Я сбежал из России в Германию

В 2022 году на 36-летнего Бориса Романова завели уголовное дело за «военные фейки». Он два месяца провел в СИЗО, а после освобождения смог уехать в Германию. Там у его жены обострилось психическое расстройство, она перестала есть и вскоре умерла. Борис рассказал «Холоду» про то, как сидел в бараке с сотней сокамерников, как бежал из России и похоронил жену. А потом, чтобы обеспечивать себя и дочь, пошел преподавать в берлинской гимназии.

Я работал учителем истории в частной школе в Санкт-Петербурге и занимался политическим активизмом — пытался избираться в депутаты, был наблюдателем на выборах, участвовал в просветительских гражданских проектах. Долгое время у меня не было проблем на работе из-за этого, но иногда руководство говорило: «Извините, Борис Борисович, но вы что-то не то пишете в социальных сетях». Однако после начала войны меня попросили уйти, и я написал заявление об увольнении по собственному желанию.

В марте 2022 года я пришел в муниципальный совет моего округа и на камеру сказал, что вооруженные силы Российской Федерации воюют в Украине. Что это — никакая не специальная операция, а чистой воды фашизм.

8 мая мы с женой и четырехлетней дочерью собирались на дачу, когда к нам в квартиру вломились силовики. Они обыскали квартиру, а потом увезли меня в отделение. Жена и дочка сидели все это время в детской. На следующий день прошел суд — меня отправили в СИЗО.

Сначала я находился в изоляторе в районе Горелово. Мы жили в бараке на 100 человек. Кроме камер там была крошечная комната, в которой одновременно находились туалет, курилка, раковина и душ. Туда постоянно стояла очередь.

За две недели, которые я провел в этом бараке, я только три-четыре раза выходил на прогулку — вместо них меня почти всегда оставляли мыть полы. Цензоры строго проверяли письма, которые я отправлял и которые ко мне приходили. То есть я не мог даже написать, что мне в бараке холодно или что я приболел, попросить какие-то теплые вещи.

Там была жесткая иерархия: некоторые заключенные сотрудничали с администрацией. Они называли себя «Кремль», показывали свою власть и требовали, чтобы мы им подчинялись.

Однажды на входе в барак меня встретили трое человек в перчатках и завели в какой-то зал. Они попросили меня встать звездочкой — раскинуть руки и ноги — и ударили меня несколько раз в грудь. Меня спросили, связан ли я с Украиной, работал ли там. Я ответил, что да — в 2015 году я был там вожатым в детском лагере толерантности. Они сказали, что в таком случае я платил налоги, которые шли на украинскую армию, и требовали, чтобы я подписал документ о том, что я финансировал ВСУ. Я ничего не подписал, и они меня отпустили.

Потом я увидел в бараке заключенного, против которого, по словам сокамерников, было возбуждено уголовное дело по какой-то сексуальной статье (вероятно, имеются в виду статьи УК РФ о преступлениях против половой неприкосновенности и половой свободы личности. — Прим. «Холода»). В первый же день там его избили и изнасиловали шваброй. Я не видел этого лично, но об этом говорил весь барак. По его походке тоже было заметно.

На одном из утренних обходов представитель СИЗО спросил у этого человека, есть ли у него жалобы. Он с поникшим видом ответил, что нет. Тогда сотрудник СИЗО сказал: «Покажи мне, что у тебя там, спусти штаны». Когда он спустил штаны, я увидел, что вся его нижняя часть от пояса до пяток была черной. То есть его били по ногам и по тазу.

В бараке была каста неприкасаемых — людей, с которыми нельзя было ни разговаривать, ни дотрагиваться до них. В противном случае ты бы оказался в их рядах. Тот человек тоже попал в эту категорию.

Через две недели меня перевели в СИЗО «Кресты». Там были другие условия — это был уже не барак, а камера на четыре человека с отдельным туалетом и горячей водой. Никакого насилия со стороны сотрудников и заключенных я не заметил. Сокамерники не устраивали иерархию, мы даже играли с ними в нарды.

Случилось чудо

Спустя два месяца суд неожиданно изменил меру пресечения: вместо СИЗО мне запретили пользоваться интернетом и выезжать из города. Я воспринял это как чудо.

Жена очень тяжело переживала мой арест. Она попала в психиатрическую клинику, поэтому дочку забрала моя мама. Но к моему освобождению ее уже выписали из больницы.

Сначала я хотел бороться дальше: думал, что смогу доказать в суде свою невиновность. Но на двух заседаниях я увидел стеклянные глаза сотрудников и понял, что это бесполезно. Суд я не выиграю, оправдательного приговора по статье о военных фейках не будет. К тому же у меня семья, и я все еще надеюсь, что смогу быть полезным для России. Я посоветовался с друзьями и семьей и решил, что нужно попробовать уехать.

Заграничный паспорт у меня отобрали правоохранители. Поэтому я выбирал те страны, в которые пускали по внутреннему российскому паспорту. В августе 2022 года я уехал в Кыргызстан. Я боялся, что на границе меня задержат, поэтому очень удивился тому, насколько легко у меня получилось уехать. Я не медийная личность или видный оппозиционер, поэтому, наверное, властям не нужно было держать меня за решеткой напоказ. Семья присоединилась ко мне уже позднее, через пару недель после моего отъезда.

В Бишкеке я обратился в немецкое посольство и подал документы на гуманитарную визу. К марту я уже получил ее — для этого мне сделали «серый паспорт» (временный документ для иностранцев, которые прибывают в Европу, но не могут оформить паспорт своей страны. — Прим. «Холода»).

У моей жены Алены был диагноз «шизофрения». Для нормальной жизни ей нужно было регулярно принимать лекарство. В Бишкеке я смог его найти, поэтому там у нас все складывалось хорошо. Ей делали инъекции в местной клинике раз в несколько недель, она ходила на курсы немецкого языка и следила за бытом.

Моя жена перестала есть

Весной 2023 года мы уехали в Германию. В консульстве нас распределили в город Висмар на Балтийском море, там выделили комнату в квартире, где жила еще одна пара. Потом они уехали, и вся квартира оказалась в нашем распоряжении.

По образованию я переводчик с английского и немецкого языков. Я хотел продолжить работать в сфере образования, поэтому в июле 2023 года сдал экзамен на подтверждение знания немецкого языка и записался на дополнительные курсы для педагогов. В октябре начал преподавать на курсах немецкого в местном филиале Гёте Института.

Параллельно с этим я нашел жене психиатра. Он изменил схему лечения: отменил инъекции и прописал таблетки. Но она перестала принимать лекарства — говорила, что чувствует себя хорошо и считает себя здоровой.

Я уговаривал Алену лечь в психиатрическую клинику. Говорил ей: «Там нормальные условия. Ты полежишь, восстановишься и все будет хорошо». Но она отрицала болезнь, а в Германии нельзя заставить человека лечь в психиатрическую больницу, если он сам этого не хочет.

Состояние моей жены ухудшалось. Однажды руководство детского сада, в который ходила наша дочь, выписало ей запрет на посещение. Оказалось, что она пришла забирать дочку и вела себя очень странно.

К нам домой приходил социальный работник и тоже уговаривал Алену лечь в больницу. Но она уже никого не слушала. Она отказывалась есть, все время лежала на кровати. В феврале 2024 года я пришел домой и обнаружил, что Алена не дышит. Я сразу же вызвал скорую помощь, но врачи констатировали смерть.

Сперва я сказал дочери, что маму увезли в больницу, а потом честно признался, что ее не стало. Я думал, что у дочери будет истерика — ей было всего шесть лет, — но она поплакала и восприняла эту новость довольно спокойно. Я сказал ей: «Ты же знаешь, что мама болела?» Она ответила: «Да, знаю». Похороны прошли в Висмаре: отправлять тело из Германии в Россию сложно и дорого. Родственники Алены не смогли приехать.

Учитель немецкого

Мне было очень тяжело пережить смерть жены. Но у меня осталась дочка, за которую я несу ответственность и ради которой мне нужно жить и работать. Поэтому в марте 2024 года мы с дочкой переехали в Берлин.

Я пошел на программу переквалификации, чтобы стать школьным учителем. Два дня в неделю я хожу на лекции, а в остальные — прохожу практику в гимназии, веду уроки немецкого, истории и политики. В декабре я должен сдать экзамен и получить сертификат школьного преподавателя.

В Германии не хватает учителей (по предварительным оценкам, в 2025 году в Германии будет не хватать 25 тысяч учителей. — Прим. «Холода»), поэтому человек с практически с любой специальностью может пройти курсы и стать учителем в школе — не обязательно иметь педагогическое образование. Мне нравится, что здесь всему можно научиться или переквалифицироваться — главное, знать язык.

До того как я вышел на работу, нам выплачивали пособие: примерно 1500 евро. Этих денег нам вполне хватало. Мы могли поехать с ребенком на выходные в театр или зоопарк.

Сейчас я получаю примерно 2500 евро до вычета налогов. После того как я получу сертификат, мне повысят зарплату. Впрочем, нынешний зарплаты вполне хватает на жизнь в Берлине — по крайней мере, на базовые расходы. Мы можем сходить в кафе, в музей, съездить в небольшие путешествия. В другие страны я все равно не могу ездить: мой загранпаспорт все еще находится у российских силовиков.

Наша легализация прошла очень спокойно. Мы пришли в комитет по делам иностранцев и подали заявку на вид на жительство. Через месяц или два нам выдали ВНЖ, который истекает в 2026 году. Надеюсь, мне удастся его продлить.

Мне очень многое нравится в Германии. Я чувствую себя здесь в безопасности: никто не выгоняет меня с работы за политическую позицию. Здесь есть свобода слова и свобода протеста: я спокойно принимаю участие в русскоязычных акциях в Берлине, и нас никто не разгоняет.

Берлин — комфортный город для жизни с ребенком. Здесь очень много крутых детских площадок — я бы хотел, чтобы Петербурге в были такие. Из минусов: тут сложно найти жилье, хотя у меня это довольно быстро получилось. Цена аренды квартир здесь может показаться высокой, но это проблема многих европейских столиц.

Я бы хотел вернуться в Россию, но в моей ситуации это невозможно. В 2024 году меня заочно приговорили к шести годам колонии по статье о военных фейках. Но, если вдруг в России сменится политический режим и у меня появится возможность приехать, я обязательно это сделаю.