В России терпение превозносят. Это проросло в нас на уровне языка: «Бог терпел и нам велел», «стерпится — слюбится», «терпение и труд все перетрут» и так далее. Журналистка Яна Кучина считает, что терпение — это ловушка.
Это вторая колонка из цикла. Первую читайте здесь:
Я описалась.
Мне было года четыре, наверное. Я лежала на лечении в санатории в Калуге в комнате с еще двадцатью «особенными» детьми.
— Я описалась, — прошептала я Мишке.
— Я тоже, — сказал Мишка и рассмеялся.
Мне не понравилось, что мы в чем-то похожи. Мишка был противный.
— Что делать? — прошептала я.
Мишка рассмеялся еще громче.
Кто-то из нас ходить не умел и всегда писался под себя молча. Я ходить умела. Моя растерянность и желание позвать на помощь были для Мишки смешными.
Я лежала и думала.
В кровати холодно, но под кроватью холоднее. Лужа прямо по центру, на сухое не сдвинешься. Если бы кровать стояла у стены, как в прошлую «лежку», можно было бы отодвинуть ее немного и лечь в дырку между. Я не спала до самого утра.
В ту ночь я впервые не смогла придумать, как себе помочь или хотя бы утешить. Это, убеждала я себя, произошло потому, что в санатории я описалась первый раз. А если бы второй — я бы знала, что делать. Сейчас мама придет, все мне расскажет, и больше я не буду лежать в холодной луже и плакать. Ни за что и никогда.
Мама пришла, и Мишка тут же нас заложил: «Я описался, и Яна описалась».
Тише, шепнула мама, тише. Не позорьтесь. Все равно понедельник, всем поменяют белье, и никто не узнает.
Я помню, как удивилась. Я думала, мама меня отругает за то, что я лежала на мокром и терпела.
Я не понимала, что моя мама живет в домике-общежитии посреди леса рядом с санаторием, а днем моет полы и лежачих детей, чтобы ей разрешили не оставлять меня на месяцы лечения одну. Я не знала, что за каждое лишнее движение или взгляд ее угрожают выгнать «в свою деревню», за 100 километров от меня. Я думала, она бросает погремушку в темную кухню прежде, чем включить свет, потому что не хочет пугать милых пушистых крыс, а не потому, что сама до смерти их боится. Мне казалось, что мама — очень взрослая. Она не станет просто так говорить шепотом: «Не позорьтесь!».
Моей маме было 26 лет.
Я начала иначе смотреть на санитарочек. Все опасности до этого: огонь и лестницы, собаки и бритвы, скользкий кафель, лед, стул на трех ножках — были реальными, так? Мама всегда меня спасает, значит, все, что она считает опасностью, — опасно.
Я больше не позорилась и не писалась в кровать. Тех, кто писался несколько раз подряд, санитарочки хлестали мокрыми простынями. После этого нас всех сажали голыми на горшки в рядочек и держали там, пока каждый не пописает. Я старалась выбирать горшок, в который уже кто-то пописал, на всякий случай, если пописать не смогу. Я пыталась не смотреть им в лицо, чтобы они не смогли угадать, писаю я или притворяюсь. Если кто-то опрокидывал горшок, слезая, туалет окатывали из шланга. Вода была ледяная, брызги летели на нас, иногда попадало струей. Ползти обратно по мокрому кафелю было мерзко и страшно. Вставать на ноги сама я еще не умела.
Маме я не жаловалась.
Я привыкала бояться.
И терпеть.
Василиса
Недавно я споткнулась в самолете и упала. Ударилась локтем о кресло, коленкой об пол. Я вскочила и быстро сказала: «Извините». На меня посмотрели как на сумасшедшую.
А я была сонная. Я встала на ноги, толком не проснувшись, потом неудачно упала — и от боли забыла, что выросла и изменилась. Повела себя как ребенок.
Таким я росла ребенком — мне было стыдно, что я падаю, и стыдно, что мне все время больно. Я боялась отпугнуть людей. Я придумала себе, что если быстро встать и улыбнуться, то будет как будто ничего не случилось.
А извиняться обязательно нужно, думала я. Потому что «извини» = «люби меня, как будто этого не было».
Как будто не я стою с безумной улыбочкой и кровью, стекающей по ногам. Как будто со мной можно продолжать играть в салки и жить на равных.
Терпение быстро ловит в ловушку: смог, не заорал, промолчал, сдержался, лег спать и отпустило — и само ощущение жизни как-то притупляется: и радуешься сдержанно, и быть не в порядке — стыдно.
Вроде бы начинаешь терпеть одно — боль, тяжесть шагов, усталость, ощущение уродства и беспомощности, тоску по танцам — а потом втягиваешься и можешь заставить себя делать что угодно, сколь угодно бессмысленное, или нелюбимое, или даже бесчестное. Душа обезболена терпением, ее тревожные движения не мешают жить.
Мы все вытерпим, говорим мы себе, такой мы народ. Вытерпим и действие, и бездействие. А жизнь «под терпением» становится неяркой, будто сон. Никому не стыдно за сны: во сне я не я, и вина не моя.
Когда я училась на реабилитолога, первое правило было: «Не должно быть больно». Повторяли его так часто, что через пару лет мы начали казаться себе безгрешными и отмахивались от напоминаний. По крайней мере, я. Я вообще жертва и зайчик, всегда на месте пациента, потому что сама долго была пациентом.
Однажды к нам на занятие привезли ребенка, лет, наверное, двух. Ребенок увидел спортивный зал, кушетку и вот это все, подозрительное, и начал выть от ужаса. Тоненько, как маленькая птичка.
Сначала мы его успокоили. Потом уложили на мат и начали понемножку учить: где руки, где ноги, где опора. Он тревожно хныкал, но мы пели ему как-то, отвлекали, и, самое главное, у него начало получаться. Вот он уже поднялся на локти, вот удерживает таз, вот мы подпихиваем ему пяточку так, чтобы его тело разобралось, как ползти.
Мы были в восторге. Когда его принесли, он едва сам держал голову, а тут прошел всего час и…
И тут закричала Василиса. Василиса была дочкой одной из моих одногруппниц. Мама приносила ее с собой. Ей тогда было шесть лет, руки и ноги у нее были мягкие, совсем без тонуса. Поднимаешь ее над полом, а они свисают, будто тряпочные. Говорить она тоже не могла. Совершенно беспомощный ребенок.
И эта девочка кричала, громко и требовательно — так, как не мог напуганный мальчик у нас в руках. Он все делал, что от него хотели, но по лицу у него катились слезы.
Мы вздрогнули, как проснулись.
***
Странно все-таки, что никотин и сахар для человека считаются вредными, а страх и терпение — нет. Никотин хотя бы имеет накопительный эффект: пока я дождусь, чтобы он меня отравил, я могу и состариться, окруженная детьми и внуками.
А страх и терпение меняют меня изнутри каждый день, отнимая, отнимая, отнимая. Учеба, на которую я не решилась, люди, к которым не подошла, любовь, о которой не сказала, дела, которые не смогла закончить. Я даже не замечаю, как себя обворовываю, я просто «реально оцениваю свои возможности».
Я даже на полу в квартире везде положила дерево, потому что плитка «вся уродливая». Только потом, когда я стала легче ходить и перестала падать с грохотом два-три раза в день, я поняла, что просто очень боялась разбиться. И мне всю жизнь было не по себе в любом помещении, отделанном кафелем.
Иногда Россия кажется мне одной большой комнатой, отделанной кафелем. Я осторожно дышу и хочу любить что угодно, лишь бы другое. Лишь бы не чувствовать, что я еле стою и могу в любой момент разбиться.
Потому что страшно быть героем.
Все хотят жить и любить, а в трудные времена положиться на героев в новостях, в других странах, в Библии на столе.
Защити меня и сохрани, ибо я знаю, что не справлюсь.
И все вытерплю.
Лена
Комиссию, которая решает, достоин ли человек инвалидности, надо каждый год проходить заново.
Дату назначают в день рождения. Можно передоговориться и приехать за день до или после, но совершеннолетие обязательно было встречать в коридоре зеленого цвета, с четырьмя стульями на очередь.
В очереди человек двадцать-тридцать, очередь ждет с утра и расходится не раньше пяти вечера. Неважно, парализованные у тебя руки-ноги (мои) или ампутированные (чьи-то в очереди), раз в год явись и подтверди, что не исцелился.
Документы принимают человек пять-шесть. Взвешивают, сгибают руки-ноги, просят пройтись по прямой линии. Меня проверяли: «А ровно пройти можешь? Красиво можешь?». Спрашивали, работаю ли, учусь ли.
В конце выдают «розовую справку» — огрызочек бумаги, величиной с ладонь. Терять нельзя, ламинировать нельзя, копии, даже нотариально заверенные, нигде не принимают. Ценная вещь.
Когда я переехала в Москву, выяснилась любопытная подробность. Чтобы пройти комиссию, надо было подтвердить, что в этом году ты был на реабилитации в государственном учреждении; иначе документы не принимали. «Государство вас лечит, чтобы вы на ноги встали, — объясняла мне женщина в приемном отделении, — и на шее у него не сидели! Пользуйтесь!».
Я не спрашивала у нее, что с нами делает государство. Я не спрашивала у себя, хочу ли я из года в год проводить лето между семестрами за забором из колючей проволоки. Надо значит надо.
Реабилитационный центр в Царицыно стоял на окраине одного из самых красивых заповедных мест города Москвы — Царицынского парка. На прогулки в парк выходить запрещалось. Руководство объяснило, что несет за нас ответственность, ведь мы, больные люди, «перевешаемся на деревьях, отвечай потом».
Прием у психолога начинался с вопроса: «Яна, как часто вы думаете о самоубийстве в связи с вашим состоянием?». Я ответила, что я не думаю о самоубийстве. Психолог мне не поверила. Я промолчала.
В палате я жила с девушкой, которую звали Лена. Лена передвигалась на коляске и ползком, жила по интернатам с детства. Ее родная семья жила тут же, неподалеку, в нашем районе Москвы. Засматриваясь на мои вещи, она спросила, где фотографии моей семьи. У меня их не было. Свои она держала днем в тумбочке, ночью — под подушкой. Последний раз родственники навещали ее год назад, а забирали к себе на выходные три года назад. Лена рассказывала об этом с глубокой благодарностью.
Я села на постель — шелковое покрывало с рюшами, подушка треугольником, как в детском саду. Рядом ободранная тумбочка для личных вещей. На заборе блестела проволока, палаты не запирались, туалеты в палатах не запирались тоже.
В каждой двери, даже в душевую, было окно — чтобы все под приглядом. Розеток в палатах не было.
Еще вчера я стояла на крыше Плехановской Академии. Там были мои одногруппники, алкоголь и две горячие пиццы. Мы окончили первый курс, мы праздновали нашу свободу. Сегодня, чтобы зарядить нетбук, мне нужно идти на пост к медсестрам и просить разрешения.
— У тебя есть друзья? — спросила Лена. — Они сюда придут?
У меня были подружки. На лето обе уехали путешествовать: одна в Европу, вторая по России. Где я, они не знали. У меня холодели руки от мысли, что они пройдут по этим коридорам. Я любила их «нормальность».
— Есть. Нет, они летом не в городе.
— О, — обрадовалась она, — а ты заполнишь мне анкету? Там можно рассказать про свою лучшую подругу!
Я рассказала про свою — и она сунула мне в руки детский альбом в блестках «20 вопросов, чтобы стать подружками».
Какой твой любимый цвет?
Какое твое любимое животное?
Как зовут твою лучшую подружку?
У тебя есть парень?
У тебя есть мечта?
— Как зовут твою лучшую подругу? — спросила я.
Лена расцвела. Ее лучшую подругу зовут Лиза. Лиза очень красивая, не то что она, Лена. И умная. Но Лиза все время лежит, у нее не работают ни ноги, ни руки. Лена причесывает ее, одевает, помогает в туалете, заправляет за нее постель.
— А какая у тебя мечта? — спросила я.
— Хочу, чтобы нам с Лизой снова разрешили жить в одной комнате. А то я ползу ей помочь до подъема по коридору, долго. И она по мне скучает.
— А почему вас расселили по разным комнатам? Надо попросить, вас поселят обратно.
Вопрос Лену удивил. Расселили, потому что им захотелось. Подселят, если захотят. Поэтому и нужна магия анкеты. Просить «не принято».
— Так что это настоящая мечта, об этом так просто не попросишь, — объясняла мне Лена. — А у тебя какая?
— Не знаю. А у Лизы? Жить с тобой?
— Быть флористом. Наверное, не сбудется. Но я ей так не говорю.
Наташа
Лечили в реабилитационном центре по российским стандартам. Электрофорез, магниты, массаж, грязи, парафин, лечебная гимнастика, трудовая терапия.
Диагноз «церебральный паралич», который стоял у большинства присутствующих, означает, что у человека была мозговая травма, из-за которой естественный механизм освоения движения не запустился или сломался. Люди с моим диагнозом не знают, как нужно двигаться, и напрягают все мышцы сразу, от лицевых до брюшных. Каждое движение дается с усилием, а ходят они медленно и тяжело.
Каким образом что-то из этих процедур должно было меня «вылечить и снять с государственной шеи», я не знаю.
Один пустой день сменял другой. Взрослые люди ходили по коридорам, не учились, не работали, не готовили ужин семье, подчинялись правилам, смысла которых не понимали. «Лежка» длилась три месяца. Из-за учебы я вымолила себе месяц-полтора.
Раз в день всех выгоняли на прогулку: вывозили колясочников с первых этажей, выносили ходячим мячи и ракетки для бадминтона. Я вышла пару раз, но ходить по трем дорожкам, когда за проволокой парк, было глупо. Территория для прогулок была совсем маленькая. Заходить за здание центра оказалось запрещено. Несколько лет назад один мальчик шел тут, говорили они, и его насмерть сбила машина.
Только через месяц я спросила, как машина вообще оказалась на огороженной территории, где ездят и ходят малоподвижные люди. Оказалось, что на заднем дворе государственного реабилитационного центра приютилась нелегальная автомастерская.
Помню, как я пожала плечами и вернулась в палату. Я не разозлилась и не захотела узнать подробности, я не планировала ни наказывать, ни мешать. Я сидела в своей палате, поджав под себя ноги, положив на колени книгу. Читать я не могла, но иногда прижималась к книге лбом, как к собаке. Успокаивалась.
В один из дней ко мне зашла психолог.
— Яна, нам придется оставить вас здесь еще на месяц.
— ?!
Я очень испугалась. Начала мямлить что-то про свою учебу, на которую я не успеваю. Они не имели права нигде меня «оставлять», но я про это забыла.
— Вы не выходите на улицу и не социализируетесь. Это опасные признаки психопатии. Вы вообще умеете общаться с людьми?!
— Э… да. У меня есть друзья.
— Друзья — понятно, но детей-то вы собираетесь заводить?
— Я не знаю, я еще не думала.
— А надо подумать, Яна, надо. Вы же не думаете, что найдете себе здорового мужчину? Я вам как мать говорю: дети — это главная радость в жизни, и вы своих многому сможете научить! Своим примером! Своим опытом преодоления! Собирайтесь и выходите, жду вас у главного входа! Иначе никакой вам выписки!
Она ушла.
Я положила голову на книжные страницы и замерла так почти на сутки.
Через сутки ко мне приехала Наташа. У Наташи тот же диагноз, поэтому проходную она прошла без проблем. Наша охрана нас отличала не по лицам, а по инвалидности. Наташа меня выслушала и сказала, что я совсем «долбанулась» добровольно сидеть в тюрьме. В конце концов, сказала она, справка о госпитализации у тебя есть, а насчет выписки… ну не признаются же они, что у них инвалид сбежал, сама подумай.
Пока она говорила, она скинула на пол покрывало, а в покрывало — все мои вещи из шкафа и тумбочки.
Мы взяли покрывало, каждая за два угла, и вышли на улицу. Сотрудники умилились, что мы «вышли поиграть». Да, мрачно сказала Наташа, пикник у нас.
На слепом пятне рядом с автомастерской мы перебросили через забор вещи, а сами просто вышли через проходную.
Потом мы бежали за вещами по парку. Потом мы бежали с вещами по парку.
Мы бежали почти час, пока не упали на каком-то берегу, рассыпав трусы и чашки.
— Я не знала, что можно сбежать.
— Все можно!
Я лежала тогда на траве и думала: а что это, собственно, было? Как мне могли пожелать спариваться внутри нозологии? Почему я не возмутилась? Сжалась и сидела там, как дура.
Через месяц я пошла за своей инвалидностью и, отведя очередную чиновницу в сторону, прямо спросила, что мне сделать, чтобы в их заведение больше не приезжать. «Так давай я тебе группу снижу, но поставлю бессрочную? — сладко улыбнулась она. — Ты вон в “Плешке” учишься, тебя, может, еще и работать возьмут! Кассиром, например. Ну что тебе группа, потрудишься».
Я получила вдвое меньше денег, льгот и прав.
Я очень этим гордилась. Я была уверена, что победила. Так я себе представляла победу — отбежать подальше.
Я
Хотела бы я прожить все заново, думаю я сегодня. Вот только силы, которые я тратила на терпение, вкладывать бы в жизнь.
Может быть, и страна моя не стала бы такой страшной. Раньше мне казалось, что она подвела меня: не было хорошей реабилитации, была экспериментальная хирургия, не было доступной среды, было отторжение общества.
Сегодня я думаю, что и Россия в отношении меня может сказать то же самое. Я все вытерпела и не закричала — я подвела ее.
Она не стала лучше от того, что я в ней жила.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
