«Папочка, все хорошо, только не плачь»

24-летняя Мария из Нижнего Новгорода рассказывает о сексуальном насилии со стороны отца и о том, как она добилась его осуждения на 16 лет строгого режима. Все имена в этой истории, включая имя героини, изменены по ее просьбе.

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

Примерно 80% своей жизни я не помню. Наверное, это защитный механизм моего мозга, чтобы не сойти с ума. Мои воспоминания: выпускной в садике, первый класс, еще несколько картинок из четвертого класса, пара из пятого. 

Первая картинка с отцом — мне шесть-семь лет, у нас игра на раздевание. Он попросит забрать у него изо рта конфету. Следующая картинка — он снимает с меня одежду, я снимаю с него, он стоит по пояс голый, а я в одних трусиках. На этом картинка схлопывается, дальше ничего нет. 

У меня никогда не было ощущения, что мама меня любит. Я для нее была огромным пятном ожиданий и несбывшихся надежд, она называла меня тупой, никчемной и ни на что не способной. Между нами была нелюбовь, холод и жалость. Мама часто кричала на меня, вываливала кучу говна, а моей реакцией было сжаться и ничего не отвечать. Наши короткие разговоры всегда заканчивались либо слезами, либо скандалами. В такие моменты отец выступал моим защитником, останавливал маму. Он был для меня авторитетом.

На самом деле я помню о нем много хорошего. Отец привил мне свободу мысли и выбора, привычку заниматься тем, что мне нравится, и искать в жизни свое. Моим любимым занятием по вечерам были прогулки по центру Нижнего Новгорода, когда мы с отцом ели в «Макдональдсе» и пили кофе. В такие моменты я чувствовала, что у меня есть отец. Мне не надо ему ничего давать — мы просто нормальные отец и дочь. Когда он брал мою руку в свою, говорил, что любит не как дочь, я чувствовала, что должна отвечать ему взаимностью, чтобы взамен получить вот это совместное время с отцом, как у всех.

Отец попытался со мной поговорить, узнать, как я к отношусь к тому, что произошло. Да никак. Я не понимала, что это было. Он начал рыдать навзрыд, спрашивал, считаю ли я его насильником. Я отвечала: «Папочка, конечно, нет, все хорошо, только не плачь». Он говорил, что никогда не сделает мне больно, рассказывал историю своей жизни, в которой было сексуальное насилие в детстве. Мы оба плакали, я его жалела. Он говорил: «Мне иногда нужно будет проводить с тобой время». Я хорошо запомнила эти слова.

В 11 лет ты вряд ли можешь задать правильные вопросы о таких вещах. Я думала, что папе больно и мне надо ему помочь вот таким образом. После каждого раза я испытывала такое сильное чувство стыда, что у меня аж все сжималось внутри и хотелось пойти в туалет и проблеваться. А папа ходил и улыбался, ему было хорошо, у него все было нормально. И я говорила себе, что мне хорошо, потому что отцу хорошо. Походишь минут 15-20, придешь в себя, и все как обычно. 

Я научилась отключаться: с телом физически что-то происходит, а в голове пустота. Я как будто закрывала себя в клеточке и ждала, когда все закончится. Секс был примерно раз в две недели. Я боялась вступать в конфронтацию с отцом. Каждый раз, когда я говорила, что мне что-то не нравится, были слезы, сопли, стоны, что ему больно, что он не хочет чувствовать себя насильником, что не может бороться с собой. Сейчас я понимаю, что это были манипуляции, но тогда я думала, что просто не могу отказать ему. Я представляла, что отец все расскажет матери, что семья разрушится и я останусь одна. 

В моей голове была картинка идеальной семьи: мама, папа и дочь. Я старалась следовать этому образу. Окружающие не должны были знать, что происходит.

У моих родителей был совместный компьютерный бизнес: отец директор, мама — соучредитель. Ее часто не было дома. Она работала, уходила в магазин, оставляла отца посидеть со мной, или он просто приходил домой на обед или пораньше. Сейчас я понимаю, что он пользовался любой возможностью провести со мной время наедине. 

Если я уезжала в летний лагерь, он приезжал каждую неделю, трогал меня, говорил, что скучает. Он пытался контролировать мою жизнь, чтобы я не могла встречаться с другими людьми и вступать в отношения с парнями. Он следил, когда я была в сети, если давно, значит, я с кем-то встретилась, надо позвонить: «С кем ты сидишь? Что ты делаешь? Ты что, с мальчиком? Ты обманщица, лгунья». Каждый раз, когда он звонил, я вздрагивала, старалась успокоить голос, придумать убедительную отговорку и убежать из дома. Он вел себя так, будто он мой мужчина, а я его женщина, а не дочь.

Папа достаточно хорошо зарабатывал и исполнял любое мое желание: одежда, поездки, все, что хочешь. Но я понимала, что за это я должна заплатить определенную цену. «Я тебе даю, так должно быть и в обратную сторону, мы же любим друг друга», — такое я слышала от него постоянно. 

Я думаю, мама что-то замечала, но не хотела самой себе признаваться. Думаю, у нее тоже была картинка идеальной семьи, в которую ей хотелось верить. Но в реальности я очень часто запиралась в ванной и плакала, пытаясь выпустить эмоции и справиться с тем, с чем справиться не могу. Почему у меня не такая семья, как у всех? 

Я общалась с учительницей по литературе, читала книжки и играла в видеоигры. Мне нравилось вводить отца в свой круг друзей, казалось, это круто, что мой папа общается с нами на одной волне, что с ним может быть весело и с ним можно говорить матом — смотрите, какая хорошая у меня семья, у меня все окей. Это уже потом я узнала, что у моих друзей были вопросы к таким близким отношениям отца и дочери, но они стеснялись спрашивать и искали оправдания такому поведению. 

Только моя лучшая подруга Катя, с которой я сидела за одной партой, решилась спросить. В седьмом или восьмом классе я рассказала ей об отце — скомкано и осторожно. Мы сидели в обнимку и плакали. 

— Я не знаю, что мне делать, мне страшно, мой папа хороший человек, просто так вышло.

— Почему ты не расскажешь маме?

— Маме нельзя рассказывать.

Отец часто давил на это: «Ты представляешь, что с ней произойдет? Маме будет больно и плохо, она повесится. Ты понимаешь?». 

Скрывать все это было сложно. Когда я чувствовала, что у меня сейчас будет истерика, я причиняла себе физический дискомфорт. Я не резала себя, но до сих пор, когда нервничаю, сдираю кусочки кожи с пальцев и сильно грызу ногти. Еще я чесалась, била себя, ставила синяки — чтобы прийти в себя и контролировать эмоции. Я чувствовала, что я в западне, и начала думать о самоубийстве. У меня было две попытки.

Где-то в 2013 году я купила в аптеке снотворное, которое продают без рецепта. Сначала хотела написать кому-нибудь прощальное письмо. Но вечером, когда я выпила целый пузырек таблеток, я думала только о том, что скоро все закончится — завтра я не проснусь, это со мной больше не повторится, я буду свободной. 

Но каково было мое разочарование, когда я проснулась часа в три ночи и поняла, что у меня наркотический приход. Меня штырило и прижимало к полу, мне было физически плохо. Я наглоталась активированного угля, проблевалась и заснула.

В девятом классе я в тайне ото всех начала встречаться со своим одноклассником Сашей. Первая сильная любовь, первый секс по любви, сильная страсть, ощущение тепла и безопасности. Но рассказывать ему об отце я боялась. Пыталась один раз, что-то промямлила и замялась. А как сказать человеку, которого любишь, что спишь со своим отцом? 

Зимой 2014-2015 годов, когда мне было лет 16, я описала все, что происходило со мной с 11 лет, в тетради. В своем рассказе я обращалась к учительнице по литературе — мне казалось, она сильный человек, который четко различает плохое и хорошее, мне просто не хватало смелости рассказать ей в лицо. Я попросила Сашу передать тетрадь учительнице и предупредила, что меня не будет в школе несколько дней. 

За пару дней до этого моя подруга залезала на крышу нашего дома. Я подумала, что это мой шанс: просто спрыгнуть, в этом нет ничего сложного, ты отключаешься и шагаешь, а дальше дело за физикой. Я поднялась на девятый этаж и полезла по катакомбам чердака в абсолютной темноте с фонариком. Но железная дверь на крышу была запаяна. Вот я неудавшаяся самоубийца! 

Я спустилась. Меня колбасило, потому что мое тело готовилось подыхать. Мне позвонил Саша: «Я все прочитал. Это все правда?». Я замялась. Саша предлагал поговорить с моим отцом, намекнуть, что спать со своей дочерью, мягко говоря, ненормально, и отправить его к психиатру. Мы пытались придумать какую-то стратегию, насколько это можно так назвать. Нам было по 16 лет, и мы хотели все решить мирно. Я пыталась разговаривать с отцом о том, что ему нужна помощь, но в ответ получала «Я что, ненормальный?». Он считал себя нормальным человеком. 

С Сашей я встречалась до конца первого курса, потом наши пути сильно разошлись. Но у него осталась запись того звонка, и он даже сохранил тетрадь: спрятал ее в потайном ящике в своем столе, чтобы его мама не нашла, и хранил все эти годы. Позже она стала доказательством в уголовном деле против моего отца.

К осени 2018 года наше взаимодействие с отцом свелось к «я даю тебе секс, а ты отстаешь от меня». Каких-то светлых моментов уже не было, я чувствовала, что меня только используют. А время, на которое он успокаивался, все уменьшалось и уменьшалось. Ему как будто было мало того, что я ему давала. Последние несколько месяцев до его ареста шел упадок, начался полный треш. 

Манипуляции отца становились все хуже. Дошло до того, что в 2018 году он выпил мышьяк и заставил меня смотреть, как ему плохо, потому что это я «его довела». Потом оказалось, что он установил скрытую камеру в спальне, снимал нас и угрожал, что выложит видео в сеть, покажет моим лучшим друзьям. Я видела скриншоты, съемка действительно была. 

В декабре 2018 года я начала встречаться с парнем из кофейни, в которой работала, его звали Денис. Он смотрел на меня с широко открытыми глазами, ни к чему меня не принуждал, не манипулировал, не кричал, ему нужна была только моя взаимность. Я впервые столкнулась с тем, что ко мне могут относиться так, а не как отец, которому от меня нужен был весь мой мир. Отношения с Денисом походили на здоровые: у нас была любовь, взаимопонимание и доверие, нам было весело вместе, было много поддержки. Он оказался нужным человеком в нужное время. 

Раньше мне удавалось скрывать отношения, но в этот раз отец про все узнал и выдвинул ультиматум: «У меня есть для тебя два варианта: либо я рушу всю твою жизнь, ты станешь самой громкой историей этого города и все тебя прознают как шлюху, либо Денис посмотрит эти прекрасные видеоролики и сам делает выбор, что ему делать». 

Это было примерно в марте 2019 года, мне пришлось рассказать Денису правду, после чего он попросил доработать смену и ушел разговаривать с моим отцом. Его не было три с половиной часа, и я думала: это конец, сейчас он вернется и скажет, что на этом наши отношения закончились, и я снова останусь с отцом. Денис вернулся в слезах, но сказал, что все будет хорошо. «Мне плевать, я и так все знаю [о насилии со стороны отца], мне не нужно подтверждений», — говорил он. 

Мы продолжили встречаться. Примерно через месяц я ехала с отцом на машине, и он сказал: «Либо мы с тобой сейчас разобьемся, либо я просто убью Дениса». Я уговорила отца поехать домой и предложила скинуться из окна. Мы стояли около окна и разговаривали, было видно, что сам он не хочет умирать и боится. Мы сели на матрас, и он резко потерял сознание. Когда он очнулся и перевернулся, у него не получилось подняться. Он смотрел на меня с перекошенным лицом, тянулся рукой к моему горлу и произносил нечленораздельные звуки. 

Мне стало дико страшно, я схватила телефон, убежала на остановку и села в первую же маршрутку до центра — вся в слезах. Я позвонила подруге, а когда повернула голову в сторону окна, увидела на перекрестке машину отца. Видимо, он очнулся и погнался за мной. В этот момент я поняла, что мне негде спрятаться в этом городе, он везде меня найдет. 

Денис не отвечал на мои звонки, а через какое-то время позвонил сам, только в трубке был голос отца: «Приезжай сюда». У меня началась истерика.

Позже выяснилось, что отец приехал в кофейню и попросил у Дениса телефон, якобы телефон отца разрядился. Это была смена Дениса, и он не хотел, чтобы отец устроил там сцену. Сам отец потом сказал, что ничего не помнит — ни угроз, ни звонков мне. 

Это был ключевой момент, когда я поняла, что надо написать заявление, — я поняла, насколько он невменяемый. Я даже сказала ему, что, если он продолжит мне угрожать, я напишу на него заявление, на что он сказал: «Ты? На меня? На человека, который сотрудничает с органами? Я отверну головы твоим близким, я тебя убью». Отец тогда рассказывал, что работал с полицией и ФСБ как технический специалист, помогал ловить преступников. 

Я понимала, что он представляет для меня огромную опасность, что мне надо защитить себя, Дениса и своих друзей и предоставить доказательства, что он надо мной издевается. Так я начала записывать наши разговоры на диктофон. Например, угрозы, что его знакомые оторвут голову моей лучшей подруге и Денису.

Я подала заявление в Следственный комитет 3 июня 2019 года. Передо мной сидели шесть мужиков, и начальник СК меня спрашивал: «Почему ты раньше не обратилась? А ты точно сама не хотела этого?».

Отца задержали в тот же день, так мама обо всем и узнала. Первая ее реакция была — «Что ж ты с ним гулять ходила?». Потом она злилась, потом обнимала меня и говорила, что все будет хорошо, что теперь я в безопасности. Я думала, что мама на моей стороне. Мы с ней долго разговаривали, у нее было много вопросов. Она все говорила, что, если бы я рассказала ей раньше, все было бы по-другому. Но я ей объясняла: «Мама, не будет по-другому. Это уже случилось. Я ничего не могу с этим сделать».

Потом начались уговоры:

— Может, ты заберешь заявление? Может, мы сами все решим?

— Нет. Я боюсь не за себя, а за Дениса и своих друзей.

— Ты же знаешь, что он все равно никому вреда не причинит, он на это не способен.

— Я не хочу проверять, на что он способен.

Мама переписывалась с отцом, когда он находился в СИЗО. Он писал, что любит ее, спрашивал, какие нужно дать показания, чтобы его выпустили, убедил маму в том, что это я пользовалась и манипулировала им. Половую связь он не отрицал, но писал, что это я к ней склоняла. Его адвокат уговаривал меня отказаться от части показаний — по эпизодам из детства, потому что их практически невозможно доказать, — чтобы уменьшить отцу срок. Я сказала, что подумаю, а сама рассказала об этом разговоре следователю.

Во время следствия, пока отец сидел в СИЗО, у меня не появилось осознание, что моего насильника посадили, потому что внутри меня насильник жил как ни в чем ни бывало. Я встречала все больше людей, которые говорили мне, что это насилие, за такое сажают и убивают, но эти слова не вызывали во мне никаких эмоций. А каждый раз, когда меня вызывали на следственные действия, у меня было ощущение, что я расковыриваю болячку и она становится только глубже. 

Когда я пришла на первое заседание и впервые за год или полтора увидела своего отца в маленьком коридорчике суда, меня затрясло. Передо мной был монстр, который настолько на меня злился, что хотел меня убить, а я ждала, пока его проведут мимо меня. Коридор был такой узкий, что я думала только о том, что отец меня прибьет. 

Я зашла в зал раньше судьи. Отец сидел за решеткой и кричал мне: «Ну что, теперь ты счастлива? Эй, ты!». Мне хотелось, чтобы ему заткнули рот кляпом. Я боялась на него смотреть, я была в слезах. Мне казалось, что это я не права, что я должна быть на его месте, это меня должны судить. 

Я ничего не знала о своих правах и законах и никогда раньше не противостояла отцу. Я очень благодарна помощнице судьи, которая подсказала мне, что я могу взять 51 статью Конституции («никто не обязан свидетельствовать против себя самого, своего супруга и близких родственников, круг которых определяется федеральным законом». — Прим. «Холода»), чтобы не присутствовать на заседаниях, мне нужно было просто один раз подтвердить свою личность и показания. У меня не было адвоката, я только иногда советовалась со знакомым адвокатом Русланом Созоновым, который был постоянным клиентом кофейни, где я работала.

В уголовном деле больше 20 эпизодов сексуального насилия, в том числе с угрозой жизни и шантажом. Всю мою технику изъяли, в моем телефоне были фотографии, видео и диктофонные записи, которые, кстати, расшифровывали мы с Денисом, потому что следователи сказали, что так будет быстрее. Помню, что на первом заседании судья вынес 15 томов уголовного дела или даже больше.

В суде меня спрашивали, хочу ли я денежную компенсацию. Но с кого ее будут взимать? С матери? Я знаю, что она оплачивает адвокатов отца. Я не хотела от него денег. Я не хочу ему уподобляться, это он даже в СИЗО пытался сделать мою жизнь хуже, когда писал письма моей подруге и матери Дениса. 

Последний раз я общалась с матерью в июне 2021 года. Она позвонила мне перед вынесением приговора и уговаривала отказаться от части показаний, чтобы «облегчить» отцу жизнь, чтобы он меньше сидел. Я попросила больше не звонить мне. Я почувствовала себя как никогда одиноко и брошено. Через несколько дней помощница судьи сообщила, что отцу дали 18 лет строгого режима, но потом в апелляционной инстанции срок сократили на два года. 

Я не хотела, чтобы так вышло, — обратиться в органы было для меня крайней мерой. Я убедила себя в том, что по-другому было нельзя, потому что отец был переполнен злостью и ненавистью из-за того, что я не могу ему принадлежать. 

Его будущее меня не беспокоит. Я думала, что я почувствую, если он умрет в тюрьме. С одной стороны, наверное, я испытаю облегчение, потому что мне больше не нужно будет думать о своей защите, с другой — мне будет больно, потому что в нем есть хорошая часть, которую я сильно любила. Но в любом случае мне страшно представлять, что будет, если он выйдет на свободу. 

Долгое время у меня была мания преследования. Когда я работала в кофейне, я постоянно оборачивалась на дверь и думала, что он сейчас зайдет. Иногда я думала, что он где-то рядом или может мне позвонить. Из-за этих страхов мы с Денисом переехали в Питер. Но начался ковид, и закончились наши сбережения. Мы вернулись в Нижний Новгород в августе 2020 года с долгом по кредитке и расстались через пару месяцев. 

Оказалось, что в наших отношениях один был спасателем, а другой — жертвой. Но в обычной жизни мы друг другу не очень подходили: у нас были разные интересы, цели и амбиции. Кажется, я любила его только за то, что с ним чувствовала себя защищенной и в безопасности. Я была инициатором расставания, и оно далось мне очень тяжело. 

Я думала, что, когда отца посадят, моя жизнь разделится на «до» и «после». Но у меня до сих пор «до». Наверное, потому что на меня всю жизнь давили и я не могла за себя постоять. И здесь я тоже за себя не постояла — просто вычеркнула из жизни этого персонажа, а эта история тянется за мной шлейфом. 

Мне сложно находиться в одиночестве — у меня начинаются истерики, я могу рыдать по несколько часов, у меня набухают вены на лбу, начинается мигрень. В таком состоянии я стараюсь заснуть, чтобы отключиться, иначе не остановиться. Периодически во время секса у меня дождем льются слезы, мне хочется забиться в угол. 

Моя жизнь стала серым комочком. Я не получаю от нее удовольствия. Многие чувства просто на нуле. У меня был только сценарий выживания, я работала на двух работах без выходных, чтобы закрыть кредитку, а жить я не привыкла. Я не почувствовала, что сейчас я на свободе. Во мне больше ничего нет, я пустая. Иногда, чтобы вызвать всплеск эмоций, я прокручиваю в уме все картинки из прошлого — огромный ком, который хочется выкашлять, выблевать, выплакать, но не получается. Очень часто думаю: зачем, почему со мной, что будет дальше, смогу ли я вынести что-то еще? 

Я только начинаю переживать боль, которую когда-то давно закупорила в себе. Я занимаюсь с психотерапевтом и стараюсь постепенно привести свою жизнь в порядок. Каждый день я говорю себе: «Ты не знаешь, что будет завтра». Это помогает жить дальше. Я мечтаю о большой любящей семье с кучей животных, о большом столе, за которым все сидят вместе, едят и смеются. Я сейчас нахожусь в отношениях и как никогда уверена в них. Для меня это некий стимул поддерживать нормальную жизнь. 

Мой партнер и близкие друзья знают о моей истории, про отца. Я в некоторой степени примирилась с ней, потому что не могу изменить свое прошлое. Моя история — капля в море историй, которые еще не рассказаны. Я захотела рассказать ее, но сделать это анонимно, потому что мне бы не хотелось, чтобы мне писали в соцсетях. Мне кажется, я свое уже отборолась.