
В начале 2023 года у 33-летнего Павла (имя изменено) обнаружили две опухоли в голове. Они были доброкачественными, но разрослись до того, что начали сдавливать жизненно важные отделы мозга: головные боли стали частыми и невыносимыми, и он постепенно начал терять зрение и слух. Врачи сказали, что единственный выход — вырезать опухоли, но предупредили, что Павел может не выжить. Этого не случилось, но у операции оказались неприятные последствия. Павел рассказал «Холоду», как справлялся со снижением когнитивных функций, заново учился своей работе и привычным хобби и выстраивал свою жизнь.
Мозги — это то, чем я зарабатываю на жизнь. Единственное, что я умею, — это думать: до 23 лет был профессиональным шахматистом, а потом ушел в айти. К началу полномасштабного вторжения России в Украину я многого добился: был разработчиком уровня сеньор-плюс, у меня была своя команда, в которой, в частности, работали ребята из Украины. Но война внесла свои коррективы.
После 24 февраля 2022 года команда распалась: половина ребят из Украины уехала, другая половина ушла на войну, большая часть россиян эмигрировала. В первые две недели войны у меня погиб близкий друг-украинец: пытался приехать к своей девушке в Киев и не доехал.
На волонтерской основе я присоединился к гуманитарному OSINT-проекту (аббревиатура от open-source intelligence, то есть разведка по открытым источникам. — Прим. «Холода»), который по снимкам со спутников искал людей и технику. У меня был ужасный график жизни, спасался я только разговорами с друзьями и алкоголем. Тогда я начал замечать, что у меня усиливаются головные боли, но не подозревал ничего серьезного, — в моей жизни было так много стресса и переутомления, что как будто это было логично: мне приходилось постоянно смотреть на разбитые дома, трупы людей, взорванные машины.
Параллельно я работал в американской IT-компании сеньор-разработчиком. К началу 2023 года я ушел из этого OSINT-проекта, мне удалось нормализовать режим, но головные боли стали появляться только чаще и усиливались: пару раз я потерял сознание, у меня была бессонница. В какой-то момент я начал замечать, что у меня испортился слух, за три месяца зрение упало с почти идеального до минус двух. Когда я садился за руль вечером или ночью, то ничего не видел.
Возможно, если бы не друзья, я бы не пошел к врачу. Прожил бы по мужской базе: «Родился — что-то заболело — да похер, пройдет — умер». Но они заметили, что я постоянно пью обезболивающие, и настояли.
Или смерть, или операция
Врачи долго не могли понять, что со мной происходит. Сначала говорили, что зрение упало из-за стресса и переутомления, что это нормально, если зрение ухудшается после 30, еще и при работе за компьютером. Параллельно у меня были проблемы с гормональным фоном, и было предположение, что это как-то связано.
У меня начали подозревать все подряд, в том числе рассеянный склероз. Но все решила МРТ, на которую меня направила эндокринолог. У меня в голове нашли две доброкачественные опухоли.
Врачи сказали, что если они не мешают, то их можно не вырезать, но мне просто не повезло. Мои опухоли, как мне объяснили, были так глубоко и так неудачно расположены, что, когда стали интенсивно расти, начали давить на жизненно важные отделы головного мозга. Какое-то время меня лечили медикаментозно, чтобы уменьшить их.
В итоге мне сказали, что операция неизбежна: дальнейший рост мог бы привести к очень плохим последствиям, как минимум потере зрения. Врачи также предупредили, что это опасная операция. Я мог остаться инвалидом на всю жизнь: например, ослепнуть, не восстановить полностью когнитивные способности, остаться с другими необратимыми повреждениями мозга, даже умереть. Но другого выхода не было. Я консультировался у разных врачей, ездил в разные страны, но все сказали, что мне нужна операция.

Все это повергло меня в ужасный раздрай, я стал нестабилен эмоционально. Стал все воспринимать во много раз острее, чем раньше, — если испытывал обиду, то обязательно вселенского масштаба. В тот момент я буквально думал, что мне осталось жить всего несколько месяцев, и из-за этого смотрел на многие вещи по-другому — я как будто постоянно находился в состоянии аффекта.
Это привело к тому, что со многими людьми я поссорился. Сейчас с частью я уже восстановил отношения: перед кем-то оправдывался, кому-то говорил, мол, было так, ты можешь сам принять решение, продолжать ли общение. А с кем-то наши пути все-таки разошлись окончательно.
Думал, что пиздец — останусь овощем
Операцию я делал в Ташкенте, где живу, у хорошего нейрохирурга — она длилась шесть часов под наркозом. Когда я пришел в себя, у меня начался жуткий отходняк. Было очень страшно, было чувство, как будто я не здесь. Я с трудом поднимал голову, меня рвало, мне ставили какие-то капельницы. Первые пару дней я даже ложкой пользоваться не мог. Врач мне объяснил, что при таком расположении опухолей осложнения по-любому возникли бы — вопрос в их тяжести и обратимости. Сказал, что повреждений мозга во время операции не было и «будем надеяться», что когнитивные функции вернутся. В больнице я провел всего неделю-полторы: врачи сказали, что мне необязательно проходить реабилитацию у них, и я поехал домой.
Тогда я думал, что это все необратимо: все, пиздец, — останусь овощем навсегда. Через несколько дней я уже смог налить себе кофе, но первые две-три недели реабилитации я никак не мог успокоиться и отойти от этой мысли. Я путал или забывал слова, не мог ни на чем сконцентрироваться или читать, как будто у меня дислексия.
Смотрел на стол и не мог вспомнить, как он называется.
Или, например, мне писал человек: «А где проект, который ты обещал сделать?» А я не в курсе, какой такой проект, и листал всю переписку, лишь бы понять, о чем идет речь. Приходилось отвечать: «Я не в состоянии работать, сейчас перенаправлю на человека, который все доделает за меня» — и так не один раз. Или были люди, с которыми я познакомился незадолго до операции, — их я вообще забыл. Была девушка, с которой я близко общался, к которой испытывал чувства, — но об этом я узнал, когда открыл переписку и увидел целые полотна сообщений между нами.
Я будто находился в зазеркалье: долгосрочная память сохранилась, но я не помнил события месячной давности и что чувствовал на их счет, мне рассказывали об этом друзья. С одной стороны, это любопытный опыт, с другой — странный. Но на самом деле все мои осложнения были не опасны для жизни, а состояние было стабильным. Постепенно мозг начал восстанавливаться. Врачи говорили, мол, чувак, все обратимо, не опускай руки, хотя я все равно переживал. Боялся, что забыл, как работать, и потеряю из-за этого возможность зарабатывать.
Гори оно все огнем, пойду забухаю
Реабилитация, по сути, заключалась в том, что мне надо было восстанавливать думалку — что-то читать, запоминать. Приходила медсестра, показывала мне картинки, например животных, проверяла, как я воспринимаю разные образы, геометрические фигуры, как читаю, нет ли нарушений.
Активно работать я был не в состоянии — благо, первые четыре месяца мне хватало денег с одного проекта, который я сделал еще до операции и оплату по которому мне задолжали. Но бесконечные лекарства, лечение, анализы — удовольствие не из дешевых, и пришлось что-то искать.
До операции я выполнял сложные и важные задачи, а после — смотрел в код и видел фигу. Некоторые вещи в профессии пришлось осваивать заново. Друзья подкинули мне небольшой офер на полставки и спросили: «Ну вот ты это хотя бы помнишь? Справишься?» Я ответил: «Наверное, да». Я должен был консультировать и ставить задачи джуниор-разработчикам.
Тех денег, что я зарабатывал там, в принципе хватало. На них я мог покупать необходимые для восстановления лекарства. Все то время, что там работал, я постоянно что-то читал, запоминал, решал примеры, пытался вникнуть в проект, которым занимался, просил подсказок и советов у друзей из моей сферы.
Все это было сложно — были мысли типа: «Гори оно все огнем, пойду забухаю». Особенно остро это начало ощущаться, когда я взял в руки гитару — а я очень люблю музыку, у меня дома пианино и две гитары — и понял: я не помню ни гамм, ни нот — в голове остались только всем известные блатные аккорды. Зато хотя бы смог сыграть ДДТ.

Учиться теперь сильно сложнее, чем в 16 лет: тогда казалось нормальным учить песню месяц — все-таки ты впервые держишь гитару в руках. А сейчас я же понимаю, что когда-то играл — и играл неплохо, — а теперь ничего не выходит, не могу даже песню Земфиры из четырех аккордов сыграть. Беру гитару каждый день на 10–15 минут и откладываю, и заставлять себя очень сложно. В такие моменты вдохновляют истории пианистов, которые ослепли, но продолжили играть (например, Рэй Чарльз или Стиви Уандер. — Прим. «Холода»), или гитариста, который после инсульта учился играть на гитаре заново (американский джазовый гитарист Пэт Мартино. — Прим. «Холода»).
Живой и соображаешь — уже хорошо
Несколько месяцев я работал на полставки в том проекте, а потом мой друг, который уже давно в IT в США, порекомендовал меня своему работодателю и предложил пройти собеседование, по сути, на сеньор-позицию. Я ему сказал: «Чувак, я очень хочу, но у меня сейчас проблемы со здоровьем — не знаю, справлюсь ли». Он ответил: «Ну, пройди интервью, там видно будет».
Я просто хотел посмотреть, как пройду собеседование, и подозревал, что провалюсь. Собеседование было на английском, я хорошо знал его до операции и занимался им после нее, но было немного тяжело говорить. Но на собеседовании по сути не было технической части, мне повезло. Со мной поговорили, сказали, что мой друг рекомендовал меня, говорил, что я хороший специалист, — и уже через несколько дней прислали офер. Решил: расшибусь, но постараюсь справиться. Не выйдет — уйду сам до того, как случится какой-то критичный факап.
Первое время друг меня круто прикрывал. Мне было сложно, приходилось работать по 12 часов — лишь бы вникнуть в задачу и выполнить ее. Я ничего не делал, кроме работы и сна. При этом я мог не прийти на созвон и в целом из-за операции стал забывчивым и рассеянным и мог просто забыть про встречу. Тогда мой друг говорил что-нибудь из серии: «Мы с Пашей всю ночь работали над одной сложной задачей, поэтому он не пришел» — и меня прощали.
Сейчас у меня нет проблем на работе, но я до сих пор забываю про созвоны — это классика. Понимаю, что забывчивость и рассеянность — мой минус. Поэтому я стараюсь какие-то задачи делать наперед. Бывает, мне сложно сконцентрироваться — просто смотрю в монитор и ничего не понимаю. В такие моменты я думаю: ладно, окей, не получается сейчас — получится завтра.
Влияет это и на быт. Например, я стараюсь себе вообще не готовить — не дай бог, оставлю включенным газ: сейчас ко мне приезжает мама и помогает. Стараюсь в целом меньше соприкасаться с техникой, чтобы не оставить что-то включенным. Один раз на четыре дня забыл вещи в стиральной машине — они просто стухли, но с кем не бывает. Или регулярно забываю, где припарковал машину, — для этого у меня есть Apple Watch, которые запоминают место парковки и указывают маршрут до нее. Такой вот я бытовой инвалид поневоле в 33.
Но я отношусь к этому спокойно: да, мое качество жизни ухудшилось, но все еще у 90% людей на земле оно хуже. Буду жить с тем, что у меня есть.
Врачи говорили, что не знают, смогу ли я полностью восстановиться. Никто не знает. Живой и соображаешь — уже хорошо. Риски были высокими, и могло быть хуже. Не так давно я консультировался с врачом, и он сказал, что мой уровень восстановления уже очень хороший. Больше, наверное, особо не восстановится, но с тем, что есть, я могу работать.
Важно, что я могу учиться, хотя для этого нужно прикладывать больше усилий. Память все еще функционирует, в теории я могу играть на гитаре не хуже, чем раньше, но на это нужно потратить время и много заниматься.
Обидно только, что я забыл какие-то реально полезные навыки. Лучше бы я забыл «Властелина колец» и любимые сериалы — их бы с радостью пересмотрел как в первый раз. Или что-то неприятное — например, расставание с девушкой.
При этом мне самому сложно оценить, насколько я восстановился. Я не знаю: может, раньше я был намного умнее, а, может, и нет. Меня устраивает тот уровень интеллекта, который есть сейчас.
Зато благодаря операции и тому, что со мной случилось, я стал по-другому ощущать и оценивать время. Мы все знаем, что люди умирают в любом возрасте: и в 15, и в 30, но на себя ты это не проецируешь. Я стал чувствовать, что год — это очень много, возможно, он станет большим процентом твоей жизни — ты же не знаешь, сколько еще тебе осталось. Теперь когда мне кто-нибудь говорит, что что-то случится через пару лет, я думаю, что даже не знаю, что со мной будет тогда. Я отказался от долгосрочных планов с непонятной перспективой.
Мне сложно сказать, положительное это изменение или нет, но благодаря болезни я стал больше концентрироваться на том, что происходит сейчас. Если мне захочется сделать что-то приятное себе или своим близким — я не отложу это на потом, а сделаю сразу: думаю, что это будет лучшим решением. Люди обычно не хотят думать о скоротечности жизни и неизбежности смерти, а я с этим, мне кажется, смирился. Я вижу, как люди планируют пожить после того, как выйдут на пенсию или лет через 15, когда дети вырастут. Какие 15 лет? Хочется, чтобы люди не так расточительно относились к своей жизни.
«Холоду» нужна ваша помощь, чтобы работать дальше
Мы продолжаем работать, сопротивляясь запретам и репрессиям, чтобы сохранить независимую журналистику для России будущего. Как мы это делаем? Благодаря поддержке тысяч неравнодушных людей.
О чем мы мечтаем?
О простом и одновременно сложном — возможности работать дальше. Жизнь много раз поменяется до неузнаваемости, но мы, редакция «Холода», хотим оставаться рядом с вами, нашими читателями.
Поддержите «Холод» сегодня, чтобы мы продолжили делать то, что у нас получается лучше всего — быть независимым медиа. Спасибо!