Оккупация Мариуполя вынудила тысячи украинцев, которые оставались в своих домах невзирая на войну, все же покинуть родной город. Многие из них уехали в Россию, но далеко не все хотели в ней оставаться. Сам Мариуполь вернулся на десятилетия назад: помимо колоссальных разрушений, в городе почти нет связи, инфраструктуры, а новая власть работает таким образом, что самой человечной называют ритуальную службу. Петербурженка Анна Старовойтова (фамилия и имя изменены по просьбе героини) провела месяц в Мариуполе, чтобы помочь самым уязвимым жителям города — лежачим больным и старикам. Часть жителей отказывалась от помощи, а кто-то и вовсе не дожил до эвакуации. «Холод» рассказывает историю Старовойтовой о поездке в Мариуполь и помощи украинцам от обычной россиянки.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Весной 2022 года я начала ездить в пункт временного размещения (ПВР), который находится недалеко от Петербурга. Там жили беженцы из Мариуполя, которым нужна была гуманитарная помощь, а желающим мы еще и помогали выехать из России в европейские страны. Когда я начала плотнее общаться с мариупольцами, выяснилось, что в городе оставались люди, которым необходима помощь и эвакуация. Активных военных действий на тот момент там уже не было. К тому же мы знали про волонтеров из южных городов России, которые ездили туда и помогали на местах, поэтому мне пришла в голову идея поехать в Мариуполь самой.
Обсудила эту идею с другими волонтерами, которые помогают беженцам в Петербурге, и мы начали собирать заявки от наших подопечных. Кто-то просил купить и передать медикаменты, кто-то просил разыскать их родственников, а кто-то просил организовать вывоз близких из Мариуполя. В начале марта я взяла отпуск на работе и поехала.
Из Петербурга со мной отправилась еще одна волонтерка, мы добрались до Ростова-на-Дону на поезде. Из Ростова до Таганрога мы доехали на такси. Там нас подобрал мариуполец, который был знаком с коллегами-волонтерами: на своей машине он довез нас уже до Мариуполя. На КПП мы подобрали еще одного волонтера.
Пограничный пункт при въезде в Донецкую область, через который мы проезжали, выглядит как любая стандартная таможня. У меня проверили российский паспорт, задали типичные вопросы: куда еду, зачем, на сколько. Проверили машину достаточно быстро и пропустили. Никаких штампов в паспорт не ставили.
Втроем мы поселились в частном доме у наших бывших подопечных. Это семейная пара, которая летом 2022 года эвакуировалась из разгромленного Мариуполя в Петербург, мы им помогали, но позже они все-таки вернулись обратно к себе домой. Они позволили нам пожить у себя. Их дом находится в Левобережном районе — том, который пострадал больше всего, именно через него все летело на «Азовсталь». Мои напарники пробыли в Мариуполе пару недель, а я прожила там почти месяц, уезжала самая последняя в конце марта.
Откат в прошлое
Планировать дела в Мариуполе можно было только на светлое время суток, уличного освещения там совсем нет, поэтому мне приходилось каждый день рано вставать. В Мариуполе ужасно работает интернет, одна страница может загружаться несколько минут. Поэтому, чтобы куда-то добраться, нужно было заранее проложить маршрут и попытаться запомнить или записать, как туда идти. Я очень пожалела, что не взяла с собой бумажную карту города, она бы мне пригодилась.
Чтобы договориться с мариупольцами о том, что мы к ним придем, каждый раз надо было звонить: соцсетями и мессенджерами там практически никто не пользуется опять же из-за плохого интернета. С утра сначала сидишь на телефоне, затем намечаешь маршрут и выходишь в надежде сделать в этот день как можно больше. Очень много времени тратится на элементарные вопросы вроде как добраться до нужного места или снять деньги.
Мариуполь — очень вытянутый город, только в одну сторону иногда приходилось идти по три-четыре километра. Я даже стоптала кроссовки до такого состояния, что у них отваливалась подошва. Пришлось покупать новые. Но магазинов спортивной одежды там нет, кроссовки (как и все остальное) можно было купить только на рынке. Мне удалось сторговаться, и я сбила тысячу рублей: купила за 1200 очень простенькие кроссовки, чтобы не остаться без обуви.
Общественный транспорт есть, но в автобусы было невозможно втиснуться, потому что они ездили редко и были забиты людьми так сильно, что двери закрывались с третьей-четвертой попытки. Когда нужно было добираться особенно далеко, мы пользовались такси. За поездку выходило 500–600 рублей в одну сторону, по питерским меркам это более-менее нормально, но для местных это неподъемная цена. Стандартная пенсия, которую получают там пенсионеры, — 10 тысяч рублей, никаких надбавок за предыдущие заслуги у них нет, все обнулилось.
Продукты в Мариуполе люди покупают в основном в небольших ларьках и палатках на улице. Работающий супермаркет за месяц я видела один раз, в центре города. В нем в основном закупались строители. Ассортимент примерно такой же, как в обычной петербургской «Пятерочке», вроде бы ничего особенного. Но на фоне покупок в ларьках поход в супермаркет показался настоящим праздником.
Оплаты картами нет. Очень редко с некоторыми людьми можно было договориться и сделать перевод на «Сбербанк Онлайн», но в основном используются наличные. Это сжирает кучу времени, потому что в Мариуполе меньше 10 работающих отделений банков на весь город, где можно снять деньги. К каждому отделению стоит очередь, в которой можно простоять от 30 минут до нескольких часов. Бывало, отстоишь очередь, а в банке пропал интернет — тогда приходилось идти в другое отделение, которое в полутора часах ходьбы. Идешь и молишься, чтобы там интернет работал.
К военным на улице я привыкла быстро; их там, конечно, много. Они ходят по улицам пешком, ездят на машинах, заваливаются гурьбой в ларьки. Полностью в военной форме, в бронежилетах, с автоматами, в касках. Первые дни было немного не по себе. Но больше всего в Мариуполе было строителей. Молодежи и детей практически нет. Изредка ходят пожилые люди. Бросается в глаза, что все, у кого была возможность, уехали. Остались самые уязвимые.
Причины остаться
Мы с напарником-волонтером узнали про лежачую женщину с двумя детьми младшего школьного возраста. Хотели организовать для них трансфер до Петербурга. Когда мы вошли к ним домой, сразу почувствовали едкий запах гари, который пронизывал всю квартиру. На стенах была копоть, часть мебели валялась на полу после бомбежек, а женщина, видимо, совсем не вставала и все время смотрела телевизор. Состояние у нее было странное, некоторые вопросы ей приходилось задавать по несколько раз.
Дети выглядели как Маугли — неизвестно, когда они мылись последний раз. Я была свидетелем сцены, когда волонтеры передали этой семье вытопленное сливочное масло (оно в таком состоянии дольше хранится), дети засунули это масло в раковину. Думали, что это мыло. Мы выяснили, что у этой семьи есть соседка, которая иногда приносила готовую горячую еду. И иногда приезжали волонтеры с гуманитаркой. Как в остальное время питались дети, даже не представляю.
У мальчика была коробка с игрушками, на которой написаны знаки V и Z, «За Россию порву», «За нашых». Предметы, с которыми играл мальчик, игрушками можно было назвать очень условно. В его коробке лежали пулеметная лента, причем два патрона остались в ней до сих пор, фильтр от противогаза, отвертка, шило, погоны, какое-то зарядное устройство.
Мы уговаривали женщину уехать из Мариуполя. Объяснили, что сможем найти для них жилье в Петербурге или Ленобласти, что все это бесплатно. Но она категорически отказалась. Насколько я знаю, она до сих пор остается там вместе с детьми.
Другой моей задачей было найти женщину с онкологическим заболеванием, уговорить ее выехать из Мариуполя и организовать трансфер — об этом попросили ее знакомые. Ей нужно было нормальное обследование и лечение, чего нельзя было получить в Мариуполе. Но выяснилось, что у этой женщины куча разных причин, чтобы никуда не ехать.
Одна из причин — категорическое нежелание уезжать со стороны ее мужа. Он поставил ей ультиматум и пригрозил разводом, если она уедет. Сам муж, как выяснилось на месте, рак-диссидент, он не верит в медикаментозное лечение и поэтому не понимает аргументы о необходимости для нее качественной медпомощи. Вторая причина — гибель дочери. Точнее даже, не сама по себе ее смерть: дочь погибла во время обстрелов Мариуполя в прошлом году. Эта женщина очень беспокоилась о том, чтобы на могиле дочери поставить памятник. Говорила, что его можно устанавливать только через год после захоронения и, пока год не прошел, она не может этого сделать. А без памятника на могиле дочери она никуда не поедет.
Еще одной причиной не ехать было наличие 11 кошек. Женщина рассказала мне, что трех из них она забрала после гибели дочери из ее квартиры, а после этого взяла еще восьмерых с улицы. В Мариуполе очень много домашних питомцев, которые ходят по улицам: хозяева их или уехали, или погибли, животные голодные, тощие. Очевидно, эта женщина ударилась в спасательство животных. Мои уговоры, что мы можем организовать трансфер не только для нее, но и для всех ее животных, не сработали. Эта женщина тоже остается в Мариуполе.
Другая заявка, которую я получила еще перед поездкой, — это просьба разыскать родственников. Несколько людей в ПВР рассказали, что военные действия разделили их с родными и связи у них не было с марта прошлого года. У меня был примерный адрес — кружок на карте, где-то в одном из домов должны были оставаться эти люди — и их фотографии. Мне нужно было выяснить, живы ли они вообще.
Я их нашла. Это была женщина пенсионного возраста с родным братом помладше ее, у которого с детства ДЦП. Весь год после начала бомбежек они каким-то образом выживали одни, брат лежачий, эта женщина за ним ухаживала. Их мне удалось вывезти. Они сейчас в Финляндии.
Еще один кейс, которым я занималась в Мариуполе, был помечен у меня как «женщина с четырьмя йорками». Это женщина, которую нужно было уговорить выехать. Она была в тяжелом психологическом состоянии, думаю, у нее было ПТСР.
Я пришла к ней в гости, она позвала попить чаю, за моей спиной было окно. Эта женщина в какой-то момент начала смотреть в окно стеклянными глазами и сказала: «Опять птицы летают. Я боюсь больших стай черных птиц, потому что перед тем, как у нас все началось, в город слетались вороны». Каждый раз, когда она видела за окном стаю черных птиц, она впадала в такое состояние смеси потерянности, тревоги и беспомощности.
Потом она смогла немного отвлечься, налила кофе, достала из холодильника пирожные и спокойным тихим голосом сказала: «Вы не бойтесь, я на такое не способна. Вот смотрите, я сама их тоже буду есть». Я не поняла, что она имеет в виду. А она предложила второй раз и повторила ту же самую фразу. Тогда до меня дошло: она на полном серьезе считала, что я могу подумать, что она меня отравит этими пирожными. Было видно, что это не шутка: она правда очень переживала, что я могу так подумать. Эту женщину мне удалось вывезти из Мариуполя. Уговаривать ее не пришлось, нужно было просто ее выслушать и подробно объяснить, как будет организован процесс эвакуации. Недавно я видела ее в Петербурге, психологически ей уже гораздо лучше.
Елена
Больше всего меня впечатлил случай с женщиной, которую избивал ее взрослый сын. Про нее я узнала, уже находясь в Мариуполе. Мне рассказали, что есть такая Елена — лежачая тяжелобольная женщина, которой нужен медицинский (и не только медицинский) уход.
Ее дом сгорел дотла, я его видела своими глазами. Ей удалось переселиться в дом напротив — видимо, кто-то из соседей, уезжая, бросил свое жилье. Елене было около 70 лет, а ее сыну в районе 40. Каждый раз, когда я приходила к ним, он был очень пьян. У него не было одной ноги, и он, кажется, все время испытывал злость. Последний раз Елена получала вменяемое лечение еще до начала военных действий в Мариуполе: у нее было онкологическое заболевание. Было видно, что ей очень плохо, она не могла ни вставать, ни даже присаживаться. Однажды я пришла к ней домой, а она мне сказала, что сын ночью бил ее и спрашивал: «Где твоя пенсия?»
Я хотела вывезти ее, чтобы устроить в хоспис. Там она смогла бы получить паллиативный уход, обезболивание и спокойствие, чтобы ее хотя бы никто не бил. Елена была готова ехать, но ситуация осложнялась полным отсутствием у нее документов. По какой-то причине все документы находились у соседки, которая отказывалась со мной встречаться и не позволила мне их даже сфотографировать, чтобы я смогла показать хоть что-то на выезде на КПП. Мне пришлось познакомиться со всеми инстанциями и службами Мариуполя — на это я потратила примерно две недели ежедневного хождения в полицию, миграционную службу, пенсионный фонд и поликлинику.
Отношение к людям в этих инстанциях скотское. Как я узнала, работать туда привезли людей из Донецка. Чтобы попасть в любое из этих мест, надо было отстоять огромную очередь. В таких очередях я неоднократно видела драки.
Какими-то правдами и неправдами мне удалось за две недели — по местным меркам это считается очень быстро — получить документы для Елены: справку об утере паспорта и справку от врача о необходимости госпитализации. Я договорилась с реаниматологами, которые должны были ее забрать и отвезти в Россию. Сама я к Елене приходила дважды в день, утром и вечером: давала ей таблетки и пыталась кормить. Ела она очень плохо, я старалась найти питьевые йогурты или детское питание, но чтобы найти такие продукты в Мариуполе, надо было постараться.
В какой-то день Елена внезапно сказала мне, что хочет гранат. Я нашла этот гранат в магазине, вымыла его дома, пришла к ней. В доме у нее было ужасно жарко: она нагревала комнату обогревателем, потому что мерзла, но человеку с нормальной температурой находиться там было крайне сложно. Поэтому я по привычке, как только открывала дверь, сразу же начинала раздеваться, снимать с себя рюкзак. И так я зашла к ней с начищенным гранатом, стою полураздетая посреди комнаты и вижу, что Елена не двигается и не дышит. Она умерла. Через два дня за ней должен был приехать реанимобиль, процесс был уже полностью организован.
Стало понятно, что хоронить ее не на что, у сына никаких денег не было. Поэтому похороны для Елены организовала я. Не на свои деньги: помогли другие волонтеры, которые запустили на это сбор средств. Ритуальная служба в Мариуполе — единственная инстанция с человеческим лицом, которая мне попалась за все это время. Я ездила заключать договор, выбирать гроб для Елены, на всю организацию похорон у меня ушло 34 тысячи рублей. На похоронах была я, сын Елены, ее странная соседка, которая так и не отдала документы, батюшка и работники ритуальной службы.
Мариуполя больше нет
Когда я еще только планировала ехать в Мариуполь, я общалась с другими волонтерами, которые там уже бывали. Меня предупреждали, что военные выборочно забирают телефоны на проверку. Или говорили, что, когда ходишь по улице, надо смотреть вверх, потому что из-за сноса домов на голову может что-то прилететь. С этой точки зрения все оказалось лучше: телефон у меня ни разу не проверили, на голову ничего не прилетело.
Но морально к тому, что видишь в Мариуполе, невозможно привыкнуть без ущерба для психики. Когда я оказалась там, меня настигло чувство необратимости произошедшего. Я предельно четко поняла, что Мариуполя больше нет. Сейчас это руины, которые пытаются подлатать. Но даже если все до последнего кирпичика воспроизведут или сделают в два раза лучше, это все равно не станет прежним Мариуполем. Того города больше нет. Эта мысль крутилась у меня в голове каждый день моего там пребывания.
Но мне хочется рассказать, что, несмотря на тяжелое состояние, в котором находятся местные жители, они все-таки пытаются как-то жить. В марте я застала весеннюю уборку города. Как выяснилось, это ежегодная традиция мариупольцев. Не какой-то официальный день и не принудиловка, у них просто так принято. Люди выходят из своих квартир и начинают приводить все вокруг в порядок. Ты идешь по улице, видишь разрушенные, сожженные дома, и рядом стоит бабушка и тяпает своей тяпочкой клумбу, на которой уже зацвели первые крокусы. И это повсеместно. В России уклад жизни скорее такой, что дальше своей квартиры человек не высовывается, а там вот такой уклад жизни, который выглядит очень естественно. Наверное, это одно из немногих действий, которые позволяют сохранить рассудок и оставаться людьми.
Когда я была в этой поездке, времени на рефлексию у меня не было, хотелось каждый день успеть сделать максимум полезного. У меня был, кажется, только один выходной, который я себе позволила на следующий день после похорон Елены. Осознание догнало меня позже, когда я вернулась в Петербург. Крутились мысли о том, что всего этого могло бы просто не случиться с этими людьми.
Если посчитать кейсы по вывозу людей, которые я вела от начала и до конца, то, думаю, это не более 10 случаев. Если попытаться посчитать все кейсы, к которым я была как-то причастна, то их не больше сотни: не могу перевести это в количество вывезенных людей, потому что кто-то выезжал один, а кто-то с семьей и еще с домашними питомцами.
Есть координаторы, ставшие профессионалами по скоростному перебрасыванию людей через границу. Они берут не такие сложные случаи, не требующие длительного сопровождения. Через таких координаторов, я думаю, прошло не меньше тысячи людей. Я же продолжу заниматься сложными случаями и буду организовывать вывоз лежачих людей, инвалидов, за которые вряд ли возьмется кто-то другой.
Отдельная для меня задача — объяснять людям вокруг, что помогать другим не так сложно, как может показаться. Например, в нашем чате по вывозу людей появляются достаточно простые задачи: встретить человека с поезда и довезти на машине до какой-то определенной точки. Или компенсировать обед. Мне кажется, что в России подавляющему большинству людей такая форма взаимодействия друг с другом, как самоорганизация, неизвестна. И, судя по тому, что мне говорят знакомые, им кажется, что это какая-то очень тяжелая работа. А на практике, когда люди вовлекаются, они понимают, как все это работает: берешь такую задачу, которая тебе по силам, и делаешь понемногу.
