Я учила первоклассников в частной школе. Война разрушает даже их

Когда Россия начала полномасштабное вторжение в Украину, Анна Захарова работала учительницей в элитной частной школе в центре одного из крупнейших российских городов — рассказывала о мировой мифологии ученикам начальных классов. В отличие от обычных государственных школ, здесь не было «Разговоров о важном» и уроков патриотизма, но постепенно пропаганда и война начали проникать в разговоры и поведение даже самых маленьких и самых привилегированных россиян. По просьбе «Холода» Захарова рассказывает, как это происходило и как она пыталась с этим бороться. Имена детей, упоминающихся в тексте, изменены.  

Последние три года я работала учителем в частной начальной школе, которую я бы не хотела здесь называть. Это небольшая школа в центре города, прекрасно организованная и довольно дорогая. У детей есть все основания любить ее. В этой школе нет «Разговоров о важном» и других агрессивно-патриотических мероприятий. Эта школа — отдельный закрытый мир, крепость, в которую почти не проникают ужасы мира внешнего. Жизнь там продолжается — если не совсем как прежде, то, по крайней мере, хорошо. Со школьниками не говорят о войне, зато много говорят о культуре и искусстве. Есть даже отдельный предмет, этому посвященный: он очень условно называется «мифология». Именно его я и вела. 

— Аня, ты не была в Египте? Не может быть! Мы были два раза!

— Книга Судей? О, мой папа судья!

За своих учеников я могла не бояться

Конечно, мы боимся за подростков. За антивоенных подростков, за ЛГБТ-подростков, за тех, кто не может разговаривать с родителями, за тех, кто спорит с одноклассниками, за тех, кто не решается спорить с учителем, за тех, кто оказался в заложниках у семьи и школы. У них «Разговоры о важном», к ним на уроки приходят убийцы, и их взглядам и убеждениям, едва начавшим формироваться, наносится ущерб, который нам всем однажды предстоит оценить.

Кажется, за своих учеников я могла не бояться. 

Я познакомилась с ними между ковидом и войной, и в первые полгода работы мне казалось: самое страшное, что может случиться с ними — это школа, в которой они окажутся в пятом классе. Там они попадут в реальность, о которой не подозревают. 

На последнем уроке с моими первыми четвероклассниками, в конце мая 2022 года, я рассказывала про принца Сиддхартху. Про то, как он вырос в золотом дворце в окружении молодых и прекрасных слуг, как сквозь щель в заборе впервые увидел нищету, болезни и смерть, про то, как, в конце концов, он стал первым Буддой.  

Война уже шла. Я знала, что кто-то из них наверняка уедет летом. Я прочитала им историю, записанную проектом «Учитель для России». Там девочка рассказывает, как после школы они с подругой гуляют под единственным в деревне фонарем. 

— Я все это вам говорю, только вам, потому что вы четвероклассники, и вы сейчас выйдете из своего золотого дворца, я имею в виду, из школы…

— Мы поняли.

Не знаю, поняли ли, но смотрели на меня недоверчиво.

Боги так наказывают

Это мои первые первоклассники. Лена, Антон, Коля, Сережа и еще 10 человек. Середина второй четверти, три месяца до начала войны. 

Сегодня мы говорим о детях богини Латоны — Аполлоне и Артемиде. Охотница Артемида пользуется у девочек популярностью едва ли не большей, чем защитница городов Афина, Аполлон с его вечными неудачами в любви энтузиазма не вызывает. 

Последние 10 минут я рассказываю про Ниобу и ее детей. Их, как и моих ребят, четырнадцать, семь мальчиков и семь девочек. 

Вот царица Ниоба отказывается приносить жертвы Латоне. Она, давшая жизнь четырнадцати, не желает преклоняться перед родившей двоих. Разница в том, что Латона родила богов, и боги могут отомстить за нанесенную их матери обиду.

Сребролукий Аполлон убивает мальчиков, одного за другим. Охотница Артемида — девочек. Последняя, самая младшая из них, прячется в складках туники Ниобы, но Артемида убивает и ее. 

Дети сидят передо мной полукругом, их лица подсвечивает экран проектора. 

На экране — бледная статуя Ниобы, закрывающей руками младшую дочь.

— Как по-вашему, правы Аполлон и Артемида? 

Я спрашиваю каждого из них по очереди, слева направо. Будь я старше хоть на год работы в этой же (или любой другой) школе, я бы не решилась на подобный эксперимент.

— Да, правы. 

— Почему? 

— Потому что они боги.

— Ну, они правы, потому что она сама виновата. 

— Боги так наказывают. 

— Я не знаю, мне кажется, они правы, они же боги. 

Когда я говорю им: «вы можете не соглашаться с богами», я имею в виду: «вы можете не соглашаться со мной, с любым другим учителем, с любым другим богом и вообще с кем угодно». 

Он назвал меня принцессой

У меня один урок в неделю — 40 минут на то, чтобы обсудить, как Гильгамеш искал бессмертие или как Авраам едва не принес в жертву своего сына. Неутешительно мало, если честно. Разумеется, мы не говорим о войне. 

Я даю себе слово, что, если ребенок меня спросит, я прерву урок и отвечу. Они не спрашивают. Самым старшим из них 11, и я все еще думаю, что могу за них не бояться. 

На кружке по моему предмету мы вместо средневековых легенд обсуждаем «Властелина колец». Кружок отличается от обычных уроков отсутствием четкой программы и небольшим составом участников — приходят только те, кто хочет. Четвероклассники читают Толкиена впервые, я перечитываю. Они часто уходят в сторону Шира или Мордора от заложенных в программе тем (Тристана, Изольды, короля Артура), я подхватываю обсуждение с ощущением болезненной актуальности, но не знаю, чувствуют ли они то же самое.  

Что-то меняется в декабре 2023-го. Вернее, в тот момент я замечаю, что что-то меняется. Сперва это просто ощущение, похожее на неприятный, но очень слабый запах или равномерный далекий гул. Мне не хватает внимания, чтобы уловить детали, но я слышу — или мне мерещатся — тревожные шутки между старшими, случайные, слишком взрослые фразы у младших. 

Впервые это происходит в среду, на последнем уроке.

До начала еще пять минут, и, пока есть время, мальчики строят замок из подушек. Мы занимаемся в игровой комнате, здесь повсюду подушки и пуфики. Сережа, усевшись в центре замка, заявляет: «Я принцесса». 

Леша смеется. Павлик собирает свои подушки, говорит: «Леша, и ты принцесса», и улыбается. 

Леша вскакивает. Он несется к Павлику и с размаху бьет его ногой в горку подушек, которые Павлик прижимает к животу. Одна подушка падает. Я возвращаю Лешу на его подушки, в разрушенный теперь замок. 

— Зачем ты это сделал?

— Он назвал меня принцессой. 

— Мы не отвечаем насилием на слова. Это не повод, — я начинаю догадываться, что его так зацепило. 

— Ну и что? — это говорит Павлик. Он не выглядит обиженным и явно хочет разобраться. 

— А если бы я тебя назвал девочкой? 

— Девочкой больше в школе, девочкой меньше. И потом, Аня же иногда так говорит, — он кивает в мою сторону и изображает пальцами воображаемую корону, — представьте, что я Папа Римский. А ты крестьянин. Например. (Я действительно часто так делаю — рассказывая о какой-то сложной ситуации, назначаю себя и ребят ее участниками: так проще разобраться.)

Странная вспышка. И правда, почему так страшно быть принцессой?

Со временем этот случай встраивается в цепочку похожих — неожиданные агрессивные реакции на случайно брошенные фразы. Я не знаю Лешиного отца, но могу представить себе, как он объясняет сыну, как должны выглядеть и вести себя мальчики, и мне нечего противопоставить этому воображаемому человеку. Я вижу Лешу раз в неделю и только для того, чтобы рассказать ему о короле Артуре или Крестовых походах.

Если что, всех разбомбим

Пару недель спустя те же мальчики вновь устраиваются на подушках.

Первый слайд в презентации черный, с одним белым предложением посередине: 

«Единственная польза от них в том, что на столе европейцев появился абрикос». 

— Ребят, как думаете, о чем мы будем говорить сегодня?

— О египтянах? — предполагает Павлик.

Четвертый класс сперва предлагал «арабов и японцев», так что я не слишком удивляюсь. 

— Вам не кажется, что это звучит немного человеконенавистнически, нет?

С предыдущей группой это сработало, но не теперь. Они продолжают:

— Это о каких-то восточных людях?

— Ребят, послушайте, пожалуйста, что вы говорите. 

— О евреях?

— Так, стоп. Хорошо, если вы не понимаете, в чем проблема, давайте попробуем так: «Единственная польза от русских в том, что…» 

Я не успеваю закончить. Леша подпрыгивает, лицо у него красное, злое:

— Да мы, да мы, да мы если что их всех разбомбим!

Пройдет несколько недель, и в подобной ситуации уже Павлик будет кричать: «Ребята, мы же русские!» Ему, в отличие от Леши, будет очень весело.

Где тогда была Россия?

С четвертым классом мы говорим про Столетнюю войну. 

— И что, этому Эдуарду было мало Англии? — Дима кивает в сторону карты. — Она же и так со всех сторон была, смотрите, весь юг Франции — тоже Англия. То есть на самом деле он просто жадный?

Я улыбаюсь и говорю: 

— Похоже на то. Так иногда бывает. Представляете, он так и не узнал, чем эта война кончилась, а ведь после нее еще 30 лет была следующая, уже внутренняя, почти гражданская война.

Дима хмурится и еще раз пристально смотрит на карту: 

— А где тогда была Россия? 

Я не успеваю ответить. Он продолжает:

— Вот если бы Россия тогда всех захватила. Было бы круто!

А теперь я не знаю, что ответить. Несколько ребят из класса выкрикивают: «За наших!» и «За Россию!».

Кто победил в Столетней войне?

— Кто победил в Столетней войне?

На сей раз урок у второго класса.

— Англия!

— Франция!

— Франция!

— Украина! — это Костя, он любит что-то такое выкрикнуть. Я знаю, что не из желания как-то помешать мне, просто ему хочется ответить посмешнее. Реакция одного из одноклассников мгновенна:

— И слова такого не будет — «Украина»! 

В нормальной ситуации учитель должен остановить урок и поговорить с детьми. Поговорить долго, не так, как я. Я сказала только, что на моем уроке мы никогда ни про одну страну не будем так говорить, что это просто недопустимо. Кажется, я сама была так напугана тем, что второклассник может сказать подобное, что не нашла лучших слов. А потому очень быстро вернула всех присутствующих в XV век, к Англии и Франции, к их королям. 

Этого недостаточно. Мы, взрослые, общаемся сейчас иносказательно. Мы умеем задать осторожный вопрос и правильно понять осторожный ответ, упомянуть что-то ненароком, усмехнуться, сказать «до беды», узнать «наших» по выражению лица. Дети так не умеют.

«Наши»

В первом классе этой школы все проходят мифы и легенды Древней Греции. Заканчиваем мы на Троянской войне и путешествии Одиссея. Вот Агамемнон оскорбил Ахилла, вот Ахилл потерял Патрокла, вот наступило время битвы Ахилла и Гектора.  

— Но наши же победили? — спрашивает Ксюша. 

— Какие наши?

— Греки.

— Я рассказывала вам, как Агамемнон едва не принес в жертву собственную дочь, чтобы пойти на эту войну? А о том, как Одиссей сбросил со стен Трои маленького сына Гектора? 

Я рассказываю о Гекторе и его семье, о царе Приаме. Перед глазами нет гомеровского текста, но я пытаюсь воспроизвести максимально близко к нему сцену, когда Приам вымаливает у Ахилла тело своего старшего сына. Но мне хочется сказать другое и о другом. Я понимаю, что выхожу за пределы того, что стоит говорить на уроке первому классу. 

— Они такие же люди, как мы, — вдруг произносит Тема. — Они не виноваты, что они в Трое. 

Тема — тихий и закрытый ребенок, я не могу быть уверена, что он понимает, о чем говорит. Я так часто слышала, как дети приносят из дома страшные слова родителей, и так часто надеялась, что сами они так не думают, не понимают, о чем говорят. Теперь я очень надеюсь, что Тема все понимает. 

Мои первоклассники знают, кто такой Эзоп, но это не значит, что они говорят на его языке. Я больше не работаю в той школе и не могу давать советы на этот счет даже себе, но все-таки: я должна была говорить с ними прямо. Мы должны говорить с ними прямо. 

Потому что война касается всех. Даже самых маленьких, защищенных, благополучных, даже в частной школе, на семейном обучении или в другой стране. Если у вас есть дети, поговорите с ними об этой войне. Они и так знают, что она идет, они привыкли к этому — напомните им, что так не должно быть. 

Однажды — может быть, очень нескоро — нам всем предстоит вернуться к норме, построить новую, вспомнить, каким может быть мир без войны. Но тем, кто в этом году пошел в первый, во второй, в третий класс, нечего будет вспомнить. Как бы благополучно ни была устроена наша жизнь и жизнь наших детей, война касается и ее. Самый счастливый ребенок в лучшей из школ не может не знать, что идет война, но он может не понимать, что она не должна идти.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.