Херсонка Мария Голубева (имя изменено) сразу после вторжения России в Украину вывезла в Европу сына, которому тогда было 17 лет, а сама вернулась в родной город. Восемь месяцев она провела в оккупированном Херсоне, несмотря на большие риски из-за ее антироссийской позиции, и радостно встретила ВСУ, которые освободили город 11 ноября 2022 года. Вскоре после деоккупации она уехала в более безопасный регион Украины, а сейчас живет в Одессе. В годовщину освобождения Херсона «Холод» поговорил с Голубевой и выяснил, чем и как живут украинцы спустя полтора года войны.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
В ответ я могла только бросить надменный взгляд
Если бы я вернулась в февраль 2022 года, но с пониманием того, что произойдет, то после вторжения я сразу бы уехала из Херсона со всей своей семьей и не стала бы возвращаться в оккупированный город. Потом бы я точно приехала в Украину — это для меня вопрос, который даже не обсуждается. Но полгода-год я бы пожила за границей. Потому что за восемь месяцев оккупации я столкнулась со слишком большим горем и одиночеством.
У меня в квартире всегда был минимализм: во всех комнатах наклеены одни и те же обои, вся мебель и детали одного спокойного оттенка. Но в оккупации я целую стену заклеила фотографиями родных: у меня там теперь от прадедушки до последних фотографий сына. Уже после деоккупации я как-то приехала домой, увидела эти фотографии и поняла, как же мне было одиноко в то время.
Когда в Херсон пришли россияне, я очень остро ощущала, что моя жизнь только началась: я вырастила ребенка и стала жить для себя, путешествовала, у меня была отремонтированная любимая квартира. Но они пришли и уничтожили все, что у меня было. Кроме одиночества, основным чувством тогда еще был тотальный страх. После оккупации я поняла, что в России страх — это главный и единственный способ воздействия на людей. Человек должен бояться всего, должен бояться нарушить правила, бояться, что его или членов его семьи заберут, что его лишат работы, машины, квартиры или чего-то еще. Человек совершенно лишен чувства безопасности.
Я видела, какими херсонцы выходят после пыток от российских силовиков. У меня есть знакомый, который был крепким мужиком, но во время оккупации стал инвалидом — его трижды возили на подвал. Теперь ему приходится рукой придерживать челюсть, потому что она была выбита; у него парализована часть тела, потому что его пытали; у него не осталось ни одного жевательного зуба. Я часто думаю о том, сколько таких херсонцев, которые прошли через пыточные, и будет ли для них какая-то реабилитация. Мне повезло: я была под подозрением у россиян, но меня никуда не увозили — и то я чувствую себя травмированной и сейчас пошла на терапию.
До 24 февраля я не верила, что может начаться война между Россией и Украиной. Я не могла себе представить, что российские военные могут так себя вести: разрушать чужие дома, воровать детей, пытать, убивать. Они же никого не жалели: ни женщин, ни стариков. Даже когда уже все началось, первое время я думала, что власти как-то договорятся, и не верила, что возможна такая жестокая и длительная война. Но в оккупации я поняла, что договариваться с российской стороны не с кем. Теперь я не считаю российских военных за людей. Это нелюди — их невозможно считать частью человечества.
Перед выходом из Херсона российские военные минировали телевышку в городе, а я в тот день ездила на машине и как раз оказалась в центре. Там все было оцеплено и военные стояли, направив автоматы прямо на меня, в упор. Было очень страшно и возникал вопрос: убьют меня сейчас или не убьют. Не убили.
Или был такой случай: я спускаюсь в паркинг, а из темноты выходит человек с оружием, и я не понимаю, кто он такой, что он со мной сейчас сделает. А кроме нас двоих там больше никого нет. Такие случаи бывали почти каждый день. Я старалась в такие моменты не показывать, что мне страшно.
Мужики-военные неоднократно вульгарно комментировали мою внешность, когда проходили мимо, мол, красотка, давай познакомимся. И если в обычной жизни такого комментатора можно послать на хуй, то рядом с человеком с оружием приходилось себя сдерживать. В ответ я могла только бросить надменный взгляд, чтобы выразить свое к ним отношение.
Отец за семь месяцев на левом берегу похудел на 50 килограммов, мама — на 20
Еще перед деоккупацией Херсона мои родители переехали на левый берег Днепра — у нас там дача. Им 66 и 67 лет. Они боялись, что будут городские бои, и решили, что на даче будет спокойнее. В итоге после отхода российских войск из Херсона родители снова оказались в оккупации, и это было гораздо тяжелее, чем в городе. Их выселили из собственного дома, потому что теоретически оттуда просматривались российские позиции, и, чтобы их не слили ВСУ, всех просто тупо переселяли в чужие дома. А из брошенных домов выносили все, что только могли: телевизоры, мелкую бытовую технику, ножи — да что только не перли. У родителей мотор с лодки сняли в первые же дни, кондиционер напольный. У них не было электричества, не работали магазины, где можно было бы покупать продукты. Родители ели соленья из закаток, которые остались в погребах.
Когда они там жили, мы иногда созванивались, и родители мне ничего не говорили о том, как им это все тяжело дается, — они держались. А потом выяснилось, что отец за семь месяцев на левом берегу похудел на 50 килограммов, мама — на 20. Я, когда их увидела, не могла остановиться — плакала и плакала. К счастью, мне удалось их вывезти до прорыва Каховской ГЭС. Дачный дом наш вроде остался невредим, но точно мы этого не знаем. Смыло сарай, туалет, возможно, еще какие-то повреждения есть на участке. Но главное, что родители этого не застали.
И я, когда выехала из Херсона, и родители приехали жить к моей сестре — в центральную часть Украины. Там меньше обстреливают, там безопаснее. У сестры два сына: мои родители теперь заняты внуками, с весны они более-менее восстановили свой вес — сейчас у них все хорошо.
Ушла от веры
Когда я смогла выехать из Херсона, я чувствовала счастье: что удалось увидеться со своими родными, что это все закончилось. Но вскоре меня настигло понимание, как же было страшно. Во время оккупации я не позволяла себе падать духом, не расслаблялась. А когда выехала, много думала о том, как у россиян это все устроено. У них ведь такая идеология, что если тебя не боятся, то ты ничтожество. Надо обязательно кого-то гнобить, унижать, пытать. Вообще думаю, что после деоккупации у меня сменилось несколько этапов переживаний.
Счастье сменилось резкой болезнью. Мне пришлось лечь в больницу, были проблемы с давлением и со спиной. Потом я почувствовала сильное разочарование в работе и ко мне пришло понимание, что никакая работа так не важна, как семья, родные и близкие. Потом был этап, когда хотелось жить и что-то строить — какое-то воодушевление. Но и он продлился не очень долго. Я поняла, что мне надо заняться своей жизнью, и приняла решение переехать от сестры в Одессу. Здесь я нашла работу, арендовала квартиру и живу. Налаживать жизнь получается хреново: я болею, мне плохо психологически, зарплаты хватает только на оплату квартиры и минимальные траты. Но я стараюсь не падать духом.
Недавно россияне устроили нам в Одессе «Варфоломеевскую ночь», когда обстрелы длились два часа подряд без перерыва. Я в тот вечер сначала успокаивала по телефону соседку из Херсона, когда их обстреливали, что-то шутила, чтобы ее подбодрить. А потом увидела сообщения, что одесситам надо уйти в укрытия, и говорю ей: «А теперь на нас летят [ракеты]». Сидела в коридоре, звук обстрелов был жуткий, громкий, и он не прерывался ни на минуту. А когда у нас все закончилось, соседка из Херсона написала, что их опять обстреливают.
До войны я была очень религиозной, но, послушав, что говорят российские православные батюшки, я ушла от веры. Раньше для меня это было очень важной частью жизни: у меня две крестницы, к воспитанию которых я очень серьезно отношусь. Я продолжу их наставлять, но больше у меня нет желания креститься или думать о боге. Два месяца назад я начала из-за стресса курить. Стала плакать. Любая мелочь может напомнить мне о пережитой боли. Хотя вообще-то по жизни я стойкая и очень позитивно настроена. Но сейчас меня подкосило.
Мне кажется, что украинцы, пережившие оккупацию, очень сильно отличаются от тех, кто с ней не столкнулся. Люди, выехавшие за границу или живущие в более безопасных регионах Украины, не понимают, что мы вынуждены были пережить. Они более категоричны. Мы более терпеливы, больше держим в себе. Этот опыт дал мне в том числе понимание, почему оппозиционно настроенные россияне в основном сидят тихо. И еще я думаю про то, что нам, украинцам, легче: мы победим, мы отстроим свою страну. А вот россиянам придется потом жить с проигрышем в войне, им придется выплачивать огромные репарации, им придется разбираться как-то со своей властью.
За что они воюют?
Раз в один-два месяца я езжу в Херсон, в свою квартиру: взять какие-то вещи или просто побыть дома. Несмотря на то что там опасно — город постоянно обстреливают, — дома я чувствую себя очень хорошо. Там я могу спокойно спать всю ночь. В съемной квартире такого ощущения нет. Вне дома мне плохо. Однажды я приехала домой на три дня и взяла с собой кошку. Она, как вошла в квартиру, сразу начала тереться спиной об ковер, обошла все комнаты, села на балкон, поздоровалась с голубями, на которых она привыкла там смотреть. А когда надо было уезжать, ныкалась от меня, не хотела лезть в переноску. Дом есть дом, для всех.
Я верю, что Украина победит и вернет Крым и Донбасс. Надеюсь, что это произойдет в ближайшее время. Настроение в целом в Украине сейчас, наверное, можно назвать депрессивным: все очень устали от долгой войны. Но при этом ни у одного из моих знакомых нет идеи, что надо идти на переговоры с Россией или что можно оставить все как есть. Все настроены только на победу, только на восстановление территориальной целостности. Это даже не обсуждается.
Публичный скандал, который сейчас идет между Валерием Залужным и Владимиром Зеленским, я оцениваю как информационный вброс: либо чтобы отвлечь нас от чего-то другого, либо чтобы набрать политический вес. Не верю, что они сами пишут свои колонки для СМИ.
Я думаю, что, когда война закончится, Херсон, конечно, отстроят заново. Но многие жители уже никогда не вернутся. Прошло уже больше полутора лет, люди обустроили свои жизни в других городах, в других странах, а кому-то ведь и возвращаться уже некуда: их дома разрушены. Разве что только приехать и продать свой кусок земли.
11 ноября — годовщина деоккупации Херсона. Я поеду домой, хочу собрать соседей, которые остаются там: пожарим шашлыки, повспоминаем пережитое, помолимся за солдат. Надо уже привыкнуть к войне, но у меня не получается. Я все время задаюсь риторическими вопросами, как люди могут на такое идти. Какую, блядь, родину защищают россияне? За что они воюют? Не могу сказать, что для меня тяжелее: восемь месяцев, проведенные в оккупации в Херсоне, или следующий год в более безопасном регионе, но во время боевых действий. Мне кажется, что с 24 февраля состояние особо не меняется.
