вариантов, что наш сын умрет или не выйдет из комы.

Олега пустили в реанимацию к Ване только днем. Он показал мне фото, где малыш лежит весь в трубках, а рядом — маленький вязаный осьминожек, за которого держатся новорожденные. Я не могу передать словами, насколько мне было больно видеть это. Было тяжело видеть других мам в роддоме и понимать: их дети с ними, а твой — без сознания в реанимации. 

Повреждения, которые появились в мозге у Вани из-за отсутствия кислорода, усиливались с каждым днем. Первую неделю после рождения врачи фиксировали мозговую активность, а потом — ничего.

Жить в постоянном ожидании, что он умрет

Меня выписали из роддома — одну, без ребенка. Весь сентябрь мы с Олегом верили, что все будет хорошо — мы не позволяли себе допускать мысли, что Ваня может не очнуться. Даже если врачи говорили, что все плохо, я повторяла: «Я верю в своего ребенка». С Олегом мы ездили и в церковь, и к Матроне (православная икона святой Матроны Московской, которой молятся о зачатии и рождении детей. — Прим. «Холода»), хотя никогда не были ни сильно верующими, ни суеверными.

Он убеждал нас, что для нас главное — не расстаться и сохранить отношения. Я отвечала: «Да, но я все равно знаю, что с ребенком все будет хорошо».

Каждый день после выписки я приезжала в роддом и была там с утра до вечера — сцеживала молоко для Вани каждые три часа. Я постоянно была с малышом, гладила его, пела колыбельные и говорила: «Мы с тобой», «Мы тебя очень любим», «Мы тебя ждем», «Ты очень сильный, у тебя все получится». Я видела, как Ваня двигается — но это просто была мышечная моторика, и в сознание он не приходил.

Ваню много обследовали и постоянно брали анализы. Нам сказали, что его отвезут на МРТ, когда ему станет хотя бы немного полегче — иначе он просто не переживет дорогу. Врачи говорили, что Ваню планируют перевести в другую больницу, но, когда я пыталась узнать причину, мне сказали, что мы все узнаем на консилиуме врачей — его назначили на 20 сентября.

На консилиуме нам объявили, что Ваню официально переводят в реанимацию в Морозовскую больницу, а потом сказали: «Мозг малыша умер». Тогда мир для меня рухнул: было настолько плохо, что я говорила, что хочу умереть. Ваню не отключали от аппаратов жизнеобеспечения — в России делать это запрещено, даже если мозг ребенка умер. 

Когда мы приехали домой, Олег начал разбирать детскую кроватку, но мы решили, что детские вещи выкидывать все равно не будем.

Я поняла, что хочу прекратить лактацию, и врач мне выписал специальные лекарства — грудь постоянно болела из-за того, что я не сцеживала молоко. Первое время я твердила, что больше не буду ездить к Ване, а муж все равно навещал его.

Все следующие месяцы я каждый вечер перед сном прокручивала день, когда родился Ваня. Хотелось вернуться в прошлое и раньше обратить внимание на то, что он не дышит. А еще и я, и Олег проверяли дыхание друг друга во сне. Я чувствовала недоверие к миру: «А вдруг муж умрет?» 

Спустя какое-то время я отошла и снова стала приезжать к Ване. Его перевели в новую больницу, где была очень тяжелая атмосфера: условия и уход были такие же хорошие, но в Кулаково я просто чувствовала больше понимания и сопереживания — все ведь знали о нашей ситуации. В Морозовской больнице я постоянно плакала около малыша, гладила его и обнимала. 

Врачи сообщили, что Ваню переводят в детский хоспис — там лежат детки, которым уже нельзя помочь. Там за малышом был такой же уход, но только в более домашней атмосфере. А еще Ваня лежал в отдельной палате, и с ним можно было находиться сколько угодно — даже ночевать.

Тогда я уже приняла, что мой ребенок фактически умер — его тело только поддерживается на аппаратах. Я понимала, что в любой момент мне могут сообщить о его смерти. Глубоко внутри я даже думала: «Скорей бы это произошло». Было очень тяжело жить в постоянном ожидании, что мне сегодня позвонят и сообщат, что мой малыш умер.

Я старалась больше заниматься собой и своим состоянием, приезжала к Ване пару раз в неделю — и плакала. В хоспис к малышу приезжали и мои родители, и родители мужа — они все тоже плакали, когда видели Ваню.

Одна из волонтерок хосписа предложила нам с Олегом сделать фотосессию с Ваней. Мы согласились, и к нам приехал фотограф. Сейчас я часто пересматриваю эти фото: они получились нежными и теплыми. Даже кажется, что Ваня улыбается на них. Еще нам предложили сделать слепок пяточки и ручки малыша и раскрасить его — с тех пор они стоят в рамке у нас дома.

Даже работница крематория расплакалась

С момента рождения Вани прошло уже три месяца, и по всем физическим показателям его состояние ухудшалось. Я чувствовала, что он умрет до Нового года. Мы решили съездить к нему всей семьей, потому что понимали: это все.

Еще в октябре я записалась на прием в Кулаково на 20 декабря к тому же врачу, с которым рожала Ваню. У меня довольно быстро восстановился организм после родов, начались месячные, и мы начали планировать следующую беременность. Тогда я очень хотела забеременеть, думала: «Лишь бы скорее пережить все то, чего я не пережила с Ваней». 

Когда я снова увидела своего врача и акушерку, я заплакала — они меня старались поддержать. Как только я вышла из Кулаково, мне позвонили из хосписа и сказали, что Ваня умирает. Муж тогда был в командировке, и я поехала одна.

Когда я приехала, у Вани уже не могли найти пульс. Он был на аппаратах, и мне предложили подержать его на руках — тогда я держала его второй раз. Он был весь в трубках, окончательно смерть еще не установили. 

Я держала его, пыталась проститься с ним. Малыш выглядел уже очень плохо: раньше он был розовенький и его мышцы находились в напряжении, а теперь был бледный и расслабленный. На языке от трубок у него была ранка — кожная регенерация уже не работала, и язык был красный.

Я его покачала на руках, погладила везде, а потом позвала врачей. Они положили его обратно, и у него неожиданно восстановилось сердцебиение и пульс. Он побыл со мной и, наверное, решил еще немного пожить — я очень удивилась.

Я сидела возле него еще два часа, но никаких улучшений не было. Врачи хосписа сказали, что ему осталось пару дней. Я уехала, и в следующие дни сходила на день рождения к подруге. Там была ее одноклассница — та самая, которую я видела беременной. Она уже была с малышом: она дала мне подержать ребенка, и я заплакала.

Я понимала, что Ваня скоро умрет. В понедельник я мыла посуду и резко почувствовала, будто из меня что-то ушло — я чуть не упала в обморок. Я до сих пор не могу объяснить себе, что за чувство это было, но буквально через пару минут мне позвонили и сказали, что сердце малыша остановилось. Ваня умер 23 декабря.

Я сказала мужу, и мы заплакали. Пришлось думать о том, что делать с похоронами: мы решили кремировать Ваню и хотели похоронить до Нового года. Перед похоронами на малыша надели детскую одежду для гроба, и мужа позвали посмотреть. Я не знаю зачем — может, проверить, тот ли ребенок. Я не видела Ваню мертвым — сказала, что точно не буду смотреть на него. 

У меня до сих в пор в памяти этот маленький гробик. На кремации были только я и муж — я не желала больше никого видеть. Мы стояли рядом с гробом, играла похоронная музыка. Находиться там было невероятно тяжело, и просто хотелось быстрее уйти, чтобы все закончилось. Даже работница крематория расплакалась, увидев детский гробик.

Мы забрали прах, но возникли проблемы с документами на место на кладбище, и он какое-то время стоял у нас дома. Ваню мы похоронили только 4 января. 

Нюхала пеленку и рыдала

После смерти Вани я закрылась. Я не хотела проявлять эмоции даже на похоронах и при близких — настолько мне было страшно погружаться в эту боль. Я просто сжала все в себе и повторяла: «Все нормально, так бывает». Хотелось просто жить как раньше и даже не смотреть в сторону этого горя.

Это вытеснение вскоре догнало меня: я начала плохо себя чувствовать, у меня лезли волосы, а анализы показали проблемы с щитовидной железой. Я поняла, что нельзя так все оставлять — я ведь хочу забеременеть снова. 

Я начала проживать эмоции: смотрела фотографии Вани, нюхала пеленку, в которой он был в хосписе, и рыдала в нее. С другой стороны, я боялась чрезмерно погрузиться в это горе, потерять смысл жизни и оттолкнуть от себя близких. Но я справлялась и чувствовала, как медленно с каждым днем мне становится легче. 

Стало лучше от осознания, что я ничего не могу контролировать в жизни: даже у моего ребенка свой путь, которым я не могу управлять. Ване было предназначено прийти в этот мир, посветить своей любовью и уйти. Я считаю, что он выбрал нас, потому что его душа знала, что мы справимся с этой трагедией. Еще мне помогала мысль о том, что Ваня точно бы не хотел, чтобы его родители впали в депрессию и отказывались жить без него. 

Я ощущала, что Олег тоже немного уходит в себя, и мне было страшно, что мы закроемся друг от друга. Первое время мы просто говорили: «Все будет хорошо» и «Ванечка всегда с нами». Только недавно мы начали проговаривать, что действительно у нас на душе.

После похорон я уволилась из школы и начала менять свою жизнь: теперь я работаю репетитором по английскому и планирую развиваться в фотографии. Я погрузилась в работу уже в середине марта — и с тех пор стало действительно лучше. 

Я боюсь следующей беременности. Теперь я знаю очень много трагических историй об этом, о которых раньше даже не догадывалась. Я думаю, страх у меня останется до тех пор, пока я не рожу ребенка и не привезу его домой, убедившись, что он дышит во сне. Я постараюсь работать с этим триггером — может, куплю специальный прибор, который проверяет это. А, может, и нет.

Раньше, когда я слышала, что у кого-то умирают дети, я думала: «Как это можно пережить?» И вот у меня случилось это, и тем не менее я благодарна тому, что есть сейчас: мы с мужем остались вместе, пережили это, и я могу назвать себя счастливой, несмотря ни на что.

Принятие еще не пришло — я все еще рыдаю и понимаю, что эта рана останется на всю жизнь. Но я верю, что она со временем затянется и станет шрамом. Ваня всегда будет нашим ребенком — это наш первый сын. Мы всегда будем называть его в числе своих детей. 
Я хочу забеременеть и родить еще хотя бы двоих детей. Но сейчас я успокоилась и не ставлю это во главе всей жизни. Мы прошли и до сих пор проходим тяжелый путь, и я очень ценю, что близкие остались рядом.