Взять кого-нибудь и разорвать на кусочки

Психологи, юристы и активисты во всем мире не первое десятилетие спорят о том, как относиться к сексуальной жизни людей с ментальной инвалидностью — и насколько они способны дать добровольное информированное согласие. В России своя специфика: в делах о сексуализированном насилии, где жертвами оказываются люди с расстройствами, следствие должно доказать, что обвиняемый не мог принять беспомощность другого человека за его добрую волю. «Холод» рассказывает историю, случившуюся в небольшом поселке под Челябинском, в которой сплелись сложная проблематика ментальной инвалидности, сексуализированное насилие и гомофобия.

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

Осенью 2022 года 51-летний рабочий Анатолий Сабуров из села Чесма пошел встречать своего сына из дневного санатория, где тот проводит время два раза в неделю по будням. Он показывал сыну, как правильно ходить по дороге: объяснял, что надо идти по краю, чтобы не сбила машина. Его сыну Игорю 24 года, и у него инвалидность: детский церебральный паралич и нарушение интеллектуального развития. Отец описывает его как «большого ребенка»: он не умеет читать и писать, но любит общаться с другими людьми.

В тот раз вместе с ними в сторону их дома пошел другой частый посетитель дневного санатория — 57-летний Николай Хошимов, тоже человек с нарушением интеллектуального развития. По дороге Хошимов вдруг стал рассказывать Сабурову «какую-то белиберду»: будто кто-то из жителей поселка показывает им с Игорем «порнофильмы» и после этого чему-то «учит».

Сабуров, по его словам, услышанному значения не придал: решил, что сосед слишком много лазит в интернете, переживает во сне «бурные фантазии» и потом «рассказывает всякую ересь».

Спустя полгода, в апреле 2023-го, сотни СМИ растиражировали новость: в селе Чесма задержали пенсионера, который полтора года насиловал трех мужчин. В комментариях к этим новостям было много шуток; сами жители Чесмы весело писали в местных пабликах, что раз за полтора года никто из жертв не дал отпор, то всем участникам нравилось происходящее. После того как стало понятно, что речь идет о людях с инвалидностью, а человек, обвиненный в преступлении, лег в психиатрическую больницу на обследование, некоторые их соседи еще сильнее уверились, что речи о насилии идти не может. «Я извиняюсь за выражение, пидарасы нашли друг друга. Просто алкоголики решили потрахаться, — к такому выводу пришел один из жителей поселка в разговоре с “Холодом”. — Ну, нравится им пороть друг дружку и деньги в кружку — ну ладно, что. Ничего там страшного в большинстве своем не произошло».

Когда у него родился сын, Анатолию Сабурову было 27. Его жене пришлось делать кесарево сечение, и врачи травмировали ребенка щипцами. Игорь долго не начинал ползать; в полтора года ему дали инвалидность. Когда сын подрос, родители пытались отдать его в «специализированную» школу в Челябинске — но оттуда его, как вспоминает отец, выгнали за «неусидчивость». В конце концов его взяли в школу-интернат под Челябинском, там Игорь провел большую часть детства. Тем временем его родители развелись, и Анатолий Сабуров переехал жить к родителям в Чесму — сельское поселение на шесть тысяч человек в двух часах езды от Челябинска. На короткие каникулы сына из интерната к себе забирала мать, а летом и в Новый год Игорь жил у отца.

Когда сыну исполнилось 18, Анатолий Сабуров оформил над ним опекунство и забрал жить к себе — иначе Игоря отправили бы в психоневрологический интернат (во многих российских ПНИ условия хуже, чем в тюрьме). Игорь не может жить без опекуна, по закону он считается недееспособным: не умеет готовить еду и обращаться с газовой плитой, не умеет считать деньги. В интернате, вспоминает Анатолий Сабуров, его отговаривали: «Ну, подумайте, мол, как вы дальше будете жить с ребенком, тоси-боси». Но отец говорит, что у него не было мыслей отдать сына под опеку государства. 

«Я даже иной раз счастлив. Хотя так не говорят, — осекается Сабуров. — Ну, потому что он все равно же больной, неполноценный. Зато он никогда не предаст. Чем его угощают, он домой приносит, надо папу угостить, без этого никак. Без меня есть не сядет. Не каждый ребенок так о бате заботится, нахуй. Мы как в хорошем кино, короче». 

В Чесме жизнь Игоря Сабурова идет по расписанию: три раза в неделю он ходит в бассейн и на спортивные тренировки, два будних дня проводит в санатории. По выходным помогает отцу и бабушке работать в огороде. Главное развлечение сына, кроме спорта, — слушать музыку, говорит Анатолий Сабуров: «Какую поставим, такую и слушает. Когда в Челябинске жили, на концерт с ним “Играй, гармонь!” ходили, ему и это интересно. Разносторонний он в этом плане». (Корреспондент «Холода» попыталась поговорить с Игорем Сабуровым, однако по телефону наладить диалог с ним не удалось.)

Хотя Анатолий Сабуров понимал, что физически сын развивается и его тело становится взрослым, о сексе он с ним никогда не говорил. «Это табу для нас, вы что, — говорит Сабуров. — Он не знает, что это такое. Он телевизор-то не смотрит, а если смотрит, то мультики любит. Ну и концерты. А кино ему без разницы, какое и про что. Он вон лучше пойдет на улицу, колонки включит и будет слушать сидеть. Так что [секс] для него — закрыто, далеко для него это».

Помимо Игоря, у Сабурова есть дочь — она младше брата на шесть лет. Когда дети Сабурова были маленькими, он никогда не оставлял их вместе одних, потому что «не был на сто процентов уверен» в Игоре. «Животный рефлекс какой-то сработает — кто его знает. Вот этого я побаивался, если честно». 

Сабуров уверен, что и у их соседа Николая Хошимова к сексу «нет тяги»: «Он только в тиктоке любит девиц в купальниках всяких рассматривать. А так — ему шестой десяток, но никогда никакой мало-мальски не видел [у него] женщины».

Люди с инвалидностью — не только ментальной, но и физической — часто становятся жертвами сексуализированного насилия. «Сексуализированное насилие — это не про секс, а про насилие, про доминирование. Над кем легче доминировать? Над тем, кто не может оказать сопротивление», — объясняет клинический психолог, лидер движения «Стоп ПНИ» Мария Сиснева.

Часто еще одним фактором в таких ситуациях становится то, что люди с ментальной инвалидностью попросту очень мало знают о собственном теле и его границах. Родителям зачастую непросто говорить с детьми о сексе, а с особенными детьми делать это еще сложнее. Иногда опекуны воспринимают своих подопечных с интеллектуальными нарушениями как людей, которые в принципе не обладают сексуальностью — даже если их тело физически развито. Специалисты, которые занимаются сексуальным просвещением людей с инвалидностью, появились в России только недавно, и работают они не в государственных учреждениях, а на базе некоммерческих организаций.

Психологи, которые работают с людьми с ментальной инвалидностью, говорят, что встречали в своей практике и тех, кому очень интересен секс, и тех, для кого такой вещи будто не существует. «Человеческая сексуальность — это целый комплекс, и главную роль в ее формировании все-таки играет центральная нервная система, головной мозг», — говорит Марина Сиснева. Однако даже если у человека нет влечения к другим, это не значит, что он не обладает сексуальностью, добавляет психолог Алена Легостаева, сотрудница Центра лечебной педагогики «Особое детство» и фонда «Жизненный путь», одна из специалисток, которые помогают просвещать в сфере сексуальности людей с особенностями развития. «Наличие тела у всех нас говорит о том, что мы обладаем сексуальностью: это неотъемлемое качество человека, присущее ему от рождения, — говорит психолог. — Важно исходить из этого и помогать людям обращаться со своей сексуальностью».

О базовых вещах можно говорить со всеми: например, объяснять понятие интимного и публичного, уверена Легостаева. Есть методы, которые позволяют говорить об этом даже с людьми с сильными интеллектуальными нарушениями. Это поведенческая терапия и ее разновидность — ABA-терапия (Applied Behavior Analysis, или прикладной анализ поведения). «Например, подросток начинает мастурбировать всюду, — рассказывает Легостаева. — А нам нужно, чтобы он делал это только наедине с собой. Мы описываем критерии, как мы хотим, чтобы он это делал. И начинаем говорить: здесь — нет, можно — здесь. Формировать это правило можно с помощью картинок, с помощью жестов. Иногда физически. Человек начинает мастурбировать в гостиной — мы его ведем в ванную. Есть масса примеров, когда такое поведение удалось сформировать за несколько месяцев». 

Помимо прочего, люди с нарушениями интеллектуального развития зачастую в принципе не умеют говорить «нет». Даже если люди живут не в государственных институциях, а дома с опекунами, их жизнь все равно часто проходит в обстановке, где их приучают делать то, что говорят. «Если человек ведомый дома, то он удобный: сказал ему помыть кружку — помыл, сказал смыть унитаз — смыл, на занятия хочешь не хочешь — ходишь», — объясняет Легостаева и поясняет: это тоже подвергает таких людей дополнительному риску насилия, и более продуктивно было бы «предоставлять детям возможность выбора». 

Сотрудники центра «Особое детство» несколько лет назад создали экспериментальную группу для взрослеющих людей с особенностями развития — в ней говорили о сексуальности, о том, как меняется тело, о безопасности в общении, о том, как справляться с разными чувствами. Разговаривая с их родителями, Алена Легостаева заметила, что в последнее время у многих появился запрос на то, чтобы их выросшие дети нашли себе партнера. Российское законодательство не позволяет людям, лишенным дееспособности, вступать в брак, но это не значит, что они не могут заводить и поддерживать романтические отношения.

В небольших российских городах и поселках сделать это почти невозможно даже дееспособным людям с инвалидностью. Чем теснее сообщество, тем сильнее люди в нем зависимы от мнения других, объясняет один из жителей Чесмы Максим Глухов. У него самого инвалидность, связанная с физическим развитием. Он женат и растит четырех детей, но свою семью построил, пока жил в ближайшем к Чесме крупном городе, Магнитогорске. Будущую жену он встретил на тренировке по адаптивной легкой атлетике.

Рос Максим Глухов в поселке еще меньше Чесмы, и там было тошно и безнадежно. В школе, по его словам, он попытался завести отношения с девушкой: поначалу она отвечала ему взаимностью, но потом свела общение на нет. От окружающих он узнал, что ее затравили за то, что она «общается с инвалидом».

Среди жителей Чесмы Максим Глухов не знает ни одного человека с расстройством интеллектуального развития, кто смог бы построить семью. Он говорит, что и сам задумывался о том, как люди с ментальными особенностями могут удовлетворять потребности в сексе. И пришел к выводу, что лучший вариант для них — направлять эту энергию в творчество: писать стихи и заниматься живописью.

О том, что жителя Чесмы обвинили в насилии в отношении Игоря Сабурова и Николая Хошимова, стало известно в апреле. По словам жителей села, расследование этого дела началось благодаря местной участковой; как она узнала о происходящем, «Холоду» выяснить не удалось. Когда завели уголовное дело, Анатолию Сабурову в «Одноклассниках» написал сообщение его односельчанин, 62-летний пенсионер Павел Шинкарев: «Пожалуйста, заберите заявление, я обещаю, такого больше не повторится» (так пересказывает содержание сообщения сам Сабуров).

Шинкарев, который всю жизнь проработал на Магнитогорском металлургическом комбинате, переехал в Чесму из соседнего поселка восемь лет назад — после того, как расстался с женой. Всего он был женат четыре раза — и разводился, как сам рассказывает «Холоду», из-за поведения жен: одна из них, по его словам, сильно пила, вторая «попала в секту» (так Шинкарев называет свидетелей Иеговы). В первом браке у Шинкарева было две дочери, но мать после развода увезла их с собой на родину, в Украину.

Расставшись с четвертой женой, Шинкарев пытался разыскать в интернете свою школьную возлюбленную, но успеха не добился — и зажил на пенсии одиноко. Родни у него в округе не было, кроме племянницы и двух ее маленьких детей. Для племянницы Шинкарев, как рассказывает она сама, был заботливым дядей: он часто приезжал к внукам с подарками, всегда соглашался понянчиться с ними, пока родители заняты.

Шинкарев иногда проводил время в отделении дневного пребывания, которое создали в Чесме на базе центра социального обслуживания. В нем жителей поселка, нуждающихся в поддержке, кормят, учат пользоваться компьютером и обращаться с финансами, организуют консультации с психологом, проводят экскурсии, занимаются с ними лечебной физкультурой и скандинавской ходьбой.

Именно отделение дневного пребывания Анатолий Сабуров называет «санаторием» — и именно там Шинкарев познакомился с его сыном Игорем и Николаем Хошимовым. Теперь его обвиняют в том, что на протяжении месяцев он звал их к себе домой и там «совершал насильственные действия сексуального характера». В разговоре с «Холодом» Шинкарев сказал, что приглашал мужчин к себе домой «пить чай» и что секса между ними не было: «Я уже пять лет как импотент, на женщину залезть не могу, не то что на мужчину».

В показаниях, которые он дал участковой, Шинкарев говорил другое. «Они меня вынудили признаться во всем — и что я совершал, и что не совершал, — сказал он "Холоду". — Психическое воздействие применили. Пришлось подписать [признание]». Он считает, что опекуны пострадавших клевещут на него, хотя не знает зачем. (Так же думает и племянница Шинкарева.) 

Следственный комитет предъявил Павлу Шинкареву обвинения и отпустил его под подписку о невыезде. Вскоре после того, как началось расследование, он сам пришел в психиатрическую клинику и попросил его госпитализировать и обследовать, потому что пострадавшие «доводят его до самоубийства». В клинике он провел несколько недель; выписали его, по его словам, с диагнозом «психическое расстройство». До этого психиатрический диагноз ему ставили только однажды: после развода с одной из жен в 2009 году он обратился к специалисту и узнал, что у него депрессия.

Если человек в силу особенностей психики не осознавал, что с ним делает другой, или не мог сопротивляться, сексуализированные действия с ним квалифицируют как насилие с использованием беспомощного состояния потерпевшего. Следствие не будет выяснять, давал ли человек осознанное, информированное и добровольное согласие на секс: как поясняет юрист Консорциума женских НПО Татьяна Белова, в российском законодательстве, которое касается преступлений против половой неприкосновенности, в принципе нет такого понятия, как «согласие». Вместо этого следователь с помощью судебной психолого-психиатрической экспертизы должен установить, был ли человек в беспомощном состоянии — грубо говоря, мог ли он сопротивляться насилию и понимал ли вообще, что с ним делают. Но просто одного факта беспомощности потерпевшего недостаточно. Следователю нужно вдобавок доказать, что обвиняемый отдавал себе отчет в том, что человек не согласился на секс, а просто не мог против него возражать, и воспользовался этим. 

Этот подход — косвенное требование сопротивляться, которое зашито в определение «беспомощного состояния» — ставит потерпевших с ментальными расстройствами в особо уязвимое положение, считает Белова. «Следователи не всегда понимают, что если потерпевший в целом понимал происходящее и физически не был лишен возможности оказать сопротивление, но боялся это сделать или впал в ступор, то это тоже беспомощное состояние», — говорит юрист. Люди с нарушениями психики бывают внушаемы и подчиняемы, и сексуализированное насилие в их отношении часто совершают без физического принуждения и угроз — потому что они просто не нужны. «Стоит помнить, что невозможность оказать сопротивление может стать результатом не только самого по себе ментального расстройства, но и страха, стресса, фрустрации, постаффективного состояния и других факторов, — говорит Татьяна Белова. — Способность потерпевшего с ментальными нарушениями сопротивляться часто используется как аргумент в пользу того, что сексуализированного насилия не было».

Расследовать дела, в которых речь идет о сексуальности людей с ментальной инвалидностью, сложно не только в России. Несколько лет назад в США имело большой резонанс дело Анны Стабблфилд, профессора этики из Ратгерского университета в Нью-Джерси. Стабблфилд помогала с коммуникацией 35-летнему мужчине со множественными нарушениями развития и влюбилась в него. Она утверждала, что мужчина ответил ей взаимностью, однако его семья обвинила Стабблфилд в сексуализированном насилии. В 2016 году суд согласился, что мужчина не мог дать осознанное согласие на секс со Стабблфилд, и приговорил ее к 12 годам тюрьмы, однако затем на апелляции дело вернули на новое рассмотрение, которое сократило срок до уже отбытого; Стабблфилд вышла на свободу в 2018-м. 

Однако подход американского суда к праву людей с инвалидностью на сексуальную жизнь не единственно возможный. В европейских странах не первый год ведутся дискуссии вокруг того, должны ли институции, помогающие людям с инвалидностью, учитывать их сексуальные потребности; в Швеции, например, ассистенты, работающие с такими людьми, могут помогать им реализовывать свое право на сексуальность. Отдельный сюжет, вокруг которого также идут споры, — суррогатные партнеры: это существующие в ряде стран сертифицированные профессионалы, которые помогают людям с инвалидностью исследовать свое тело и его потребности (и в том числе могут заниматься с ними сексом).

Способы достоверно определить, способен ли человек с нарушением интеллекта давать согласие на секс, науке пока неизвестны, говорит Алена Легостаева. «Так же, как и с нормотипичными людьми, сложно идентифицировать этот момент активного согласия, в обычной паре [бывает] тоже сложно это понять, — объясняет она. — Вопросы этики сложно протоколируются, трудно их сделать формальными. Чистых, стопроцентных способов определить, способен ли человек давать согласие на секс, нет».

Дело о насилии в отношении жителей Чесмы ведет управление Следственного комитета по Челябинской области; там отказались сообщить какую-либо информацию «Холоду», сославшись на тайну следствия. В пресс-службе регионального управления МВД тоже отказались говорить об этом деле.

В какой-то момент в разговоре с «Холодом» Павел Шинкарев срывается. «Не хочу я в тюрьму! — кричит он. — Я там погибну!»

Когда об обвинениях в насилии узнали жители Чесмы, Анатолию Сабурову пришлось читать комментарии к новостям об этом в соцсетях. Это было неприятно. Кто-то, например, был уверен, что предполагаемые жертвы «занимались проституцией за пузырь». «Вот когда их задницу затронут, тогда по-другому будут рассуждать, — говорит Сабуров. — Знаю я этих комментаторов — вон, каждый день их в магазине встречаю».

Теперь фигурантам дела и их семьям приходится жить в среде, где многие обращают внимание в этой истории не на насилие, а на гомосексуальность. «Сперва же информация была, что какой-то пожилой мужчина трахал инвалидов, грубо говоря. По первости, когда я об этом узнал, мысли были самосудом заняться. Взять кого-нибудь и разорвать на кусочки», — говорит Геннадий, житель поселка (имя изменено по его просьбе). Потом он обсудил этот случай с односельчанами и уверился, что между мужчинами все было по взаимному согласию. Геннадий не знаком ни с Шинкаревым, ни с его предполагаемыми жертвами.

«Мы все-таки здесь деревенские люди, учимся понимать друг друга, учимся понимать чужие слабости, — говорит Геннадий о том, как теперь относится к Павлу Шинкареву. — Но все равно для нас он пидарас». Так же он думает и о тех, кого Шинкарев приглашал к себе домой, — и удивляется: «Надо же было на такое согласиться». Почему он считает гомосексуальность неприемлемой для мужчин, Геннадий объяснить не может: «А вот когда девочки целуются, мне на это приятно смотреть и даже более чем интересно. Такой вот когнитивный диссонанс».

Похожим образом рассуждает о геях отец Игоря Анатолий Сабуров: «Ну вот сейчас сын пришел бы домой с сережками в ушах или накрашенный, как они там ходят, — я даже по-русски не могу свою реакцию описать. Нонсенс это для меня». Племянница Павла Шинкарева говорит, что прекратила бы любое общение с человеком, если бы узнала, что он гомосексуален. 

Анатолий Сабуров рассказал «Холоду», что не воспринимал рассказы Николая Хошимова про «порнофильмы» всерьез, однако его знакомые в Чесме говорят другое. По их словам, он несколько месяцев подозревал, что над его сыном совершают насилие, но не говорил об этом никому, кроме своих друзей: выпив однажды, он пожаловался им, что не знает, что ему делать. Как говорит собеседник «Холода», Сабуров не шел в полицию, потому что боялся: если о произошедшем узнают в селе, сына затравят. «Не хотел, чтобы за сына плохо говорили. Стыдно было».