Транс-люди в России находятся под все большим давлением — власть принимает репрессивные законы и поощряет дискриминацию в обществе. Порой транс-людям нельзя доверять даже собственным родителям. Так произошло с 23-летней Адой, мать которой, узнав о трансгендерности своего ребенка, сдала ее неизвестным людям. Те отвезли ее в удаленный дом в Алтайском крае, где принялись «лечить»: заставляли молиться, валить лес и заниматься мужскими видами спорта, а однажды и поручили кастрировать борова. За попытки побега надсмотрщики избивали и подсыпали в еду нейролептики. С третьего раза ей все же удалось вырваться. Ада рассказала «Холоду» свою историю.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Я росла в консервативной и православной семье, и долго не принимала себя и свои чувства насчет собственной гендерной идентичности. В 18 лет я переехала из родного Калининграда в Москву учиться. Там я подружилась с людьми с гораздо более широкими взглядами и избавилась от внутренней трансфобии, а в мае 2021 года сделала каминг-аут перед своими друзьями, сокурсниками и коллегами на работе как транс-девушка. Прошла медкомиссию, стала принимать гормоны и готовиться сделать переход.
В июне того же года я прилетела домой в Калининград на летние каникулы. Из аэропорта меня забрала на машине мама, увидела мои бритые ноги, и начала возникать, спрашивать, гей ли я. На ее расспросы я ответила уклончиво, что все не так просто, как она думает. Сразу по приезду домой она открыла мой чемодан и стала рыться в вещах. Найдя женскую одежду, просияла и спросила, почему я ей ничего не рассказывала о своей девушке, чью одежду вожу с собой. Мне пришлось объяснить ей, что это моя одежда и герлфренд у меня нет. Тогда же я рассказала маме, что ощущаю себя девушкой и собираюсь совершить переход. Мама очень расстроилась, начала говорить что это — ересь, неправда, что мне промыли мозги.
На этом разговор пришлось прервать: к матери заявился отец, которого мы не видели несколько лет и который не платил алименты, а мне пора было ехать на заранее запланированный тату-сеанс. Когда я с него вернулась, мать рассказала, что отец приехал, чтобы попытаться наладить со мной связь, а потом устроила мне выволочку насчет татуировки. Следующие несколько дней она постоянно показывала мне статьи консервативных изданий, в которых утверждалось, что транс-люди не доживают и до 35 лет, и говорила, что не позволит мне сделать эвтаназию.
Через какое-то время ее подпустило, и она предложила мне съездить к ее знакомому психиатру, на что я дала добро. Мне казалось тогда, что это круто, что мама пытается пойти мне навстречу, только сначала хочет получить медицинское подтверждение моим словам. Психиатр заключила, что у меня «легкая транс-наклонность» и пограничное расстройство личности. Мама дала ей взятку, чтобы этот диагноз никуда не попал, и стала меня обнадеживать: «Вот видишь, это всего лишь легкая наклонность, мы можем не обращать на нее внимание», — говорила она.
Я поняла, что этот визит к врачу ничего не изменил, и через месяц, не дождавшись конца каникул, улетела обратно в Москву. Терпеть мамины нападки я больше не могла. В Москве я начала работать в сфере квир-активизма и независимой журналистики. С началом войны участвовала в антивоенных акциях. Весной 2022 года к нескольким знакомым активистам пришла полиция с обысками, и я решила, что безопаснее будет уехать на какое-то время к маме в Калининград. Одновременно стала планировать отъезд за границу: у меня были варианты переехать в Канаду к своему партнеру или получить гуманитарную визу в Германию.
Но уехать из России мне так и не удалось. В августе мама сказала, что у нее планируется операция на сердце в Новосибирске, и попросила слетать с ней. Я отложила свои дела и решила ее сопроводить, попытаться в этой поездке улучшить наши отношения перед тем, как я эмигрирую. Тем более, что все выглядело так, будто мама действительно переживает и нуждается в моей поддержке. Не удивил меня и избранный ей маршрут: мама не раз рассказывала, что в Новосибирске топовая медицина, а ее знакомые кардиологи в Калининграде в то время якобы были в отпуске.
Я встретила маму в аэропорту в Калининграде (в этот свой приезд Ада жила отдельно от матери. — Прим. «Холода») — она была мрачная и молчаливая, несла в руках большую черную сумку. Я подумала, что дела совсем плохи, попыталась ее приободрить, но в итоге решила не лезть, так как к моим словам мама не особо прислушивалась.
В аэропорту Новосибирска нас встретил человек на внедорожнике, представился маминым хирургом. Я удивилась такому приему, но не придала этому особого значения — подумала: может, местные обычаи такие. Я села на заднее сидение и воткнула в уши наушники — мама и водитель завели скучный разговор о состоянии здравоохранения в России и о построении какого-то нового академического центра.
В какой-то момент я поняла, что мы что-то подозрительно долго едем, смотрю на часы, оказывается прошло уже два часа, а до Новосибирска из аэропорта ехать минут 20. Я начинаю паниковать, спрашиваю маму, где мы. Она говорит: «Не беспокойся, мы едем в частный кардиологический центр в Алтайском крае». Я, конечно, в шоке сижу, думаю, почему сразу об этом нельзя было сказать, но помалкиваю. Мама явно не в духе, у нее стресс, да и не хотелось выяснять отношения при постороннем человеке. В шутку написала своему партнеру из Канады, что не знаю куда меня везут и мне немножко страшно. Время-то было ночное.
Вдруг мы свернули с трассы на сельскую дорогу. Я заметила, что у меня пропал интернет. Мы проехали еще несколько метров по этой дороге, после чего внедорожник остановился, и мама вышла из машины. Я попыталась выйти за ней, но водитель заблокировал дверь. Пока я перебиралась к другой двери, она открылась, и ко мне влез крупный мужик бандитского вида. Машина рванула с места, а мужик сказал: «Сейчас мы поясним тебе за твою пидарасню».
Домик у реки
Я подумала, что на нас напали представители Мужского государства (интернет-сообщество, которое регулярно занимается травлей женщин и представителей ЛГБТК+ коммьюнити, признано экстремистским на территории России. — Прим. «Холода»), а мама просто вовремя успела выпрыгнуть из машины. Но эти мужики быстро развеяли мои сомнения. Сказали, что представляют интересы моей мамы, а потом принялись пороть какую-то чепуху, что я сообщница Яна Дворкина (основатель центра помощи трансгендерным людям «Центр Т». — Прим. «Холода»), и не только сама поверила в «эту херню», но еще и занимаюсь разложением общества, насаждением западных, чуждых России ценностей и чего только не. В процессе этих разговоров мужик, подсевший ко мне сзади, отнял у меня телефон, планшет и электронные часы. Я, конечно, страшно перепуганная была, не знала, что и думать и мысленно прощалась с жизнью.
Мы еще несколько часов ехали на машине по лесной темной дороге, потом остановились на большой территории, окруженной со всех сторон забором. Там стояло два барака, за ними сарай, техническое помещение, куда складавали дрова, туалет и баня, недалеко — река. На мои расспросы о том, куда меня привезли, мужики ответили: «Вот домик у реки, отдохнешь тут несколько недель». Затем они вытащили меня из машины, обшмонали, забрали все мои вещи и вручили мне ту большую черную сумку, с которой была мать. Как оказалось, внутри там были мои старые вещи еще со школьных времен. Потом они заставили меня выпить снотворное и отвели в барак, в котором я жила следующие девять месяцев.
В этом бараке при входе был предбанник, небольшой закрытый балкон и комната, где в ряд стояли многоярусные тюремные кровати, на которых располагалось 10–11 человек, включая меня. В соседнем доме обстановка была побогаче: там была администрация, кухня, женская и мужская комнаты, где на диванах спали приблатненные пациенты центра и его дирекция. На дворе ходили домашние птицы и свиньи, а в домах — никаких удобств, разве что свет проведен и телевизор работает. Туалет с выгребной ямой, которую нам приходилось чистить самим, вместо душа — баня, матрасы на кроватях до такой степени изодраны, что «пациенты», которым позволялось иногда выходить в соседнюю деревню, приносили с собой пледы и матрасы с местной помойки.
Все это выглядело так, будто я попала в сообщество кочевников, которые отказались от цивилизации. Только с небольшой поправкой, что люди там находились недобровольно и содержались как в тюрьме. Как я поняла из разговоров с людьми вокруг, это место — наркологический реабилитационный центр, но лечат там всех, кого им только привезут. Там были как алкоголики с наркозависимыми, так и люди, которых называли «шизиками» — на вид обычные панки с тоннелями в ушах и татуировками на лицах. Судя по всему, в центре и до меня бывали представители ЛГБТК+ сообщества. Я как-то услышала, как один сотрудник спрашивает другого: «Слушай, а где Генка?» Он ему отвечает: «Да ебется в жопу в Барнауле, скорее всего». Были женщины, которые рассказывали, что их отправили туда мужья, потому что они их достали. В центре же считалось, что их учат не быть созависимыми в отношениях.
Лечили нас при этом очень своеобразно. Перед алкоголиками ставили откупоренные бутылки со спиртным и подначивали, мол, возьмет или стерпит. Людям с шизоидным расстройством давали какие-то препараты и предлагали пригласить сюда своих вымышленных друзей. Перед женщинами в созависимых отношениях клали телефон с набранным телефоном мужа и провоцировали позвонить.
Меня же «лечили» с помощью мужских занятий: заставляли играть футбол, валить лес, отрубать головы индейкам, а один раз заставили кастрировать борова. А еще на ежедневной основе мне рассказывали о падении транс-сообщества, показывали отрывки передач Карлсона Такера (бывший ведущий новостной программы на консервативном американском канале Fox News. — Прим. «Холода»), в которых тот постоянно говорил на эту тему.
При этом были в нашем лечении и общие моменты. Так, нам всем рассказывали, что наши болезни неизлечимы, но, если довериться воле божьей, Бог поможет нам их преодолеть. Рассказывали, что нам не стоит жаловаться на дискомфорт, потому что дискомфорт сопутствует излечению. Якобы твоя болезнь сопротивляется, ты сопротивляешься в ответ и таким образом приходишь к себе. А жаловаться нам и правда было на что: расписание было убийственное.
Каждый день мы вставали в полвосьмого утра, собирались и выходили на утренней пересчет, после этого некоторых пациентов поздравляли с юбилеями трезвости или пребывания в центре, и мы выходили заниматься спортом. Когда играли в футбол, когда бегали, а потом неизменно купались в реке. Это было обязательно даже при морозах в −20 градусов. После этого у нас был завтрак и мероприятие, называемое «анализом чувств».
Во время него мы должны были записывать свои мысли о том, как прошло утро и как вели себя люди вокруг. Если заметки казались надзирателям нечестными — нас могли наказать. Заставить сделать несколько десятков отжиманий или приседаний, посадить писать одну фразу много-много раз, заставить чистить двор от снега или драить пол в какой-то из комнат. За более жесткие нарушения — попытку побега или отпущенную грубость в отношении персонала — могли и вовсе избить или накачать транквилизаторами.
После «анализа чувств» у нас был «настрой дня»: по сути, мы произносили молитву, в которой признавались в любви к Богу и просили его помочь нам. То, что мы делали потом, разнилось день ото дня. В какие-то дни нас заставляли подготовить презентации о вреде алкоголя или определенных наркотических веществ или рассказать перед всеми о своем пути к Богу, в другие — у нас проходили тренинги.
Неизменными же были труды: несколько часов до или после обеда, когда мы валили лес и запасались дровами, чистили территорию центра, убирались за животными или чистили выгребную яму; обед, тихий час, ужин, дневной и вечерний «анализ чувств», еще одна молитва и общий сбор в конце дня. Не хочешь спать или кто-то на тебя пожаловался в своем «анализе чувств» или в ходе общего собрания — тебя наказывают. А в полночь отбой.
Побег
Все пациенты по-разному относились к своему пребыванию в центре. Кто-то искренне хотел победить свой недуг, кто-то понимал, что полностью зависит от людей, которые упекли его в центр, и «не рыпался», я же несколько раз пыталась оттуда сбежать.
Первую попытку я предприняла в сентябре 2022 года, когда находилась в центре уже месяц. Дождалась, пока уставшие в конце дня надсмотрщики крикнут нас из бани, спряталась, дождалась пока они закроют за всеми дверь и побежала к пригорку, с помощью которого можно было перепрыгнуть через забор. Но сотрудники центра довольно скоро не досчитались меня, догнали, повалили на землю и втроем очень сильно меня избили. Били по голове и телу, я несколько раз теряла сознание, у меня потом несколько недель болели ушибы, а на зубах навсегда остались сколы. Потом я нашла ямку под забором и попыталась через нее пролезть наружу, но меня спалил пациент, выполняющий обязанности надзирателя. Он хорошо ко мне относился и никому не рассказал о том, что я пыталась бежать.
Я пыталась передать записки друзьям на волю с уехавшими из центра пациентами. Одну такую записку нашли надсмотрщики — тоже меня за это избили. Но одна записка все-таки дошла до друзей, и они написали заявление о моей пропаже в полицию.
В апреле 2023 года сотрудники центра велели мне собрать вещи, сказали, что отвезут меня в полицию и если я подпишу бумагу, что не имею ничего против содержания в центре, поеду оттуда домой. Я посчитала это нормальными условиями сделки, подписала эту бумагу. На выходе из полиции меня ждал папа на машине, сказал что отвезет меня домой, но на деле отвез меня обратно в центр, всучил шаверму и попросил не держать на него зла.
Через две недели после этого мне выпала возможность позвонить в полицию: девушка одного из надзирателей, бывшая пациентка центра, оставила свой телефон на столе без присмотра. Я позвонила с него в полицию, представилась, сказала, что меня там держат против воли и применяют ко мне силу, назвала адрес центра, попросила приехать. Полицейский, с которым я разговаривала, отказывался верить мне, но я очень просила приехать. Спустя где-то полтора часа после того, как я положила трубку, полиция так и не приехала, а надсмотрщику позвонил руководитель центра. Сказал, что с телефона его девушки в полицию поступил звонок с информацией, что они меня удерживают. Видимо, в полиции у руководителя центра были «свои люди».
Надсмотрщик посмотрел историю звонков на телефоне девушки, сложил два и два и, хоть бить меня не стал, подсыпал мне в еду нейролептики. После обеда у меня все плыло перед глазами, было сложно сконцентрироваться, а меня все равно поставили в таком состоянии играть в футбол. Я не сразу поняла что со мной происходит, жаловалась надсмотрщику, что плохо себя чувствую, на что он смеялся и говорил: «А так и бывает, когда делаешь что-то мразотное и подставляешь людей».
Той же ночью в центр все-таки приехала полиция. Меня спросили, я ли звонила и рассказывала, что меня девять месяцев держат против моей воли. Спрашивали, хочу ли я домой, и, получив утвердительные ответы на свои вопросы, отвезли меня в участок в Новоалтайск.
Все отнятые при въезде вещи, техника и документы, остались в центре — мне их не вернули. Унести с собой мне удалось только собранную матерью старую одежду и банковскую карточку, которую я все это время тщательно прятала от надсмотрщиков.
В участке меня опросили, потом отвезли к следователю, он тоже со мной долго разговаривал, пытался восстановить события. Он же устроил меня в хостел неподалеку. Я хотела отсидеться там, прийти в себя и потом вернуться в Москву. Возвращаться к матери в Калининград я была не намерена, так как полагала, что она вновь попробует отвезти меня в центр. Но мама нашла меня сама, постучалась в номер, хотя я была уверена, что никто, кроме следователя, не знал, где я нахожусь. Она пыталась меня убедить вернуться в центр, но я не стала ее слушать, вызвала такси с купленного за тысячу рублей телефона, брякнула ей, что уезжаю в Новокузнецк, а сама поехала в недорогой хостел в Барнауле.
Утром я пришла в полицию, попросила как можно скорее выдать мне временное удостоверение личности, но там мне сказали, что будут его изготавливать еще сутки. Я же понимала, что мне надо драть когти из Барнаула, иначе меня опять найдет мама. На попутках я добралась до Новосибирска и тем же вечером улетела в Москву: в Новосибирске я вымолила полицейских выдать мне временное удостоверение личности, иначе меня бы не пустили в самолет. В Москве обратилась в организацию, которая помогает ЛГБТК+ людям в таких ситуациях.
Они приставили ко мне защитника, с чьей помощью я подала заявление в Следственный комитет с жалобой на то, что меня похитили, содержали в неволе и применяли ко мне пытки. Однако у нас ничего не вышло: нам отказали в возбуждении уголовного дела, а я даже не успела оспорить это решение в связи со своим отъездом из России.
В объяснениях матери Ады, которые получил «Холод», сказано, что Ада сама согласилась пройти лечение в реабилитационном центре в Алтайском крае. Для дальнейшей эмиграции в Канаду Аде нужны были деньги, и ее мать согласилась выдать ей их при условии, что Ада обследуется в реабилитационном центре. По ее словам, в машину к ним никто, помимо директора реабилитационного центра, не садился, а тот не представлялся хирургом. Более того, ехать в центр Аду никто не вынуждал и тем более не применял к ней насилия.
Ада считает слова матери ложью и говорит, что в личном общении та не отрицала, что отправила Аду в реабилитационный центр насильно. Лишь просила не «фокусироваться на деталях» и рассказывала, что не знала, как иначе помочь Аде. То, что она хотела вылечить своего ребенка от трансгендерности с помощью конверсионной терапии, женщина, однако, не отрицала и в своих объяснениях.
Сначала я не собиралась подаваться в бега — даже открыла свой маленький шелтер для ЛГБТК+ людей, чтобы выручить тех, кто оказался в такой же ситуации, как и я. Но через несколько месяцев мне пришлось его закрыть и уехать из России. За мной начала следить моя мать, и моя паранойя достигла таких пределов, что я каждые две недели меняла место жительства, переезжая от одних знакомых к другим.
До отъезда за границу я, однако, успела поменять гендерный маркер в документах — до того, как делать это в нашей стране запретили. Сейчас я нахожусь в сравнительной безопасности, пытаюсь адаптироваться в новой действительности и планирую переезд в страну, где смогу остаться на подольше. Пытаюсь избавиться от ПТСР (посттравматический синдром) и совладать с новыми симптомами БАР (биполярное расстройство) и ПРЛ (пограничное расстройство личности), которые у меня обострились после моих злоключений в конверсионке.
