Хочешь, я убью соседей?

В конце декабря российские стриминговые платформы подвели собственные итоги 2023 года: среди самых популярных музыкантов оказались поп-певица Анна Асти, рэпер Macan, группа «Три дня дождя» и другие. Если судить по рейтингам и чартам, можно и не заподозрить, что страна воюет. И действительно: российская музыка продолжает жить и меняться — вопреки войне в Украине, а где-то и благодаря ей. Стоит ли искать в ней дух времени — и если да, то в чем он заключается? Насколько вообще возможно услышать Россию, находясь вне ее, — и насколько по-разному слушают песни уехавших и оставшихся уехавшие и оставшиеся? Александр Горбачев рассказывает о том, какой была музыка на русском языке на второй год войны, и задает вопросы, на которые сам не знает ответа.

Где они —
те, кто нужны,
чтобы горло пушек зажать,
чтобы вырезать язвы войны
священным ножом мятежа.
Где они?
Где они?
Где они?
Или их вовсе нет? 
Юрий Галансков

Знаки
небывшей жизни выступят наружу,
как ложь сквозь строчки ветхого листа,
в потерю превратится пустота
Григорий Дашевский

«Российская музыкальная индустрия находится в кризисе», — пишет мой уважаемый коллега Николай Овчинников. Другой уважаемый коллега, Денис Бояринов, рассказывает, что спроса на патриотическую музыку в России пока нет. Еще один уважаемый коллега, Лев Ганкин, тоже сообщает: «Z-музыка не может похвастаться широким охватом».

С Колей мы теперь часто видимся, потому как теперь живем в одном городе — в Риге. С Левой и Денисом мы, к сожалению, не виделись давно: один теперь живет в Израиле, другой — в Аргентине.

Я читаю их тексты и думаю: а откуда они знают?

Музыка — самое динамическое из искусств: она меняется в зависимости от момента и пространства. Только музыка может быть вместе с тобой в движении — на ходу, в поездке, в полете. Я вот к чему: музыка всегда существует в среде, отражается от окружающих слушателя стен — и в свою очередь отражает их. Раньше я доверял своему представлению о музыке в России просто потому, что находился в этой среде. Я садился в такси, где играло радио, слышал басы из проезжающих мимо машин, краем глаза наблюдал телевизор c «Муз-ТВ» в хинкальной или в гостях у родственников, встречал на прогулках подростков с USB-колонками. В этом не было никакой целенаправленности: мне казалось, что подлинное свидетельство популярности — это если песня сама меня находит. 

Теперь стены, отражающие звук, стали другими. Мой нынешний жизненный опыт определяется войной, которую Россия ведет в Украине: факт, который не мешает этому опыту быть вполне комфортным. Я гуляю с ребенком и хожу в магазины по улицам Риги — города, который еще недавно был для меня чужим, города, историческая психогеография и актуальная политика которого во многом напоминают о российском имперском опыте и об оккупации. Я провожу свои дни, редактируя тексты про войну — или разрабатывая идеи и сюжеты, которые что-то позволят понять о ней, не говоря впрямую. Представление о том, как звучит Россия сегодня, я могу получить только из безличных данных — или из текстов своих коллег. Те из них, кто уехал, как и я, пишут и говорят только о войне. Те, кто остался, пишут и говорят обо всем, кроме нее. 

Это заведомо кривой и больной разговор. От него возникает ощущение липкого дурмана, мутной смури. На сайте Сolta.ru несколько месяцев назад вышло интервью журналистки «Медузы» Лилии Яппаровой. Мне запал в голову заголовок: «У нас нет ни прошлого, ни будущего. Мы существуем только в настоящем». Я чувствую ровно наоборот. У меня есть прошлое, с которым можно работать: и личное, и общественное. Я могу представить себе будущее — или, во всяком случае, могу понять ценность того, чтобы его представлять. Настоящее же предательски недостоверно, на него невозможно положиться. Наверное, это и называется туман войны. Он мешает даже слышать.

Как писать, когда ты сам — ненадежный рассказчик? 

Последний текст про музыку, который я выпустил до 24 февраля (он был про «Выход в город» Noize MC — альбом, где было спето многое из того, что будет испытано через несколько месяцев), заканчивался таким пассажем: «Мы замерли в ожидании войны, которая еще раз сломает нам жизнь, и мы ничего не сможем с этим сделать. У нас не осталось надежды. У нас не осталось иллюзий». В тот момент казалось возможным говорить от какого-то «мы». Теперь не выходит, так что я буду стараться говорить от первого лица, говорить прямо — и задавать вопросы, а не давать ответы. 

Русский рэп почти не заметил войны — и остался самой живой, подвижной и успешной музыкой в стране: это видно и по статистике сервисов, которые продолжают работать в России, и по критическому консенсусу.

Это видно и по тем, кто уехал. Даже Нойз, который всегда был самым политически ориентированным рэпером в России и раздражал этим коллег по сообществу, сказал, что после нескольких выпущенных песен о войне ему «совершенно не хочется эксплуатировать эту тему», дальше нужно искать что-то новое. Дисс Оксимирона на Моргенштерна обсуждался больше, чем его песни вокруг войны; под конец года он выпустил альбом проекта «Переучет», который вообще демонстративно уходит от текстов «со смыслом» в сторону абсурда и грува. 

Самый молодой и борзый из эмигрантов, Фейс, выпустил альбом, на котором довольно точно, по-моему, показал психологические шатания уехавших: несколько сотен тысяч прослушиваний в Spotify могут показаться солидными цифрами, пока не сравнишь их с Aarne или там Friendly Thug 52 NGG, у которого даже сценический псевдоним как будто придуман так, чтобы отпугнуть чужаков и взрослых. А ведь Spotify — это платформа, которая демонстративно ушла после 24 февраля, даже не основная для россиян (а песен Фейса, напротив, на российских сервисах нет — тоже демонстративно). 

Скриптонит, который и раньше открещивался от термина «русский рэп», релоцировался на родину, выпустил полдюжину альбомов за год с самой разной музыкой, основное настроение которой — это кайф от самого процесса производства звука и связывания слов. Того, кто спросит Скриптонита про «язык агрессора», явно ждет матерный ответ, если не сразу удар в челюсть. 

Гуф окончательно переквалифицировался в треш-стримера и выпустил альбом-дневник своего пребывания в реабилитационной клинике, из которого следует, что у него есть проблемы посерьезнее, чем те, о которых говорят в новостях. Слава КПСС утопил нервные, неровные, полушепотом прочитанные песни про новую Россию и старую вонь (альбом «Бутер Бродский 2») в более привычных пародиях и смехуечках (остальные альбомы). 

Из хип-хоп-тяжеловесов, которые уже успели почувствовать вкус стадионов и миллионов, самую характерную пластинку выпустил беларус ЛСП. Она называется «Несчастные люди» и начинается с двух резких, почти отчаянных песен, лирический сюжет которых можно очень грубо пересказать так: мы пытались изменить мир к лучшему, но победило зло (вторая буквально называется «Не убежал» и имеет в припеве строку «остаюсь гнить здесь»). Дальше рэпер делает смысловой разворот — и выдает десяток песен об отношениях, угаре и улыбке вопреки: если уж публичная сфера закрыта и опасна, остается приватное. 

Две моих любимых мейнстримовых рэп-пластинки в 2023-м записали OG Buda и Saluki. Обоим нет еще и 30, оба уже тянут на ветеранов, от которых отталкиваются фрешмены. Буда настолько отточил мастерство отчитываться о повседневной рэперской жизни, ломая русскую просодию автотюном, что выпустил за год аж три альбома; в лучшем из них — «Скучаю, но работаю» — он кладет на бит жалобы на разбитое сердце, переходящие в токсичную злобу на бывшую. Окружающая действительность присутствует в нем одной строчкой: «Тяжело писать, пока в стране, ха, ты знаешь сам».

«Wild Ea$t», записанный Saluki, — самый интересный за долгое время русскоязычный хип-хоп с музыкальной точки зрения, доказывающий, что жанр все еще способен удивлять. Битмейкер по генеалогии, Saluki взрывает жанр изнутри и устраивает полный фейерверк, легко и зрелищно переходя от буравчатого трэпа к авангардному фолку в рамках одной трехминутки. Это альбом-приключение, которому есть чем прозвучать, но не слишком есть что сообщить, — и война в нем присутствует примерно как еще один аттракцион, такой же барьер на пути героя, как, например, типовые в хип-хоп-обстоятельствах хейтеры. Здесь есть войсы, записанные на пути к Верхнему Ларсу, есть строчки «Этот город залит кровью» или «Воздух прогорклый в городе, где врут», но дальше всегда в дело вступает бас и драм, приходят гости, появляется повод потанцевать или похвастаться, и тревога рассеивается. 

Saluki — очевидный фаворит критиков. Для массовой публики, судя по сухим отчетам стримингов, второй год нет равных Макану (Macan). Подкачанный, двадцатидвухлетний москвич, Макан исполняет простой, как стихотворение в дембельском альбоме, сентиментальный рэп, утверждающий приоритет личного над общественным: пацаны, семья, Бог — вот единственное, во что стоит верить. 

Можно, как это делает Денис Бояринов, связывать успех Макана с атомизацией российского общества, со спросом на крепкие горизонтальные социальные связи и «мужские» ценности, который под конец года наглядно подтвердил успех сериала «Слово пацана». А можно, как тоже делает Бояринов, отметить, что на альбоме Макана гостят Ramil’ и HammAli & Navai, а его музыка по существу объединяет дворовые интонации Макса Коржа с южной романтикой кальян-рэпа — иными словами, представляет собой логичное развитие шансонной линии, которую когда-то начинал, например, Bahh Tee, тоже много читавший про любовь к маме и женскую неверность. 

Вертикальный взлет Макана — это свидетельство нового культурного запроса, вызванного войной, или просто одно из проявлений повседневной жизни жанра, которую война мало затронула? Ведь вокруг автора шлягеров «Че как» и «Очередная грустная песня про телку» — тоже вполне себе business as usual. Русский (российский, русскоязычный) рэп продолжает бурлить и переживать стероидную смену поколений. Новые звезды — Toxi$, xxxmanera, Heronwater, Kai Angel, можно перечислить еще с полдюжины имен — появляются каждые несколько месяцев и читают о том же, о чем три года назад читали те, кого они теперь воспринимают как старших: деньги, «сучки», успех, наркотики. О последних в свете трудов Екатерины Мизулиной приходится говорить более уклончиво, но даже те ребята, которые принесли ей извинения, продолжают собирать урожай. «Идешь первый по минному полю — и они идут за тобой», — говорит хитмейкер Bushido Zho в новейшем интервью; это, разумеется, не про «мясные штурмы», а про творческие эксперименты. Чарты обновляются, флоу развивается, бифы продолжаются — ну а то, что ты смог убить любовь, ничего, обычные дела. 

Много лет назад я брал интервью у Басты и Гуфа в московском клубе «Газгольдер». Мне тогда казалось важным и необходимым выводить музыкантов на социальную повестку; рэперы этому активно сопротивлялись. Когда речь зашла о возможном негативном влиянии хип-хопа на молодежь, Баста разозлился. «Государство нам должно приплачивать за то, что мы являемся зеркалом и мониторим происходящее в стране, — сообщил он. — Можно не проводить никакие исследования — чем люди занимаются, что их интересует, чем они живут. Слушайте наши песни — там все есть». Эту логику хорошо было применять, исследуя политический субстрат русского рэпа: менты — враги, чиновники — тупые, государство не вызывает доверия и его лучше сторониться, участвовать в выборах западло; ну да, все это вполне было похоже на панорамную съемку деполитизированной страны.

Верна ли эта логика и сегодня? Значит ли это, что Россия — а рэп давно слушают не только подростки и студенты, которым те же Баста и Гуф уже годятся в отцы, — сегодня существует параллельно войне, вне войны? Люди, выступающие в жанре, который исходно предполагает уличную искренность, грубую искренность, не говорят о войне, потому что им стремно — или потому что им реально нет до нее дела?

Еще один заметный взлет последних двух лет, если верить рейтингам стриминговых сервисов, совершила группа «Три дня дождя». Ее лидер Глеб Викторов в октябре 2022 года рассказывал, что после того, как началась война, «загрустил» и ушел в запой, говорил про «осознание бессилия» и обещал «продолжать бороться». Через полгода он заявил про «отмену русской культуры», предложил всей планете идти на хуй и пообещал бесплатно выступить в Крыму, Луганске и Донецке. 

Кажется, так и не выступил, и никаких формальных следов этих идейных приключений в альбоме «melancholia» нет — куда проще там обнаружить следы обвинений в репродуктивном насилии и срывах концертов. Звук украинской группы «Пошлая Молли», крайне успешно совместившей грязные гитары, рейверскую энергетику и рэперское бесстыдство, «Три дня дождя» переводят в минор: «melancholia» состоит преимущественно из истерических песен, мерцающих между жалостью и ненавистью к себе, предмет которых понятен даже по названиям — «Ненавижу быть собой», «Аутоагрессия», «Слаб».

Где аутоагрессия, там и Травма: таков сценический псевдоним уральского рэпера, который в этом году выстрелил своим утопленным в низких частотах ремиксом на песню группы «Винтаж» «Плохая девочка». Пока в эмигрантских медиа обсуждается интервью солистки «Винтажа» Анны Плетневой, в котором она рассказывает, что некоторые заказчики не дают ей исполнять песню о любви к песням Евы Польны, в России куда актуальнее другой ее трек — там меньше флюидности, но точно не меньше сексуальности. Мой друг и коллега Николай Редькин неоднократно указывал на то, что успех этой переработки — свидетельство общего тренда на возвращение звука и духа 2000-х («Винтаж» был едва ли не самой яркой вспышкой той безрыбной для эстрады  эпохи); туда же, например, — то, что в культурную повестку в ранге мирового мема внезапно вернулась Катя Лель.  

Этот тренд можно воспринимать как естественную для поп-музыки цикличность: примерно каждые 20 лет звуковая мода делает полный оборот. А можно — как социальный запрос на возвращение в эпоху, когда консюмеризм воспринимался как нечто прогрессивное, а стабильность — как нечто реальное.

В целом же на женской части эстрады царит Анна Асти — уроженка украинских Черкасс, занявшая место главной российской поп-дивы после того, как Светлана Лобода четко выступила на стороне Украины. Альбом «Царица», увенчанный разнообразными премиями и регалиями (характерно, что именно Асти выступала на нашумевшей вечеринке Насти Ивлеевой в клубе «Мутабор»), продолжает созданную Лободой линию как бы модной и как бы феминистической хаус-эстрады про женское сердце: титульная вещь спета от имени сильной женщины, повелевающей мужчинами на танцполе, в другой популярной композиции она же управляет своей жизнью днем и плачет ночью на кухне. Общественного измерения в этих песнях нет: утром на работу, вечером в клуб.

То есть вот он, слепок российской массовой культуры в 2023 году: пацаны решают вопросы и любят маму, женщины борются за самостоятельность и любят пацанов, и те и другие скучают по более простым временам и иногда срываются в ментальное пике. Это симптомы или фантомы?

«Война — она всегда где-то рядом. Кажется, об этом и песня “Хлопок”. Ее текст можно трактовать так: мирная жизнь глобально невозможна, твой “хлопок” тебя найдет везде, от него трудно спрятаться, но попытаться стоит. В контексте ежедневных новостей с Ближнего Востока (sic! — Прим. автора) эта песня кажется еще одним поэтическим предвидением, на которые богат каталог “25/17”».

Это фрагмент из материала «Коммерсанта» про вышедший в 2023 году альбом «Радость встреч и расставаний». Поразительная ссылка на Ближний Восток — лишнее свидетельство того самого кривого разговора: интересно, это такое подмигивание — или изнутри абсурд не чувствуется? Как бы там ни было, это один из немногих текстов про новый альбом «25/17», которые мне удалось найти; другой, например, опубликован в издании «Аналитическая служба Донбасса» и начинается c такого пассажа: «На войне важно доброе слово. Нуждаются в нем бойцы, стоящие в окопах первой и второй линии. Нуждаются родители, дети и жены, которые ждут их домой. В мире, который все больше похож на треснутую чашку, очень нужно понимать, что есть кто-то, кто тебя понимает, не осуждает, одобряет твои действия».

Независимые СМИ, насколько я могу судить, про «Радость встреч и расставаний» не писали. Их можно понять: на прошлогодней пластинке с ревякинским названием «Одолень» «25/17» злорадно прошлись по уехавшим столичным хипстерам, включая коллег; их вечно преследует репутация группы, которую когда-то любили ультраправые; они дружили с Захаром Прилепиным и даже снимали его в клипах. Тем не менее, на мой взгляд, ознакомиться с новым альбомом стоит: с первых же слов авторы заявляют, что намерены петь от имени «мужика без языка» — и, в общем, выполняют это обещание, выдавая набор упакованных в мягкие полуфолковые биты песен, где история выступает как стихия, неподвластная человеку. 

«Хлопок» — действительно самая яркая вещь в этом ряду. Ее лирический герой — то ли тот самый боец, заснувший в окопе и видящий сны о мирной жизни с ее суши-барами и семейными мелочами, то ли проживающий эту жизнь обыватель, в окно которого, например, прилетает дрон. «Мы разлетимся с тобой на волокна, и пацифисты, и патриоты — вперемешку, в обнимку, до рвоты, — поет Антон “Ант” Завьялов. — И мы выживем, сто пудов выживем, и больше никогда». На этом слове фраза заканчивается: «больше никогда» — что? Это о том, что прямое высказывание запрещено, или о том, что оно принципиально невозможно? Это вообще про войну — или я додумываю в своей Европе?

В прошлом году плейлист лучших песен года, который я всегда делаю для себя и своих подписчиков, опубликовал «Холод». Сортируя его, я в последний момент выкинул оттуда «Ноктюрн» — ломаный бормочущий урбан-поп, записанный певицей Сюзанной вместе с рэперами масло черного тмина и Хаски. Как известно, Хаски и до начала полномасштабного вторжения регулярно ездил в Донбасс, выступал там на пророссийских фестивалях и даже работал с полевым командиром Моторолой. После 24 февраля он поехал туда снова и снял репортаж о сотрудниках луганской филармонии. Не вполне подтвержденный, но вполне однозначный консенсус про Хаски гласит, что он одобряет войну и иметь дело с его музыкой, в общем, западло. 

Мне очень нравится песня «Ноктюрн» и конкретно куплет Хаски, в котором он изящно меняет привычную манеру и тонким пунктиром обрисовывает абсурдность новой московской богемной жизни; я часто ее переслушиваю и сейчас. Честно было бы оставить «Ноктюрн» в плейлисте, но я его выкинул, решив, что не стоит создавать репутационные риски для издания. Это была трусость — или проявление этической принципиальности? Когда я слушаю «Ноктюрн» для себя, принося стриминговые копейки авторам песни, я потворствую военным преступлениям?

В ноябре прошлого года Хаски сообщил, что «пишет альбом на войне». Альбом до сих пор не вышел, и я этому рад. Я боюсь этого альбома. Я боюсь, что он, как и все, что пока делал Хаски, будет талантливым — и что он нарушит моральную ясность, с которой я привык иметь дело. Значит ли этот страх, что эта ясность неустойчива?

Беларусь переживает свою катастрофу; во многих отношениях она злее российской — и исправно предвосхищает ее. Возможно, поэтому у беларусов так убедительно получается переливать ощущение катастрофы в песни. В 2022 году больше всего меня перепахала совместная запись Гали Чикис и Светы Бень «Прием». Один из самых важных для меня альбомов 2023-го записал проект Polyn, альянс лидера «Петли пристрастия» Ильи Черепко-Самохвалова и музыкантов эмбиент-группы Port Mone. Это восемь туманных и горьких песен, фиксирующих то, как человек исчерпывает себя мелким предательством, — и помогающих барахтаться в повседневном болоте. 

Еще несколько ключевых (анти)военных песен написал гораздо более известный беларус — Макс Корж. После 24 февраля у него вышло всего четыре сингла, но три из них — в самую точку. Коржовский модус операнди, сочетающий мужскую задушевность, что у твоих «Голубых беретов», кухонную прямоту и дабстеповую истеричность, оказался способен произвести песню, которая одновременно рвет душу и ломает голову, формулирует в лоб, но сохраняет сложность. В 2019 году, незадолго до начала пандемии, я ходил на концерт Коржа на стадион «Динамо»: там были 33 тысячи человек, массовые братания и ощущение, что песни берут свою энергию в ослепительном предчувствии будущего, которое бывает свойственно людям на пороге взросления.

В 2023 году Корж после огромного по своим меркам перерыва объявил один концерт — в Риге. Мне было страшно интересно, как это будет выглядеть теперь, когда будущее отменили. «Вы и без меня понимаете, что это, к сожалению, необычный концерт», — писал сам рэпер. Конечно, я понимал, конечно, я пошел. В тот день в Риге было особенно много машин с беларусскими номерами — да и с российскими тоже (тогда их еще не запретили).

Корж начал концерт с того, что посвятил его «всем нашим ребятам, которых забрала война». Меня это смутило: это что же, прямо всем, по обе стороны фронта? Знакомая беларуска потом сказала, что она считывает это однозначно: речь о тех беларусах, которые воюют на стороне Украины. 

После вступления началась дискотека. Я не чувствовал в ней ни обещания будущего, ни отношений с настоящим. Ведь было сказано, что концерт необычный — а в итоге потные парни, сняв майки, месятся в кругу; вот и вся история. В какой-то момент Корж все-таки впрямую вышел на больную тему и предложил всем собравшимся громко прокричать «Нет войне» — но дело было на стадионе, реплики в паузах были слышны хуже, чем песни, к тому же их заглушали восторженные вопли. Люди в центре толпы начали кричать, что предлагалось. Разгоряченные ребята вокруг меня, обнявшись в круге, просто кричали: «Хэй-хэй-хэй». 

Имею ли я право на критику максимально видимого человека, который, прямо выступая против войны, продолжает жить в Беларуси? Этично ли подвергать сомнению мотивацию зрителей, которые, может быть, сами приехали на этот концерт из той же Беларуси, рискуя тем, что их потом упакуют за фотографию на фоне бело-красно-белого флага? Насколько вообще имперски включать Макса Коржа и группу Polyn в состав текста, где речь идет преимущественно о россиянах и много употребляется слово «русский»? 

К слову об имперскости.

Один из самых ярких альбомов, вышедших в России в 2023 году, называется «Песни и танцы Дагестана». Его авторы — группа «нееет, ты что»: это Рамазан Маллаев и Расул Махалиев, они живут в Махачкале. Их пластинка была опубликована через три недели после того, как жители этого города попытались совершить еврейский погром в аэропорту, но создает она совсем другой образ Дагестана, чем возникает из новостей, расистских поговорок про «дагов» и «кальян-рэпа» (тоже ведь, в сущности, проблематичный термин). «нееет, ты что» играют гуттаперчевые, раскатистые и бархатистые песни, замешанные на фанк- и соул-грувах, но помнящие о своем происхождении; до войны именно такую поп-музыку пестовал Иван Дорн на своем лейбле Masterskaya. 

Сами музыканты признают, что по факту, пусть и не ставя себе такой задачи, борются со стереотипами о себе и своем доме. «Люди удивляются — как из Дагестана [берется] такая музыка? Это удивление тоже о многом говорит. Время должно пройти, чтобы люди перестали этому удивляться», — говорит Маллаев. «Может быть, какие-то тупари еще думают, что у нас живут дикие люди. В Дагестане живут такие же люди, как везде в России: с такими же проблемами, желаниями и мечтами», — добавляет Махалиев. Реальность песен «нееет, ты что» — город как клубок личных связей и пространств, где эти самые такие же люди отдыхают, танцуют, любят; власть тут выступает как досадная, но малозаметная примета жизни: «Плакат кандидата всех поднял на смех <...> Легкий кэш, нелегкие последствия / Теперь чей-то сын находится под следствием», — бормочут они в песне «Махачкала».  

Совсем иначе обстоят отношения с внешним миром у другого заметного кавказского проекта — лейбла Ored Recordings, который фактически ввел в обиход современной российской музыки культурную этнографию, так называемый постфолк, да и, собственно, актуальное теперь понятие деколонизации (когда оно еще не было так востребовано). До войны Ored Recordings базировались в Нальчике и крайне активно развивали местную культурную среду. После 24 февраля они не слишком стеснялись в выражениях: называли вещи своими именами, сеяли разумное, доброе, вечное — и уже через несколько месяцев, в официальный день памяти черкесского народа, выпустили альбом песен черкесского сопротивления времен русско-кавказской войны. 

В октябре 2022 года создатели Ored переехали в Тбилиси: теперь именно такая прописка значится на их Bandcamp. Они продолжают поддерживать локальные культурные инициативы, но с Россией себя, кажется, не соотносят. Первым, что они выпустили после переезда, стал альбом женского квартета Pankisi Ensemble: он исполняет песни кистинцев, чеченцев, которые в середине XIX века переселились в Панкисское ущелье в Грузии — в частности, спасаясь от кровопролитного завоевания Россией. 

Я слушал этот альбом и видел этот ансамбль на голландском фестивале Le Guess Who? (деятельность Ored находится абсолютно в фарватере западного подхода к национальным музыкальным традициям и пользуется там большим спросом). Как и в случае с другими артистами лейбла, это одновременно очень чистая, аскетичная, лишенная излишеств — и очень могучая музыка, в которой есть большая выдержка и большая страсть. 

И Ored Recordings, и «нееет, ты что», каждые на свой лад, борются со стереотипами и расширяют представление о культуре. Первые делают это, отстаивая универсальные ценности и подпираясь политической теорией и практикой, — и получают упреки в избирательности взгляда и ошибочном подходе к патриотизму. Вторые отталкиваются от заданных обстоятельств и, кажется, просто не смотрят туда, куда лучше не смотреть, — и могут получить упреки в самоэкзотизации («мы показываем, что в Дагестане тоже люди» — ну, такое). Кто из них прав? Кто ближе к народу? И насколько вообще уместно объединять в один аргумент людей из Дагестана и из Кабардино-Балкарии — или это тоже, в сущности, взгляд из самопровозглашенной метрополии?

Я слушаю «Решения», альбом певицы-группы «Наадя»: стойкие, статные песни, парящие в облаках баса, про разные опыты ответственности — от родительства до солдатства, от любви до истории. И мне кажется, что это про войну.

Я слушаю последние записи Сергея Сироткина: окутанные эхом и оркестром, бесконечно красивые, целебные сочинения, в которых живут черепахи и тигры, а слабость оказывается суперсилой; хрупкие звуковые памятники всему тонкому, трепетному и нежному. И мне кажется, что это про войну. 

Я слушаю альбом «Acume» группы Synecdoche Montauk: зависшая в тревожном воздухе шепчущая лирика, сводящая бытовые мелочи с духовной глобальностью, странная ритмическая драматургия, вся построенная на внезапности, срыве, изломе, строчки вроде «На Ленинградском шоссе я разлетелся на атомы» и «Русская жизнь кончается ничем». И мне кажется, что это про войну.

Я слушаю первый альбом дуэта «Настежь» — сложноподчиненный постфольклорный распев блуждает вокруг апатичной ритм-секции и плетет уклончивые и ясные строки о черной маршрутке, о чужих крышах, о вине, прорастающей в прошлое. И мне кажется, что это про войну.

Я слушаю альбом Александра Зайцева с подзаголовком «Детские песни взрослых»: негромкие, как бы наивные песни, прячущие сокровенное в простоте, пытающиеся обнаружить в мелкоте повседневности то ли чудо, то ли бездну. Я слышу рефрен «Я больше не хочу находить в этом смысл», я вижу название «Постарайся не думать об этом» — и мне кажется, что это про войну. 

Я слушаю альбом «То, что осталось» группы Lucidvox: грохочущее, сверкающее гитарное электричество, поверх которого витийствует труба и плывет сумеречной мечтой женский голос, отпевающий веру в себя и прошлую жизнь; «Белый шум застилает взгляды / Пожалуйста, больше не надо». И мне кажется, что это про войну.

Я слушаю альбом «WET_HITS» певицы Ушко: изворотливая свирепая дискотека, кромсающая голос и звук, подставляющая под головомойку баса и барабанов детские травмы, сердечные боли, тоску по родине, свою-чужую судьбу. И мне кажется, что это тоже про войну.

Этот список можно продолжать долго. Цокающий смарт-поп певицы Сверкай, поющей про очищение через уничтожение. Поэтический фолк-рок Григория Полухутенко, возвышенными намеками признающийся в бессилии. Восторженные и отчаянные «Знаки любви» «Краснознаменной дивизии имени моей бабушки». Сонный, смущенный, таящийся R’n’B группы «Сестры», которые начинают альбом со строчек «Смотри, здесь все в огне / И никогда как раньше». Группа «Отваал», которая объединяет ломаную электронику с русскими панихидами и заканчивает альбом строчкой «Ври, что кончится борьба». И даже модный англоязычный инди-поп Мити Бурмистрова, он жe MITYA, — музыка настолько из 2013 года, что это воспринимается как сознательное строительство убежища.

Я слушаю все это, и мне кажется, что они про войну. Может быть, мне кажется?

Кто-то из этих музыкантов уехал из России, кто-то остался и продолжает выступать на родине. Кто-то резко и четко высказался против войны, кто-то выразился уклончиво, кто-то промолчал. Важно ли учитывать и озвучивать все эти обстоятельства, когда говоришь об их песнях? А когда их слушаешь?

Российская музыкальная индустрия, как и прочие местные рынки, пережив первый шок от войны и санкций, сумела перестроиться. Spotify ушел (хотя купить аккаунт и пользоваться им все равно можно), Apple Music прекратил обновлять витрины — зато «Яндекс Музыка» и VK растут, придумывают новые алгоритмы, меряются эксклюзивами и стимулируют музыкантов большими деньгами. В стране больше нет фестивалей с большими международными именами, но с малыми — вполне себе есть, да и издалека нет ощущения, что атмосфера «Дикой мяты» или Outline существенно пострадала от необходимости менять пропорции лайн-апа. Пикник «Афиши», фестиваль, который когда-то сформулировал мечту о новой московской городской среде, а потом помог ей реализоваться, в 2024-м намеревается вернуться в строй. Один из предположительных хедлайнеров — местная поп-легенда, который должен исполнить живьем классический альбом из 1990-х (а в 2020-х патриотично поносит уехавших и посетителей «голой» вечеринки в «Мутаборе»).

Тот же вышеупомянутый Сироткин, еще несколько лет назад игравший в лучшем случае в тысячных залах, теперь выступает со своей группой в самом большом московском клубе VK Stadium — так же, как и соул-фанк-акробат Антоха МС. Нет сомнения, что и тот и другой полностью заслужили такой рост. Есть сомнения, что они собирали бы эти залы, если бы у них в конкурентах были не трибьют-группы Адель и Depeche Mode, а сами Адель и Depeche Mode (как это и было до 24 февраля). В некотором смысле эти, безусловно, очень талантливые люди заполняют пустые места. Следует ли учитывать этот фактор при оценке их творческих успехов? 

Если Анну Асти, Киркорова и Лолиту и правда отменят после «голой» вечеринки, будет ли кому заменить их?

Как и любому автору музыкального микромедиа, мне регулярно присылают свои альбомы незнакомые люди. Не так уж редко они пишут, что это песни, рефлексирующие катастрофу, отражающие ужас, переживающие опыт эмиграции. Я всегда слушаю тех, кто так пишет, а тех, кто не пишет, — не всегда. Разве это профессионально?

Я включаю новый альбом «Обе две», одной из моих любимых российских групп. Катя Павлова, как одна она умеет на русском, поет о терзаниях и касаниях, о запахах и эскападах, о фантазиях и проказах; ее песни дрожат и вибрируют, как тело в состоянии любви — но чего-то не хватает. А, вот же оно: «Мальчики закончились, улетели навсегда, мрак, мрак». Я вздыхаю спокойно. Разве это адекватный подход?

Я никогда не любил группу «АлоэВера», но мне очень понравилось, как на альбоме «Сделаем вид» Вера Мусаелян пакует в формат любовных песен-побасенок реальный российский быт последних лет — с автозаками, посадками и Кацем по телевизору. Мне симпатичен Петар Мартич, один из самых изобретательных людей в российской музыке 2010-х, который сумел заново собрать себя после обвинений в абьюзе, потери группы, лейбла и друзей, но я слышу, как альбом его группы «Прыгай киска», исполняющей балаганный плясовой рэп, начинается со звука воздушной тревоги — и дальше мне уже не смешно и не весело. Когда я спрашиваю об этом своих друзей в России, они не понимают, о чем я. Разве это нормально? 

Масса музыкантов российского происхождения или прописки в этом году выпустили прекрасные альбомы, которые никак не соотнесешь с новостями. Группа «Бюро» придумала новую, особенно извилистую версию русского соула. Группа «Бонд с кнопкой» подступилась к русскому року с инструментарием инди-пророков 2000-х. Гитарист Павел Додонов издал свои песни 30-летней давности — и выяснилось, что они не хуже, чем песни тех, с кем он играл последние 20 лет. Motorama спели свои лучшие песни за 15 лет. Рэпер Пика показал, что он скорее авангардный электронщик, чем рэпер. Женя Куковеров показал, что он грандиозный композитор, записав прогулочную симфонию из камешков, лягушек и дудочек. В конце концов, мс улыбочка выпустила гениальный альбом «гламур & паркур» — псевдопростодушный полурэп о взрослении, где каким-то образом поймано то уникальное ощущение юности, когда кажется, что в тебе заключены радости и беды всего мира. В этом безразмерном тексте все они появляются только потому, что я пишу о том, что их в нем нет. Разве это справедливо?

Шаман в Совете Федерации спел «Встанем». Шаман выпустил клип на песню «Мой бой». Главной звездой телеэфиров в России стал певец Shaman. Муниципалитетам Петербурга поручили закупить билеты на стадионный концерт Shaman. Президентский фонд выделил 29 миллионов рублей на «этно-оперу» «Князь Владимир», главную роль в ней исполнит певец Shaman. «Диссернет» обнаружил, что диплом Шамана частично списан с «Википедии».

Это заголовки новостей «Медузы». Я привожу ее в пример только потому, что это самое большое и влиятельное независимое эмигрантское издание на русском: другие СМИ в этой нише тоже, конечно, регулярно пишут и говорят о Шамане (меня тоже спрашивали, и я тоже говорил). Интерес к творчеству Ярослава Дронова так высок, что ради него «Медуза» реанимировала давно и заслуженно похороненный жанр репортажа с концерта: в одном из них натурально рассказывают, как певец кричит «да», а из зала ему отвечают — «пизда» (такое происходит на абсолютно любом концерте, где со сцены кричат «да», включая выступления зарубежных исполнителей). В обоих фокус на песнях и номерах, где Шаман поет про Россию, смахивает на нациста и нажимает бутафорскую красную кнопку.

Между тем самая популярная песня Шамана на Spotify — это разлучная баллада «Улетай», а на ютубе — голосистый кавер на «Танцы на стеклах» Макса Фадеева (другие платформы не предоставляют конкретные цифры). Если пройтись дальше по ютуб-каналу певца, выяснится, что композиция «Ты моя» совсем немного проигрывает вездесущей «Я русский», а «До самого неба» и «Теряем мы любовь» опережают «Мою Россию». 

Иными словами, Шамана можно читать не только как прямое порождение войны, но и как продолжателя понятной эстрадно-шансонной традиции. Игорь Тальков когда-то совмещал романтическую лирику с песнями про «господина президента», Жанна Бичевская начинала с русских народных, а потом стала воспевать казаков и бичевать врагов русского народа, Олег Газманов пел одновременно про путан и про офицеров. Последний яркий представитель этой линии — и прямой предшественник Шамана, что слышно даже в вокальной манере, — это, конечно, Стас Михайлов. 12 лет назад я оказался на его концерте во Владимире — и в какой-то момент среди песен про любимую женщину и сильного мужчину возникла политическая композиция с антиамериканским пафосом, во время которой на экране демонстрировалась картина Глазунова «Вечная Россия». «Отчизна бедная моя, как я хочу, чтоб ты восстала», — надрывался Михайлов. Ну вот она и восстала. 

Если рассматривать Шамана как ответвление понятной генеалогии, он, как мне кажется, начинает пугать чуть меньше: фактически Дронов, вся карьера которого демонстрирует желание успеха, просто верно почувствовал момент и поменял развесовку патриотического и романтического регистров, и так заложенных в его жанр традицией. Однако и в оппозиционных, в провластных медиа Шаман выглядит как инфернальное исключение, то ли демон, порожденный последними временами, то ли ангел, осеняющий решительную эпоху. Насколько внимание к Шаману работает на условный «Кремль», которому, конечно, очень нужны новые патриотические звезды? Насколько его успех — следствие внимания в том числе и тех людей и институций, которые говорят о нем, чтобы ужаснуться?

Есть и примеры переключения контекста в обратную сторону. Война вдохновила Юрия Шевчука на порцию лучших песен за последние девять лет. Если слушать его совместную запись с Дмитрием Емельяновым «Волки в тире» целиком, ее трудно прочитать двояко: альбом начинается песней «Родина, вернись домой» и заканчивается «Похоронами войны», посередине — строчки про отмененные концерты и про убитого дезертира в лесополосе. Как всегда, но сложнее и отчаяннее, чем всегда, Шевчук пытается найти в человеческом сердце источник света, чтобы рассеять мрак. За песней «Дрон» следует песня «Чайковский» — и в контексте очень понятно, о чем она: это про тоску о мировой культуре, про невозможность отмены большого искусства, про то, в конце концов, что даже в самую мрачную минуту можно опереться на великий балет, книгу или фильм. 

Между тем песня «Чайковский» вот уже который месяц находится где-то на или у вершины хит-парада «Нашего радио» «Чартова дюжина» — по соседству, например, с композициями «Химки. Лето. Содомия» или шлягером группы «Пневмослон» «Хотел починить, но доломал». Как ее слышит аудитория «Нашего», о чем поет Шевчук для них? Это такая субверсия, незаметный саботаж гуманизмом — или наоборот, ловкое присвоение, упихивающее непокорного очкарика в привычную атмосферу «русского рока»?

Возможно, самый тонкий и точный альбом о войне среди россиян записал Леонид Федоров. Он называется «Письма Б. В.» и представляет собой ровно то, что написано в заголовке. Б. В. — это Борис Викторов, пасынок великого поэта Александра Введенского, погибшего в 1941 году, когда его во время войны этапировали из Харькова в Казань после ареста по обвинению в «контрреволюционной агитации». Викторов тогда был ребенком, остался жить в Харькове с матерью — и продолжал там жить и 24 февраля 2022 года.

Большая часть альбома — это, собственно, послания Викторова из украинского города, который пытаются захватить российские войска. Письма он отправляет своим московским друзьям, Федорову и его жене Лидии. Эти тексты, зачитанные чьим-то спокойным и сдержанным голосом, Федоров окружает набросками мелодий и тихим шуршащим эмбиентом. Викторов буднично рассказывает, что когда стреляют — это не так уж страшно, волонтеры работают хорошо, дети и внуки уехали в Европу, а для него все это уже по второму разу — первый был в 1941-м. Посередине альбома умирает его жена — и история о войне вдруг превращается в историю о любви, которая побеждает смерть. 

«Пока в нас не попали, мы в полном порядке, — говорит Викторов из полуразрушенного Харькова в Москву. — Переживаем за других» — и иронически подписывается персонажем из «12 стульев» инженером Брунсом. Письма Викторова обрамлены двумя песнями; заканчивается альбом строчками «по ночам совсем не сплю, потому что всех люблю», и последние слова Федоров пропевает, как будто задыхаясь, как будто упираясь в какой-то тупик языка. 

В «Письмах Б. В.» нет отчаяния, нет ужаса, нет героизма, нет оценки, нет гордости, нет дистанции. В некотором смысле тут даже почти нет музыки: если бывают документальные альбомы, то Федоров записал именно такой. Что в нем есть, так это жизнь и человечность, которые и оказываются по итогу главными ценностями. Музыкант с российским паспортом, Федоров придумал, как передать людям, говорящим на том же языке, опыт украинца, обойдясь без додумываний, без патетики, без покаяния, вообще отказавшись от собственных слов. 

Это выдающийся альбом, о котором, насколько я могу судить, практически никто в этом году не писал и не говорил. Но есть ли смысл в этом разговоре, если в самих «Письмах» все уже изложено открытым текстом и остается только пересказ? Может быть, так и правильно — молчать, чтобы эта пластинка не привлекала лишнего внимания? Рассуждая о ней в заблокированном в России издании, в контексте войны, не создаю ли я лишние риски для ее автора? 

Группа Shortparis продолжает жить и играть в России. Все довоенные годы, пока они росли от маленьких площадок до многотысячных клубов-гигантов, их обвиняли в том, что, высказываясь о родине, они говорят слишком уклончиво, слишком декоративно, слишком зрелищно, слишком позерски; вроде как про политику, а вроде и нет. В их песнях и клипах насилие оказывалось таким искусным и красивым, что было и не понять — они вообще за или против?

Под конец 2023-го Shortparis выпустили мини-альбом «Гроздья гнева», который демонстративно начинается с отказа от прежней формы: Николай Комягин в привычном оперно-патетическом стиле пропевает рефрен из песни «Яблонный сад», едко передразнивает сам себя — и начинает орать под прямолинейный рев гитар, лишенный прежде стилеобразующих для группы ориентализмов. 

«Гроздья гнева» — это панк уже почти без приставки «арт», но, разумеется, с подковыркой. Здесь поют про минные поля и злые поезда, про то, что «слова должны разрывать ткань реальности» — и одновременно горланят про «смерть мужа на производстве» и саркастически отстаивают право на комфорт. В клипе на титульную песню группа устраивает пародийный бунт в сельпо и кушает в дорогом ресторане на глазах у плохо одетых соотечественников; в финале соотчественники месят солиста ногами, как Ералаша в «Слове пацана». Как бы подмигивая собеседникам по комментариям в интернете, в песне «Бразилия» Комягин повторяет на выдохе — «никак не осилю я / народное наше насилие». 

Это он рыдает или хохочет? Издевается или убивается? «Я средний класс, а не панк» — это они про себя или про конформных товарищей по сцене? Песни от имени осатанелых рабочих или леваков из модной кофейни — это как у Зощенко? Как у Платонова? Как у Летова в «Обществе память»? Как у Шевчука в «Террористе»? Черт его знает, но, во всяком случае, эта музыка по-прежнему щекочет и саднит, и главное психоакустическое впечатление от «Гроздьев гнева» — в том, как группа, отстаивавшая право на сложность и эстетство, бьется головой о стену: прямое высказывание невыносимо, непрямое бессмысленно, а посередине гвоздик.

Похожий процесс, но с иной субъектной структурой происходит на мини-альбоме Бориса Гребенщикова «Богрукиног». 

В прошлом году я говорил с БГ для «Холода». Как это часто бывает, в ходе редактуры я немного доуточнил один из своих вопросов-комментариев: в ответ на реплику музыканта, что он «хотел бы написать абсолютно светлый альбом, но слушать его будет невозможно», заметил, что я бы предпочел абсолютно темный. Сверяя текст, БГ зацепился за это замечание — и мы обменялись еще несколькими репликами уже по переписке. Все их можно прочитать в интервью; в общем и целом Гребенщиков сообщил, что написать абсолютно темный тоже не смог бы — и вообще, человеку, играющему темную музыку, становится очень плохо.

Я далек от мысли, что этот диалог имел какое-либо значение для собеседника, но как бы там ни было, «Богрукиног» — это именно что абсолютно темная запись, четыре грандиозных песни о неизбываемой бездне. (Фантастическая, уникальная в мировом масштабе творческая форма, которую БГ поддерживает после 60 лет, — повод для отдельного исследования.) Соединяя черный блюз и русское «люли», вой перегруза и детский хор, Пушкина и Цоя, Библию и Сергея Михалкова, Гребенщиков так точно и наотмашь проходится по всем болевым точкам в диапазоне от «отмены русской культуры» и запрета российской литературы до подлости священства и «крика тысячи тел», что поначалу даже и не совсем замечаешь, о чем, в конечном счете, эти песни.

А песни эти, мне кажется, о том, как вырвать себя из «нас» — с кровью, с мясом, но решительно и резко. Автору, очевидно, знакомы, но чужды разговоры о вине, и он повторяет, как заведенный: «Это не я, это не мое» — до зубовного скрежета, до мозолей на языке. «Я отдал тебе все, и я чист», «я не выбирал цвета глаз», «я беру ладонь и чувствую копыто», а напротив — «ректификат безропотных и подколодных», «обезбоженные, обухотворенные», «выбор старухи — разбитое корыто», «с мира голодных рабов никто проклятия так и не снял». Куда уж яснее: умерла так умерла. 

Ссылаясь на свой последний довоенный текст, я немного слукавил, цитируя его финал. На самом деле, там было так: «У нас не осталось надежды. У нас не осталось иллюзий. Но у нас все-таки есть право на счастье. И у нас есть право на песню». Мысль о том, что музыка все еще способна говорить и творить «мы», что она что-то умеет, а значит, слова вокруг нее, поиск в ней смыслов тоже что-то да значат, вертелась у меня в голове последние два года и была своего рода точкой опоры. 

Но «Богрукиног» — злой бог. Он хрипит, что нет никакого права. Он хрипит, что нет никаких нас. Он хрипит, что это мираж. И кто я такой, чтобы говорить? 

Автор благодарит Алексея Мунипова и Юрия Сапрыкина за обсуждение некоторых мыслей, изложенных в этом тексте, а Николая Редькина и Нину Назарову— за вдумчивое чтение и полезные советы