Мобилизованный из Ростовской области Дмитрий Сетраков дважды сбежал с войны и ушел от российского военного трибунала. В декабре 2023 года его незаконно поймали российские военные в Армении, которые представились сотрудниками местной военной полиции. Обманом они доставили Сетракова на российскую военную базу в Гюмри, где удерживают его до сих пор. «Холод» поговорил с женой Дмитрия Любовью Байкаловой (имя изменено) о том, что известно о положении ее мужа и как побег с войны отразился на их семье.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Глава Ванадзорского офиса Хельсинкской гражданской ассамблеи, правозащитник Артур Сакунц рассказал, что общался с похитителями Сетракова. Те сообщили ему, что Сетраков проведет 27 дней на гауптвахте, пока в 519-м российском военно-воздушном подразделении, дислоцированном на территории Армении, по его делу будет вестись следствие. Похитители также сказали, что отправят Сетракова отбывать наказание в Россию, если суд признает его виновным.
Сакунц также отметил, что считает задержание Сетракова незаконным: армянские правоохранители не участвовали в его задержании, а по закону служащие российской военной полиции не имели права задерживать разыскиваемого ими человека в Армении без ведома местных властей.
В сентябре прошлого года мы с детьми и мужем ездили на море, а как вернулись, Диме на работу пришла повестка. Предполагалось, что он должен будет в течение 10 дней прийти на предприятие Coca-Cola (с марта 2022 года на заводе Coca-Cola в Ростовской области в связи с уходом бренда из России производят соки российских брендов «Добрый», Rich и «Я» — Прим. «Холода»), где работал, и оттуда отправиться в военкомат, на обучение. Однако в итоге у нас не было и этих 10 дней — Диме позвонили из военкомата и приказали срочно явиться на сборы мобилизованных в центре города, сообщили, что обучение отменяется, а он мобилизован и сразу отправится на фронт. Мы повторно звонили в военкомат, спрашивали, почему вообще Дима попадает в первый поток [мобилизованных] — он ведь не военный человек, да и во время срочной службы был простым рядовым. В ответ на нас накричали, сказали, что где первый поток, там и второй. Мы также просили предприятие предоставить ему бронь, но все тщетно, нас отовсюду отфутболили.
Тогда я собрала мужу рюкзак с теплыми вещами, и на следующий день он, как и было ему предписано, пришел на сборы. Там его вместе с коллегами и толпой неизвестных мужчин погрузили в автобусы и увезли в неизвестном мне направлении. Я сейчас не знаю, чем объяснить наше смирение, — наверное, тем, что мы просто были законопослушными людьми. Диме сказали ехать — он и поехал.
Ни я, ни он не представляли, что ему предстоит. Я не знаю, о чем мы тогда думали, на что рассчитывали… Наверное, на то, что он будет рыть окопы или заниматься чем-то вспомогательным в тылу. Но эти ожидания быстро улетучились. Дима рассказывал, что сначала его отвезли в чеченское село Борзой, потом через Моздок и Крым отправили в Донецкую область. Там их около двух недель учили сборке ружей и стрельбе, а затем отправили на передовую.
Муж рассказывал, что в тот раз их просто вывезли на машине в поле и оставили там. На них сразу налетели беспилотники, они сделать ничего не успели, как стали умирать под бомбами. Дима мой, к счастью, успел спрятаться, нырнуть в какую-то яму и накрыться ветками. Такой была его первая встреча с войной. После нее остатки его полка перевели на Запорожское направление.
Там Диме и таким же, как он, поручили рыть окопы. Днем, ночью, под обстрелами — их задача была без остановки рыть блиндажи. Но и эта работа не была безопасной: на ребят постоянно нападали, забрасывали их позиции снарядами. Очень многие гибли, а командованию будто бы было на это плевать. Из 300 человек в полку Димы уцелела от силы сотня. Быт у них, судя по рассказам мужа, тоже не был налажен. Мы с женами мобилизованных отправляли им посылки с едой, термобельем и сапогами. А Дима говорил, что, если бы не наша гуманитарка, они бы с сослуживцами питались одной кашей.
В конце апреля Дима переносил тяжелый ящик со снарядами в блиндаже, поскользнулся на глинистой земле, упал, и этот ящик придавил ему руку. Рука посинела, вздулась, и его отправили в лазарет в Токмак (оккупированный российскими войсками город на востоке Украины. — Прим. «Холода»). Руку спасли, но у него еще 10 дней держалась высокая температура, и его продолжали держать в больнице и лечить. Когда Дима стал поправляться, он понял, что его скоро пошлют обратно на фронт, и сбежал из больницы. Сел на такси и по Крымскому мосту приехал домой.
Я тогда, конечно, ему очень обрадовалась, хотя и опешила, что он вот так вот запросто приехал. Я не знала, что он собирается дезертировать, но, когда он мне об этом сказал, поддержала его решение. Я понимала, что после такого у нас не будет прежней жизни, но также я понимала и то, что у него нет шансов выжить на фронте. Там здоровые ребята гибли как мухи, а у Димы после травмы рука болела и плохо сгибалась, с нее очень долго не сходил синяк. Тут же у нас оставался шанс побороться.
Бороться, однако, нам особо не пришлось. Искали его очень лениво. Приходили строго каждые два месяца, стучали в дверь — сначала люди из военкомата, потом из военной полиции, — спрашивали у меня, появлялся ли муж, даже обыски в доме не устраивали. Я думаю, это оттого, что они прекрасно понимали, что никуда Диме от них не деться.
Повторный побег
Муж вернулся сильно изменившимся. Начал заикаться. Как запуганный зверек, боялся каждого шороха. Неохотно что-либо мне рассказывал, все время, что был дома — иногда ему все-таки приходилось уходить в город и прятаться там, — старался проводить с детьми. Без конца играл с ними и обнимал. Несмотря на то, что муж никак не шел на разговор, мне все-таки удалось немного разузнать у него о войне. Например, он признался мне, что никого не убивал, и рассказал, как тяжело переживал смерти сослуживцев. Говорил, что война — сплошная смерть. Вообще его отношение к происходящему сильно изменилось за этот год. Если в начале войны он пожимал плечами, говорил, что раз уж начали, значит, были на то причины, то теперь признавался, что вообще не понимает, для чего она ведется и кому нужна.
В сентябре Диме надоело прятаться и бояться, он позвонил следователю и спросил его, куда ему подъехать. Этот следователь вышел на меня несколько месяцев назад, объяснил, что Диме вменяют самовольное оставление части (наказание за это преступление составляет от 5 до 10 лет лишения свободы. — Прим. «Холода»), и стал оказывать на меня давление, пытаться манипулировать мной (Байкалова не стала рассказывать о том, какое именно давление на нее оказывало следствие, из-за опасений за собственную безопасность. — Прим. «Холода»). Я думаю, что это тоже повлияло на Димино решение сдаться. Он решил, что правильно будет признать, что он сбежал с фронта, и отбыть наказание, каким бы суровым оно ни было. Все лучше, чем быть убитым на войне.
Однако оказалось, что попасть в тюрьму, миновав фронт, не получится. После явки с повинной Диму поместили в казарму в Ростове, в которую свозили дезертиров со всей страны. Выглядело все так, будто бы Диму готовились осудить за самовольное оставление части, с ним даже провели несколько допросов. Но в письмах Дима мне писал, что на деле его, как и других дезертиров, готовятся отправить обратно на фронт. В последнем письме он прямым текстом прощался со мной и детьми, готовился отбыть за ленточку и там умереть.
В ноябре он отправил мне сообщение, в котором написал, что сбежал из больницы, куда его отвезли на военно-врачебную комиссию. О дальнейших планах ничего не рассказал, но написал, что ему только и остается, что положиться на «Идите лесом» (правозащитный проект, который помогает россиянам, подлежащим мобилизации, легально или нелегально покинуть страну, спрятаться от призыва или сдаться в плен. — Прим. «Холода»).
О том, что муж обращался к правозащитникам и планировал побег, я до этого ничего не знала. А 7 декабря мне позвонили с неизвестного номера, голос в трубке представился сотрудником военной полиции Армении. Потом звонок поставили на громкую связь, и я услышала Диму. Он рассказал, что его задержали в армянском городе Гюмри по все тому же российскому делу, сказал, что он в порядке, и стал расспрашивать о детях. Потом он сказал, что его либо оставят в Армении, либо отправят обратно в Россию. И там, и там в отношении него продолжат развивать дело об оставлении части. На этом связь прекратилась.
С тех пор я ничего о Диме не знаю. Как стоит поступать в такой ситуации, как можно ему помочь — я тоже не знаю, но делаю все от меня зависящее. Сейчас я при помощи адвоката в Армении пытаюсь подать заявление в Европейский суд по правам человека, чтобы Диму оставили в Армении и не выдавали России. Наши военные не позволят ему жить, не простят ему его побег. Уж больно он был дерзок. Боюсь, что дома Диму ждут большие неприятности, чем тюрьма или отправка на фронт. Поэтому я очень хочу, чтобы его оставили в Армении, чтобы местные власти защитили его от российских.
Что же будет с Димой, никому неизвестно. Даже правозащитники ничего не могут сказать, так как это первый такой случай на их практике. Мне очень страшно, и я не знаю, как быть. Дети, как всегда, спрашивают, где папа, говорят, что очень по нему соскучились. Я отвечаю, что он в командировке. Они еще слишком маленькие, чтобы знать правду. Поэтому чаще всего я сажусь с ними и просто рассказываю им, что папа их очень любит, мы вместе вспоминаем веселые моменты из нашей последней поездки к морю.
Я Диму не виню ни в коем случае за то, что он сбежал. Он не воин, он просто хороший, добрый человек. Он просто жил, любил свою семью, работал, радовался всяким пустякам, ездил на море. Он не был тем, кто мог бы убивать людей и спокойно переживать смерть своих напарников. Он просто не должен был там оказаться. Эта война его покалечила, и точно бы убила, если бы он туда вернулся. А так он хотя бы попытался спастись, сделал попытку вернуть себе нормальную жизнь.
