С шести лет православие было частью жизни Аграфены Зубаревой (сейчас ей 23; раньше ее звали Елизавета, но сейчас она меняет имя). Вместе с бабушкой и мачехой она регулярно ходила на исповеди и причащалась, посещала воскресную школу и училась в колледже для сестер милосердия. Впрочем, вера в Бога не спасала ее от домашнего насилия — преодолевать последствия этих травм ей пришлось уже взрослой. Специально для рубрики «С ее слов» Аграфена рассказывает о том, какой была ее жизнь с близкими, с чем ей пришлось столкнуться в православном училище и как у нее получилось найти себя и свои ценности.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Детство у меня было не очень. Какое-то время я была активным, общительным и позитивным ребенком: любила быть лидером и всеми командовать, выдумывать игры с другими ребятами. Но когда мне исполнилось шесть лет, у родителей что-то пошло не так: они стали пить и ругаться между собой. Часто их споры доходили до драк, которые происходили у меня на глазах. Так продолжалось где-то три года, пока отец не объявил, что встретил другую женщину и решил уйти из семьи.
Мы жили в Москве. Я осталась с мамой и прожила с ней до 12 лет. К тому времени из-за насилия, которое я видела в семье, я стала очень замкнутой, даже социофобной. Я боялась общаться с другими детьми, особенно с мальчиками: я сравнивала их с отцом и думала, что если он может ударить женщину, когда ему что-то не нравится, то и мальчики смогут меня побить, если я буду вести себя как-то не так. С мамой отношения тоже не складывались: мне кажется, ей с трудом дался развод — она продолжала пить. Я виделась с отцом, и она ревновала меня к нему и к мачехе: когда я возвращалась домой от них, мама унижала и меня, и его. После очередной нашей ссоры она сказала мне, чтобы я «валила к отцу», мол, потом я вернусь к ней «с голой жопой». Во мне взыграла гордость: я собрала все свои вещи и действительно «свалила» к отцу. К маме я так и не вернулась.
Жить с отцом и мачехой было трудно. Мы жили впятером в трехкомнатной квартире: я, бабушка по папиной линии, он с новой женой и ее сын от прошлого брака. Вскоре родилось еще двое детей. Забота о сестрах была полностью на мне: я должна была готовить, кормить их, убираться, помогать с уроками. Гулять одной мне не разрешали — только с детьми. Я была скромной, тихой, можно сказать, забитой: отец и мачеха могли ударить меня, как только я начинала прекословить. А прекословить означало ответить на какой-то вопрос так, как им не понравится. Мне с детства запрещали выражать злость или как-то отстаивать свои позицию — за все это на меня можно было поднять руку или накричать. Я к этому привыкла: если на меня кричали, я максимум могла заплакать и убежать. Но я не хотела, чтобы меня видели такой слабой, поэтому привыкла в таких случаях смотреть в пустоту и молчать. Так продолжалось до 16 лет.
Семья и церковь
Когда мама и папа еще жили вместе, они, как и большинство людей в России, были условно православными: ходили пару раз в год в церковь, чтобы поставить свечку или освятить куличи на Пасху. Я мало в чем тогда разбиралась, поэтому батюшку, которого видела, считала Богом. Когда я сказала об этом знакомому мальчику, то он ответил мне, что все не так и на самом деле Иисуса убили. Я разрыдалась и убежала от него.
То, что слова мальчика были правдой, мне позже объяснила бабушка. Она у меня молодая, активная, работает косметологом, но светскость в ней всегда сочеталась с религиозностью: она любила посещать церкви и общаться со священниками, участвовать в обрядах и часто брала меня с собой. Мы с ней вместе ходили в храм, я любила убираться в церкви: мне выдавали маленький фартук, и я помогала взрослым — казалось, что я от всего этого какая-то особенная.
До 12 лет все эти мероприятия были необязательными для меня — все взрослые идут, и я иду, да и мне вроде все интересно. А когда я стала жить с отцом и мачехой, все стало серьезнее. Мачеха была очень верующая, и отец первое время брака с ней заделался в православные. Каждое воскресенье мы всей семьей стали ходить в храм на молитвы, а раз в месяц — причащаться и исповедоваться. Исповедь вообще для меня была особым процессом: несколько дней до всего этого мы обязательно постились, и я заранее записывала на листочек все, что нужно сказать батюшке.
Я к тому времени была уже подростком, поэтому имела некоторого рода «грехи», о которых я не хотела говорить батюшке: прелюбодеяние, мастурбация — вообще все, что приносит удовольствие, ведь это грешно. Мне было очень стыдно за сделанное и за молчание. Утром и вечером мы читали молитвы, и я прямо плакала и просила прощения у Бога, потому что каждый раз, когда я исповедовалась, я не рассказывала некоторые вещи, но потом все равно причащалась. Мне казалось, что этот грех накапливается и я буду гореть в аду, потому что я никогда не смогу в этом признаться батюшке. Мне было стыдно и плохо, я не хотела исповедоваться и причащаться, но мачеха настаивала. Это было пыткой.
Все это меня очень сильно изматывало: я продолжала выполнять всю работу по дому, родители обязывали меня посещать храм вместе с ними, а ведь надо было еще и учиться — и с этим тоже были проблемы. В школе я была изгоем: интересы у меня из-за семьи были специфические, а поскольку мы были небогаты, то и одевалась я слишком скромно. Но самое ужасное было, когда построили храм рядом с моей школой. По воскресеньям я ходила туда в уродской длинной юбке, и меня видели одноклассники, которые потом надо мной смеялись.
Я старалась найти что-то свое. Мне очень нравилось творчество, особенно рисование. Я с детства просила родителей, чтобы они отдали меня в художественную школу, но они говорили, что мне это не нужно, не понравится и денег на это нет. В итоге я никуда не ходила — только дом, церковь и школа. Все эти переживания были очень сильными, поэтому, чтобы как-то глушить моральную боль, я прибегала к самоповреждениям. Так я пыталась избавиться от ненависти к себе, от разочарования, что у меня что-то не получается в рисовании, которое я любила, что я одинока или кто-то, кто мне нравился, не отвечал мне взаимностью.
В 8-9 классе нужно было решать, что делать дальше: поступать куда-то или оставаться в школе. Мачеха решила показать мне медицинский колледж для сестер милосердия — но предупредила, что он православный. Меня это не испугало: я уже ходила в подобные места — когда я переехала к отцу, мачеха записала меня в воскресную школу, где мы изучали церковнославянский язык и историю, общались с батюшкой. В воскресной школе у меня были друзья, с которыми можно было обсудить аниме или творчество, а насилия или насмешек, как в обычной школе, не было. Поступить в колледж оказалось нетрудно: мы записались с мачехой на собеседование, пришли в училище, нам все показали, посмотрели мои оценки, спросили что-то из сферы религии и в тот же день приняли.
Православное медицинское училище
Большинство в колледже были девочками. Всех учеников можно было условно разделить на три касты. Первая — «случайные попаданцы», которые оказались там, потому что родители их туда запихнули или им нужно было хоть куда-то поступить. Вторая — очень верующие люди, которые постоянно ходили в храм, были скромными и правильными. С ними я не особо общалась. Третья — девочки, которые совмещали в себе и православие, и желание быть модными и красивыми. Они как будто себя ограничивали и от этого злые ходили. Мальчики тусовались отдельно. На курсе было человек 40.
Строгой формы у нас не было — только платок, халат и чтобы юбка была ниже колена. Остальное — неважно: колготки, туфли, кеды — что угодно. Иногда я ходила в юбке чуть-чуть выше — прямо по колено. Много кто делал так же. Время от времени нас проверяли: когда мы сидели, смотрели, закрыты ли у нас колени. Если что-то было не так, приходилось писать объяснительные и обещать, что больше так делать не будешь. У меня нарушений не замечали. Еще я специально носила длинный халат, чтобы не было видно короткую юбку, потому что там-то мне было все равно, как ходить, но до колледжа я добиралась на метро, ходила по улицам, и мне не хотелось, чтобы на меня показывали пальцем и считали, что я выгляжу как-то убого.
Учеба в училище не освобождала меня от работы по дому и помощи с детьми. Спать я ложилась после 12 ночи, а вставала в 05:50 утра — специально пораньше, чтобы приехать в школу за час до занятий и побыть одной, отдохнуть, потому что дома это было невозможно. Учиться мне поначалу нравилось: на первом курсе я так боялась вылететь, что незаметно для себя даже стала отличницей. С ребятами тоже удалось найти общий язык. Кто-то был верующим, кто-то нет, кто-то тоже из непростой семьи. У меня наконец появилась лучшая подруга, своя компания хороших знакомых. Я видела в людях что-то светлое и доброе, и потому стала, наконец, открываться сама.
Большинство предметов вели хорошие преподаватели, но была и парочка странных. Например, какой-то мужик, который рассказывал нам про акушерство, говорил: «Вот, вы все девочки, вам всем надо рожать, вы скоро выпуститесь и родите». У многих там было такое мировоззрение, но немногие додумывались это навязывать. Прям мерзко было: он всем нравился, а я ненавидела его за это.
Еще была одна женщина, которая пару раз вела у нас лекции и однажды принимала экзамен по уходу за больными: как бережно их уложить, покормить, переодеть. У нее было пять детей, она была антипрививочница. Она выделялась среди других: у всех как-то сочеталась вера в Бога и знание реального мира, какой-то науки, а она — против прививок и «все должны рожать». Прямо как моя мачеха, которая говорила: «У женщины только два пути — монастырь или замуж».
Но всегда находилось и что-то хорошее: например, один классный преподаватель, который все нам идеально объяснял и расставлял по полочкам, составлял понятные методички и доступно рассказывал. На разных курсах он вел у нас биологию и микробиологию, анатомию и патологию, а еще провел курс фитотерапии. Хотя у него было восемь детей, он как-то не навязывал свое православие.
Сомнения и изменения
Хотя учиться мне поначалу нравилось, со временем я поняла, что религия для меня перестает быть такой же важной, как раньше. Сомнения в Боге у меня были и до поступления в училище, но они были какими-то не совсем осознанными. Лет до 16 я не давала себе права разбираться в своем отношении к вере: мне казалось, что я этого недостойна, что я не должна подвергать сомнению существование Бога.
Во время учебы мы изучали Ветхий и Новый заветы — и я для себя все сильнее подмечала какие-то несостыковки в историях, несовпадения и противоречия, а то, что происходит в Ветхом завете, мне вообще показалось ужасом. Но не это сыграло главную роль в том, что я перестала верить, — ко мне просто пришло понимание, довольно банальное, как мне кажется: если Бог создал все, то, получается, он же и создал зло. Понятие зла условно, но если брать насилие, убийства и прочее — как Бог это допускает и зачем? На это православные часто отвечают: «Просто он хотел, чтобы у нас была свобода выбора» — но это же не «свободный выбор», это иллюзия выбора. Это как если тебе в детстве говорят: «Либо ты ешь кашу, которую терпеть не можешь, и потом гуляешь, либо мы тебя сейчас изобьем и поставим в угол».
К началу второго курса я начала меняться и стала ярче одеваться. Это было заметно, но я все еще пыталась прикрыться православием. Причиной изменений стали и сомнения, и новые друзья: на старших курсах я познакомилась с одной девушкой, которая заканчивала училище, и потом и с ее компанией вне нашего колледжа. Это были такие, можно сказать, неформалы: все выглядели так, как им нравится, любили творчество, обсуждали фандомы по книгам, собирались вместе гулять по выходным, проводили квартирники и ходили в походы.
Я втянулась в это и поняла, что наконец-то могу быть такой, какой я хочу быть, без запретов и требований следовать каким-то правилам. К концу третьего курса я поняла, что не могу больше сидеть в четырех стенах. Родители запрещали мне красить ногти, потому что «на каждом накрашенном ногте женщины сидит по тринадцать чертей». Запрещали плести «ловцов снов», потому что это что-то языческое, хотя мне просто нравится, как они выглядят, и я люблю рукоделие. Я хотела свободы: заниматься своими делами, проводить время с друзьями, одеваться, как мне нравится, просто спокойно выходить на улицу и гулять, но была ограничена в этом плане.
Дружба с той девушкой, которая мне показала, как можно и как я на самом деле хотела бы жить, вскоре переросла в отношения и совместную жизнь. От школьного руководства это скрыть не удалось: кто-то из ребят все-таки сообщил об этом. Отношение к ЛГБТ-людям там было таким же, как и в большинстве традиционных коллективов: педагоги, если речь заходила об этом, говорили, что ЛГБТ-люди «больны» и их нужно «лечить в психушке», некоторые относились к ним с сожалением, потому что такая любовь — «грех».
Когда о моих отношениях узнал директор, то руководство сначала вызвало мою лучшую подругу: спрашивали, знает ли она о моих отношениях, «не по девочкам» ли она сама — как будто этим можно заразиться. Потом у нас даже провели отдельный классный час с нашим школьным психологом: задавали вопросы, например, можно ли делать аборт или эвтаназию, грешны ли однополые отношения, и нужно было встать в одну из трех групп — кто полностью согласен, сомневается или не согласен. Тех, кого оказывалось меньше всего, спрашивали, почему у них такая позиция, и объясняли, правы они или нет. Я отвечала честно, потому что решила: мне будет стыдно, если солгу, и лучше я скажу правду, пускай меня даже исключат. Но меня не спросили, только пару ребят, которые стояли со мной. Наверное, потому что подумали, что я смогу адекватно все объяснить.
Был однажды еще неприятный момент, связанный с духовником курса: для того, чтобы посещать училище, в начале каждого учебного года мы должны были приносить рекомендацию от наших личных духовников из храмов, куда ходили сами, с разрешением на учебу. Я в такой храм ходила раньше с семьей по воскресеньям, но после второго курса перестала: убедила мачеху, что хожу на служение со школой, но на самом деле обманула ее и этот день посвящала встречам с новыми друзьями. На втором и третьем курсе разрешение у него получить мне каким-то чудом удалось, а на четвертом уже нет — об этом пришлось сказать духовнику курса. Он спрашивал, почему у меня нет рекомендации, я честно на все отвечала: в храм не хожу, не хочу, с родителями больше не живу и ночую в хостеле. Помню его ответ на это: «Ты туда парней, наверное, водишь?». Меня так это поразило. Почему священнику эта мысль первая пришла в голову? Я ответила, что нет, потому что это запрещено и мне это не нужно. Он сказал, что я в этом месяце должна исповедоваться и причаститься — я отказалась. В ответ он выписал не благословение, а просто допуск к занятиям. Я подумала: «Ну ладно, и без благословения проживу». Но было все равно неприятно.
Новая жизнь
К началу четвертого курса я уже не верила в Бога, а занятия перестали мне быть интересными — карьеру в медицине я строить расхотела. Причина была в практике: в теории мне все казалось интересным, была даже мечта стать патологоанатомом — я ведь была социофобной, а в такой профессии общаться с людьми не нужно. Но я менялась и понимала, что уже не горю этой мечтой, а медицинские науки на практике оказались не такими интересными, как в теории. Я все еще уважаю труд врачей, считаю их героями, но связывать свое будущее с этой работой уже не хочу.
Я решила съехать от родителей и начать жить с моей девушкой. Нельзя, конечно, сказать, что ее семья прямо поддержала наши отношения, но меня они искренне полюбили. К переезду я готовилась несколько месяцев: понемногу относила личные вещи к подруге, все делала в тайне. Рассказала о планах только бабушке, с которой у меня были хорошие отношения. Она видела отношение родителей ко мне и периодически вставала на мою сторону, за что ей большое спасибо. Она помогла мне какими-то вещами: дала постельное белье, даже сахар, масло, конфеты, полотенца и сковородку, а потом помогала финансово.
Уходя из дома, я отключила телефон и оставила записку родителям: объяснила, что со мной все в порядке, мне есть, где жить, я буду дальше учиться. Приписала: «Не волнуйтесь за меня», — и солнышко нарисовала. Я боялась, что мой побег подтолкнет их пойти за мной в училище или запугивать меня, поэтому выбросила симку, чтобы они не могли мне позвонить. Через какое-то время они написали заявление в полицию, чтобы меня нашли. Об этом мне сказал наш школьный психолог — видимо, полицейские звонили в училище — и посоветовал самой пойти в полицию и все объяснить: я была уже совершеннолетняя, поэтому спокойно сходила туда и рассказала, что со мной все в порядке — я учусь, живу отдельно и я в безопасности. Там все передали родителям и искать меня перестали.
Мы жили в разных местах, снимали то хостел, то квартиры. Навестила из семьи меня только бабушка: мы с ней обо всем поговорили и решили дальше поддерживать связь. От того, что я теперь живу независимо, у меня был восторг. В первый же день подруга мне купила билет на концерт, и это было просто прекрасно: я рисовала себе хной татуировки, фенечки стала носить, одеваться еще ярче. Училище я все-таки закончила — правда, диплом сдала на тройку, потому что совсем утратила интерес.
Сейчас я продолжаю бороться с позицией жертвы, которая у меня всегда была из-за воспитания. Какие-то сдвиги в этом есть: я была очень забитой, и у меня были проблемы с личными границами. Мне всегда говорили: «Пока ты живешь здесь, ты принадлежишь нам, у тебя ничего своего нет». Христианство, в котором я жила, — это культ страданий: ты должен отдавать всем все, быть жертвой, и тогда ты попадешь в рай. При этом в настоящем ты не живешь, ты существуешь ради того, чтобы что-то когда-то получить и сидеть на небесах веселым и счастливым.
Когда я сбежала из дома, мне пришлось заново учиться жить. Я привыкла к тому, что все выбирают за меня — а тут все нужно решать самой. Мне казалось, что мое тело мне не принадлежит, что я должна страдать. Личные границы я все еще строю. Но с близкими людьми делать это уже проще.
С матерью я все еще не общаюсь: мне не хочется, потому что я ничего к ней не чувствую. О ней я вспоминаю, только когда решаю рассказать кому-то о своем прошлом. С отцом и мачехой первые три года после моего отъезда мы контактировали только через бабушку, но сейчас мы восстанавливаем наше общение, и иногда я бываю у них в гостях. Отец, по словам моей младшей сестры, стыдится своего отношения ко мне в прошлом и не знает, как извиниться за это, — но связь между нами налаживается, и я очень этому рада. С мачехой тоже стали нормально общаться, но к тому, какой была наша совместная жизнь раньше, мы не возвращаемся ни с ней, ни с отцом — делаем вид, как будто ничего не было, потому что так проще.
Сейчас я хожу к психиатру: у меня диагностировано пограничное расстройство личности и бывают депрессивные эпизоды. Успехи есть: мне действительно становится лучше, я перестала заниматься селфхармом, который раньше был в моей жизни из-за переживаний. Со своей девушкой я рассталась, но мы продолжаем быть друзьями.
Я не жалею о том, что было, потому что благодаря этому опыту я стала тем, кем стала. Я снимаю квартиру, у меня есть много друзей, я могу самовыражаться — иногда, правда, страшно отхватить на улице за неформальный вид, но я почти себя не ограничиваю. Я играю на гитаре, рисую, занимаюсь рукоделием — мечтаю начать собственное дело, коплю деньги на мечту — поступить в институт или оплатить курсы, чтобы найти профессию, которая точно мне будет нравиться. И, конечно, откладываю на психотерапевта, который поможет мне избавиться от привитой мне жертвенности и поднять свою самооценку.
