«Чувство вины за то, что я русская? Да пошло оно на хуй!»

22 марта певица Гречка (Анастасия Иванова) выпустила новый альбом «Русская тоска». Она называет его антивоенным, хоть и не поет о войне напрямую. Такая иносказательность — сознательное решение: Гречка хочет достучаться до максимально широкой аудитории и использовать, как она говорит, «зетниц» для распространения протестных идей. Как именно это должно сработать? Редактор «Холода» Максим Заговора поговорил с Гречкой о «нативной пропаганде», конфликте с мамой, эмиграции и «извинениях за паспорт».  

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

В 2020 году у вас вышла песня «Русская тоска». В 2024-м выходит альбом «Русская тоска» с песней «Русская тоска 2». В России за эти четыре года изменилось… 

— Все! Абсолютно все! 

…да. А в песне — только аранжировка. Объясните эволюцию своей «Русской тоски» — и как песни, и вообще. 

— Четыре года назад, когда я говорила «русская тоска», я имела в виду что-то душевное, даже духовное. Помню, мне попалась статья, в которой словосочетание «русская тоска» использовалось буквально как термин, и она там очень романтизировалась. Я была этой тоской восхищена. 

Я видела «русская тоску» даже в волонтерстве, которым занималась, пока была в России, в «Ночлежке», среди русских бабушек. А сейчас «русская тоска» — это никакая не романтизация, это полный, типа, пиздец. Вот к чему я пришла.

И поэтому изменилась аранжировка песни. Музыка стала тяжелее, она больше выражает мои чувства, эмоции. Это уже не романтика — это рок. Теперь мне хочется плакать, рвать и метать от этой «русской тоски». 

От альбома с таким названием в 2024 году ждешь прямого политического высказывания, особенно зная вашу антивоенную позицию. А вы поете о себе, о своих внутренних переживаниях, об одиночестве, о семье. 

— Но это тоже происходит в политическом контексте. У меня открытая позиция против войны, я это сознательно пропагандирую. Но перед тем, как начать писать этот альбом, я изучала теорию пропаганды. Есть прямая пропаганда — это если бы я сказала: «Вы все там твари», и так далее — а есть нативная. И я выбрала путь нативной пропаганды. 

?

— В чем тут прикол, смотрите: я — открытая лесбиянка, я открыто выступаю против войны. И вот я выпускаю альбом с попсовыми припевами. Допустим, песня «А теперь».

Здесь специально такой текст, специально подобрана такая легкая аранжировка. Все сделано для того, чтобы это выглядело как коммерческий поп. Но зато в куплете я выскажусь! Скажу то, что думаю. Мне кажется, в куплетах там достаточно очевидный текст.

Мне хочется, чтобы какая-нибудь зэтница, которая не знает о моей биографии, услышала попсовый припев и, сама этого не понимая, распространяла мою позицию. Поэтому я и решила, что на альбоме должны быть типа легкие треки. Про чувства, про переживания. Но это все равно мои переживания во время войны. Для меня это в принципе антивоенный альбом.

Другое дело, что свою антивоенную позицию я выражаю через личные переживания и переживания о семье. Потому что, пережив конфликты с моей мамой, которые у меня случились после того, как началась война, я поняла, что самое главное — это восстановить разговор с родителями. Я знаю, что у всех были такие конфликты. Происходит борьба поколений, и мне хотелось поговорить об этом. Мне бы хотелось, чтобы родитель послушал мои песни и услышал своего ребенка. Допустим, песню «Это не я», где я говорю «Мама, слабо извиниться».

Для меня это личные, очень сильные переживания. Я обращаюсь к своей маме в этой песне. И к другим мамам, у которых есть дети, которые против войны. В целом этот альбом скорее для тех, кто против, но кто до сих пор в России. Эти люди есть, они существуют, и не у всех есть возможность уехать.

Я лично знакома с такими людьми, и им не хватает поддержки. Поэтому, когда вы говорите о прямом высказывании… Можно прямо все сказать, а можно таким образом. Я хочу, чтобы эти песни распространились как можно шире, чтобы больше людей почувствовало поддержку. Я выбрала такой подход. 

Вы можете рассказать о конфликте с мамой подробнее? 

— Я думаю, что природа этого конфликта в огромном страхе родителей потерять то, что они имеют. Потерять какую-то стабильность, которой даже не существует, но им кажется, что они в ней живут. Вот моя мама — она жесткая работяга. Она всю жизнь работала, ее дома никогда не было. И, уж конечно, ей было не до политики. Ей надо было заработать денег. И за все эти годы она потеряла связь между тем, что происходит в мире, и тем, что, как ей кажется, происходит в ее жизни. 

Она до сих пор смотрит телек и верит всему, что там говорят. У нее потерялось критическое мышление. Взрослые приняли, что как есть — так и надо. А мы, их дети, говорим: нет, так не надо, так нельзя, все должно быть по-другому. Мы им даже даем информацию, а они не хотят ее видеть, не хотят читать, понимать. 

И конфликт, как мне кажется, происходит в тот момент, когда человек подчиняется страху, стопается и выбирает для себя удобное место. Удобную сидушку. 

А вашу ориентацию мама принимает? 

— Она принимает мою ориентацию, потому что любит меня. Здесь ей все понятно: 

она мной дорожит, я желанный, запланированный ребенок, и она принимает то, что я могу быть, кем я хочу. 

Втайне, я знаю, она надеется, что я найду себе мужика и у меня будет ребенок. Это все в ней, конечно, все равно есть, но при этом она понимает, что это только ее желание, это только ее мысли, и все. 

Но мне очень повезло, конечно. У моих друзей опыт совершенно другой. Если честно, я в принципе не знаю ни у кого ситуации вроде моей. У других [представителей ЛГБТК+] как раз бешеные конфликты в семьях. От них родители готовы отказаться, отдать в психушку — что угодно сделать. 

А ваш отъезд мама приняла? 

— Конечно. Сначала, правда, говорила: «Куда ты, что ты, помолчи. Давай, ты, может, не будешь высказываться?» Она мне скидывала всякие тиктоки про то, что «украинцы — актеры», что все это их пропаганда. Но потом она приняла мою позицию.  

В конечном счете она ничего не могла мне сказать, потому что я взрослая, я переезжаю за свой счет, я живу за свой счет, еще и ей помогаю. Поэтому она понимает, что не имеет никакой власти надо мной.

Как вы решились на переезд? 

— Началась война. Первая неделя у всех была самая страшная. Постоянные новости, разные эмоции, разные чувства. Но когда первый шок прошел, стало понятно, что надо уезжать. А как можно остаться? Я молчать не могу, значит, мне было опасно оставаться. 

Вы провели эти два года в Грузии и Казахстане, но, насколько я знаю, целитесь в Нью-Йорк. 

— Да, это до сих пор так. Просто пока для меня была очень важна работа над этим альбомом. Первый месяц после переезда был просто запой, а потом начали появляться песни. Сначала одна, потом вторая. Все начало собираться и клеиться друг с другом. Я нашла того, кто сделает мне аранжировки. Это мой друг Игорь Нарбеков — он полностью сделал этот альбом как саундпродюсер: электронные барабаны, синты, гитара, все — по моим демкам и мотивам. 

Это было долгий процесс, очень важный для меня. И вот сейчас вышел альбом, и я все — освободилась. Теперь я могу заниматься сбором документов для следующего путешествия. 

А как вы жили эти два года? На что?

— На доходы от стримингов, благодаря слушателям, которые до сих пор со мной и у которых я в ушах. Но я же небогато живу. Бывает, что надо подождать немного, поэкономить. Конечно, если бы я сейчас жила в России, я бы получала намного больше. Я же помню, какие деньги мне предлагали за выступления в первые месяцы войны. Но надо было молчать. И я знаю, какие деньги сейчас там крутятся среди музыкантов, которые остались и согласились молчать. Но мне пофиг. 

Инди-музыканты в России сейчас зарабатывают больше, чем до войны? 

— Намного! Прям намного. Предложений куча. Практически все артисты уехали. Особенно самые крутые. Освободилось много места. И это место надо кем-то занимать. А дальше простая логика: «Вот ты молчишь, давай выступи здесь, давай мы пригласим тебя сюда». Но, мне кажется, что угодно лучше, чем молчать. Всегда лучше не молчать. 

Как вы себя чувствуете в эмиграции? 

— Временами плохо, как и все, кто уехал. Но в целом я себя чувствую более сильной, чем до начала войны. Может быть, потому что я такой тревожник — когда происходит полный пиздец, я быстрее собираюсь и быстрее понимаю, кто я. Все, что случилось в России, помогло мне понять, что я — человек, который не молчит, человек, которому не все равно, человек, который к чему-то стремится. Все эти вещи собрали меня воедино.

Я поняла, что мне важно, а что нет. Поняла, в какой музыкальной клетке я сидела на протяжении, не знаю, шести лет. Я делала альбом — и сразу следующий, делала альбом — и сразу следующий, делала альбом — и сразу следующий. Я не успевала обдумать, о чем должна быть моя музыка, что я хочу сказать, что есть что-то больше, чем стремление к популярности. 

До войны у меня был план напилить кучу коммерческих треков. Вот у меня был трек «Не мое» — специально написанный максимально примитивно. Я сняла на него офигенный клип 22 февраля 2022 года в отеле «Украина». 

И у меня был план стать суперпопулярной, и тогда, я думала, я смогу выражать свое мнение, потому что у меня будет какое-то влияние. А потом началась война, и я поняла, что похуй. 

Многие спрашивают, скучаю ли я по России. Нет, вообще ни разу. Мне только не хватает возможности делать что-то полезное в своей стране. Я еду в такси в Грузии или в Казахстане, смотрю на город и думаю: блядь, здесь же можно столько всего поменять, столько всего сделать.

Я скучаю не по России, а по возможности волонтерить в России, выходить на митинги, кому-то помогать, участвовать в каких-то полезных мероприятиях. У меня даже появилось чувство зависти к грузинам, которые живут в Грузии. Потому что они — граждане своей страны: они могут на многое повлиять, они именно граждане, а не мигранты, как я. И то же самое в Казахстане. 

Вы интегрируетесь в местную среду? 

— В Казахстане мне очень легко с казахами. А в Грузии с грузинами я мало общаюсь, потому что… ну, не все хотят общаться с русскими. 

Как вы относитесь к идее «извинений за паспорт»? 

— Извиняться за паспорт? Нет, никогда. Я давно решила, что никакого чувства вины за то, что я русская, у меня быть не должно. Это навязанная хуйня. Причем навязанная людьми небольшого, так скажем, ума.  

Мы и так жили в нашей России в постоянном чувстве вины, которое нам навязала РПЦ, наши родители, общество. Не хочется, чтобы мне его кто-то еще добавлял. Я над этим работала, на самом деле. Смотрела на эти надписи на стенах — «Russians go home», «Russians are terrorists» — и думала: может быть, я действительно какая-то плохая, может быть, я что-то не так сделала. 

А потом происходит выход через агрессию: да пошло оно все на хуй! Не что-то конкретное, а просто в голове такой выброс воздуха. Типа, я — это я. Я против, я уехала, я сильная. Я знаю свое место, и мне безразлично, кто и что скажет. 

Вы хотите, чтобы новая страна стала для вас полноценным домом? 

— Нет, я не ищу дом, я ищу хороших людей. Для меня люди важнее места. А хорошие люди — это люди, которые просто совпадают со мной, с которыми мне есть о чем поговорить, чем-то поделиться. 

Вы следите за тем, что происходит с вашим родным клубом «Ионотека» и Александром Ионовым лично — людьми, которые были вам почти родными?

— Да, это пиздец. Просто пиздец и кринж. Это факап. Вся эта «Ионотека», которую мы строили, наделяли какими-то смыслами, думали о культуре для русской музыки — все это просто стало кринжом. И стало ясно, кто там на самом деле был все это время. Произошло раскрытие личностей. 

Я в принципе от Саши ушла, потому что он странный. Но теперь все окончательно понятно стало. 

Я недавно наткнулся на такой анонс вечеринки в «Ионотеке»: «Любишь лесбиянок? Тогда тебе в Израиль или Тбилиси, к таким же извращенцам и иноагентам. Мы русские, с нами Бог и у нас в “Ионотеке” самые нормальные девчонки».

— Ну вот это пиздец. Это пиздец, даже если это через иронию, через шутки, через что, блять, угодно. Это, конечно, полный пиздец. 

Но согласитесь, что раньше эта культура тоже допускала любой кринж, в том числе и имперский, в том числе и оскорбительный для других — просто это казалось иронией и все смеялись. 

— Да! И теперь я от этого тоже в шоке. Я всегда была про постиронию, про вот это все: «мета», «пост» — все было иронично для меня, мы все смеялись над пропагандой, шутили над чем угодно. А в итоге оказалось, что кто-то не угорал, кто-то реально так думал. 

Вы не привыкли к войне? 

— Привыкла. Ну, в том плане, что какие-то вещи просто перестали удивлять, и это очень страшно. Смотришь новости из Украины — каждый раз одно и то же. Сегодня, наверное, опять обстреляют что-то. Как будто бы это уже нормально. И в этой нормальности — безысходность. 

А на российские новости у меня истеричная реакция. Просто истерика. Например, сейчас, когда я слышу, что хотят вернуть смертную казнь. 

Признание «движения ЛГБТ» экстремистским на вас произвело впечатление? ‎

— Пиздец. Ноль слов. Реально пиздец. ЛГБТ-человека приравнивают к террористу — ну, пиздец. А еще вот и смертная казнь. То есть они сейчас вернут смертную казнь, потому что это якобы против террористов, которые сделали теракт в «Крокусе», но и ЛГБТ-люди у них тоже террористы. Они приравнивают нас, блядь, просто к пиздецу какому-то. 

Мы не договорили про Нью-Йорк. А почему вы хотите уехать именно туда?

— Во-первых, это главная мечта детства — Америка. Во-вторых, я просто очень люблю большие города. Последние месяцы перед войной я жила в Москве и оценила, как энергия города может заряжать. Ну и, в-третьих, а где мне еще быть, чтобы еще и индустрия была развита? Чтобы мне были доступны все условия: студия, люди, музыканты? Нью-Йорк — самый подходящий для этого город. Он большой, его можно постоянно изучать. И Америка такая большая, что ее точно можно изучать бесконечно, путешествовать по ней. 

Вы хотите завоевать местную аудиторию или русскоговорящую? 

— Гречка всегда останется Гречкой, она всегда будет на русском.