По данным «Медиазоны», на войне с Украиной погибло как минимум 1744 российских военных. Большинство из них — молодые люди из небогатых регионов; часто это представители так называемых национальных меньшинств — буряты, алтайцы, осетины и так далее. После 24 февраля многие люди нетитульной национальности в России начали осознавать себя заново — и почувствовали необходимость в том, чтобы дистанцироваться от Москвы и объединиться с земляками. Возникают и антивоенные национальные движения — например, фонд «Свободная Бурятия». «Холод» попытался разобраться в том, как переживают войну этнические меньшинства — и что они делают, чтобы с ней размежеваться.
В середине 1980-х родители отдали Машу Барлукову в детский сад в Новосибирске. В первый же день другие дети повалили ее на снег и побили. Теперь Марии 40 лет, она сменила фамилию (теперь она Вьюшкова, по мужу), но она и сейчас помнит, что они тогда говорили: «А почему у тебя волосы черные? Ты, наверное, грязная и не моешься». Так девочка поняла, что она отличается от людей, рядом с которыми живет.
Вьюшкова — бурятка. Ее родители переехали в Новосибирск, когда учились в вузах. Закрепиться в городе им было непросто — семья часто переезжала, а дочь подолгу жила у бабушки в Бурятии и несколько лет ходила там в школу. Детский сад, как оказалось, был только началом: в новосибирской школе Машу постоянно называли «узкоглазой»; на втором курсе университета, где она училась на химика, преподаватель теории вероятности даже сказал про девушку, что «она слишком умная для своей национальности», потому что она хорошо написала контрольную. Другая преподавательница говорила о монгольских народах, что они «шагнули из юрты в социализм».
Когда Вьюшкова начала работать в одном из научно-исследовательских институтов Академгородка, коллега отпускал в ее адрес неуместные шутки, изображая «узкие глаза». Девушке все это очень не нравилось, но она привыкла: повседневная дискриминация стала для нее как «воздух, которым дышишь».
Тем не менее, безопасно в Новосибирске девушка себя не чувствовала — тем более что в 2000-х годах она все чаще стала слышать о нападениях на людей неславянской внешности. Когда в 2010 году Вьюшкова защитила диссертацию, ей предложили работу в американском университете; сейчас она живет в Пало Альто, одном из главных городов Кремниевой долины, и сотрудничает с компанией IBM. «Я не интересовалась политикой, — признается Вьюшкова. — Меня волновали только мои квантовые вычисления и больше ничего».
Все изменилось 24 февраля, когда российские войска вторглись в Украину. Почти сразу начали приходить сообщения о том, что в плену оказались буряты, и Вьюшкова сделала из этого вывод, что ее земляков на войне много. «Для меня это не вопрос политики, а совести, элементарной человечности и здравого смысла, — объясняет она. — Я поняла, что надо что-то делать». 28 февраля Вьюшкова напечатала плакат «Stop Putin» и пошла на митинг в Сан-Франциско. Буряты в других странах поступали так же. Представители диаспоры в других странах связывались друг с другом, снимали антивоенные видео и собирались вместе на акциях с лозунгами «Buryats against Putin’s war». Так стихийно появилось бурятское антивоенное движение.
«На митингах нас постоянно спрашивали, какую организацию мы представляем. Вот мы и решили сделать фонд “Свободная Бурятия”, — говорит Вьюшкова. — Война, как вампир, высасывает молодую кровь из моего народа — и конечно, свою идентичность я теперь ощущаю ярче. Для меня стало очень важно, что я бурятка и я против войны».
Ответ русскому миру
В России дискриминация в той или иной мере затрагивает всех, кто не соответствует «стандарту русскости» по этническому, религиозному, расовому признаку, говорит журналист, автор подкаста «Страна регионов» и телеграм-канала о регионализме Тодар Бактемир. «Рамки нормативности, вне которых людей дискриминируют, очень узкие, и при этом меняются от человека к человеку и от региона к региону, — рассуждает он. — От дискриминации и ксенофобии не застрахован в принципе никто».
Как рассказывает Наталья Юдина, эксперт центра «Сова», который анализирует преступления на почве ненависти, с начала 2000-х в России действовало много неонацистских группировок, которые безнаказанно совершали преступления против этнических меньшинств и мигрантов. «После распада СССР в Россию приехало много мигрантов, что породило некое противодействие. А бьют ведь не по паспорту, поэтому нападали на тех, кто отличался внешне», — говорит Юдина. По данным «Совы», пика преступность на почве ненависти достигла в 2008 году.
В декабре 2010-го в Москве в стычке с выходцами с Северного Кавказа погиб болельщик «Спартака» Егор Свиридов. Среди футбольных фанатов всегда было много радикальных националистов: акции памяти убитого в итоге вылились в стихийный митинг на Манежной площади и массовые беспорядки, а с представителями болельщиков лично встречался Владимир Путин.
После этого власти занялись националистами всерьез. За следующие несколько лет все организованные националистические движения были разгромлены или кооптированы Кремлем; с началом работы Центров «Э», какими мы их знаем сейчас, ультраправых начали активно сажать. По словам Юдиной, в этот момент уровень радикального насилия упал. «При этом уровень подспудно дремлющей этнической ксенофобии особенно не меняется, это видно по соцопросам, — добавляет экспертка центра «Сова». — Полиция, конечно, преследует всех, кого может, но стоит чуть-чуть ослабить [контроль], как случится новый всплеск насилия».
В 2014 году после киевского Евромайдана государственные российские СМИ начали активно говорить об украинских «нацистах» и «бандеровцах». Юдина считает, что из-за этого говорить о националистах в России стало «не комильфо», а преступления на почве ненависти начали сознательно замалчивать. По данным «Совы», в 2021 году от таких преступлений пострадали как минимум 63 человека; трое из них погибли.
Калмык Алдар Эрендженов пережил современную историю российской ксенофобии на личном примере. В 2007-2008 годах, когда он учился на факультете международных отношений в МГИМО, он несколько раз дрался со скинхедами в метро: «Мне кричали, что я чурка узкоглазая и нерусский». Во время сессии на втором курсе Эрендженов поругался с преподавателем английского языка, и его отчислили: «Препод не ставила зачет мне и двум армянам. Я понадеялся на свои знания и пытался доказать свою правоту. Препод обронила: “Черт нерусский”. Я послал ее на три буквы и хлопнул дверью. Карьера дипломата не состоялась». Эрендженов шутит, что если бы тогда «проглотил» оскорбление преподавательницы, то сейчас был бы российским атташе в Пхеньяне.
После отчисления он вернулся в Элисту, доучился в Калмыцком государственном университете на истфаке и потом даже преподавал в нем историю России, по которой в свое время занимал призовые места в школьной всероссийской олимпиаде: «Помню, на награждении председатель комиссии возмущался, что все призеры нерусские: татарин, башкир и калмык». В 2013 году Эрендженов с женой создал бренд одежды 4 Oirad, который популяризирует культуру малых народов: калмыцкие, бурятские, алтайские темы, буддизм, тенгрианство, шаманизм. В 2019 году Эрендженовы переехали в Москву, чтобы развивать свой бизнес. Алдар думал, что город изменился и похорошел, но столкнулся с проблемами, уже когда пытался найти жилье.
Как вспоминает Эрендженов, когда он представлялся по телефону риелторам или хозяевам квартир, он почти всегда сталкивался с ксенофобией. «Алдар? Вы нерусский, что ли? Мы нерусским не сдаем». «Вы мусульманин? Мусульманам не сдаем» (калмыки — буддисты). «Вы, наверное, привезете своих 30 человек и загадите нам квартиру».
Квартиру калмыцкий дизайнер найти так и не смог. В итоге его семья два года жила в лофте на одном из бывших московских заводов — через стену от швейного и печатного цеха, где они производят одежду. Когда началась пандемия, а жена Эрендженова забеременела, они вернулись в Элисту.
После начала войны в столице Калмыкии появился билборд в поддержку российских войск с надписью «Я калмык, но сегодня мы все русские». Когда Эрендженов увидел его, он вспомнил футболки, популярные у националистов: белая надпись традиционным кириллическим шрифтом «Я русский» на черном фоне. 4 Oirad решил обыграть эти фразы и выпустил вещи с принтом «Нерусский» — это слово написано тем же кириллическим шрифтом, что у националистов. «Это ответ русскому миру, потому что на самом деле у нас свой нерусский мир, — объясняет Эрендженов. — Мы хотели сделать слово “нерусский”, которое используется как оскорбление, позитивным. Я нерусский, и я этим горжусь».
В апреле Эрендженовы переехали со своим бизнесом в Монголию, опасаясь, что российские силовики могут ими заинтересоваться из-за антивоенной позиции. На вопрос, почему они выбрали именно эту страну для релокации, дизайнер отвечает: «Здесь на нас не смотрят как на людей второго сорта».
Духовный каркас страны
Национальный вопрос в России — сложная и нерешенная проблема. С одной стороны, Конституция написана от имени «многонационального народа, соединенного общей судьбой на своей земле». Представители власти регулярно апеллируют к этой многонациональности — например, Владимир Путин в начале войны, говоря о погибшем в Украине лакце Нурмагамеде Гаджимагомедове из Дагестана, заявлял: «Я русский человек, как говорится, у меня в роду кругом Иваны да Марьи, но когда я вижу примеры такого героизма, <…> мне хочется сказать: я лакец, я дагестанец, я чеченец, ингуш, русский, татарин, еврей, мордвин, осетин».
С другой стороны, на пресс-конференции в 2018 году на вопрос журналистки ГТРК «Дагестан» Елены Еськиной, не замечает ли президент, что в большой многонациональной стране по телевидению показывают только «красивеньких деток» со светлыми волосами и большими голубыми глазами и что в кремлевском полке «негласным критерием» является славянская внешность, Путин ответил: «Вам кажется». Совсем недавно, 20 апреля, президент публично поиздевался над башкирским языком, исказив название уфимского кафе как «Айпад, халява».
Бытовая ксенофобия всегда была обычным делом для российских политиков, однако в последние годы, как считает Тодар Бактемир, Кремль всерьез обратился к имперским штампам и продвигает главенство русского народа как государствообразующего. Журналист связывает это с эффектом «русской весны» в Донбассе в 2014 году.
Одно из проявлений такой государственной политики — то, что происходит в России с национальными языками. В 2017 году, выступая в Йошкар-Оле, президент заявил, что русский язык — «естественный духовный каркас страны», «его должен знать каждый», а снижать уровень и время преподавания русского недопустимо. Через год в закон об образовании внесли поправки, против которых выступали лингвисты и языковые активисты. Формально от обучения государственным языкам национальных республик освободили тех учеников, кто не считает их родными, но по факту вышло иначе. «Например, в классе больше русских, чем татар, и директору невыгодно держать учителя татарского языка из-за низкого спроса, поэтому он мог сказать родителям: “А давайте вы напишите, что ваш родной язык русский, вы что, Пушкина не любите?”» — приводит пример Бактемир.
Особенно острым вопрос оказался в Татарстане: там некоторые школы открыто сопротивлялись предписаниям прокуратуры сократить количество уроков татарского. В Удмуртии в 2019 году у здания Госсовета в Ижевске в знак протеста поджег себя заслуженный научный деятель республики Альберт Разин; рядом с ним лежал плакат «И если завтра мой язык исчезнет, то я готов сегодня умереть». Позже Разин умер в больнице.
Бороться с государством в России трудно — и в итоге активисты наблюдают, как из школ в национальных республиках постепенно исчезает преподавание языков этих республик: на них выделяется меньше часов, и обучение делают факультативным.
В то же время практически все национальные и республиканские движения, которые выступали за самостоятельность регионов, культурную автономию и продвижение национальных языков были задавлены силовиками, рассказывает руководитель раздела «Неправомерный антиэкстремизм» центра «Сова» Мария Кравченко. Например, власти Татарстана и Башкортостана методично боролись с национальными движениями. Башкирского активиста Айрата Дильмухаметова в 2020 году посадили на девять лет за призывы к соблюдению федерализма, которые суд посчитал призывом к сепаратизму. Общественных лидеров Ингушетии, протестовавших против изменения границ республик в пользу Чечни, приговорили к срокам от семи с половиной до девяти лет за экстремизм и противодействие силовикам. Многие региональные активисты, у которых была такая возможность, уехали из России.
Однако политическая и культурная борьба за сохранение региональных идентичностей продолжается. Создательница вебзина о жизни этнокультурных сообществ в России Agasshin Софья Джунг Шин Ан, по происхождению еврейка и кореянка, говорит, что после 24 февраля наблюдает подъем антивоенных и деколониальных движений в России. Какие-то возникли еще до войны, но переформатировались под новую повестку (например, сообщество «Азиаты России» раньше рассказывало о проблемах и традициях азиатских народов России, а теперь публикует фотографии с акций протеста и информацию о погибших военных); какие-то появились именно из-за войны — например, созданная при участии Марии Вьюшковой «Свободная Бурятия».
Есть и те, кто протестует в одиночку. Например, активист Айхал Аммосов провел несколько антивоенных акций в Якутске — в том числе одиночный пикет у мемориальной доски известного ученого-топонимиста и заслуженного учителя ЯАССР Михаила Иванова (настоящее имя — Багдарыын Сулбэ). Фразу на своем плакате Аммосов написал по-якутски; переводится она так: «Человек солнца жалостлив, человек айыы милосерден, пусть не будет войны». Первая часть этой фразы — якутская пословица, которая призывает к милосердию и помощи людям в беде, а «человек айыы» — это тот, кто ведет созидательный образ жизни, чтит свою культуру, малую родину, людей вокруг себя и своих предков. 25 апреля Аммосова задержали, через двое суток суд оштрафовал его на 500 рублей за мелкое хулиганство — а после суда полицейские тут же задержали Аммосова снова.
По словам Софьи Джунг Шин Ан, после начала войны в Украине деколониальные активистки со всего мира, каждый день выпускают тексты об империализме, расизме и дискриминации в России. «Будто происходит постсоветский BLM, не только в России, но и в постсоветских странах, которые пострадали от российской агрессии, — говорит создательница Agasshin. — Я чувствую, что эти идеи растут, как трава, очень плотно и горизонтально. Мы наконец все объединены, и это дает надежду на то, что мы победим».
Жить назло
Обострение национальной идентичности на фоне войны — естественный способ дистанцироваться от политики и риторики Кремля, считает журналист и исследователь регионализма Тодар Бактемир. «Москва посылает людей воевать в Украину. Делала бы это независимая Казань? Я не думаю, потому что у татар как у политической нации нет никаких претензий к украинцам», — объясняет он.
26-летняя Алина (имя изменено по ее просьбе) из Санкт-Петербурга по матери мокша и эрзя, а по отцу — на четверть цыганка. Свои этнические корни она обнаружила недавно — в семье об этом не говорили. А по-настоящему девушка начала ощущать свою идентичность осенью 2021 года, когда начались разговоры о войне. «Я поняла, почему в моей семье не говорят ни на одном из финно-угорских языков, почему у меня русское имя, почему мама говорила, что папа русский, почему бабушке с дедушкой было наплевать, где они родились, — рассуждает она. — Их историю стерли, им было проще признать: мол, я русский, отъебитесь от меня, пожалуйста».
С началом вторжения Алина поняла, что сто лет назад с ее предками сделали то же самое, что сейчас происходит в Украине. Девушка чувствовала себя «мертвой» и даже думала покончить собой: «Хотела пойти на Дворцовую площадь и повеситься на воротах Зимнего дворца в качестве политического жеста. Но я поняла, что деду в бункере плевать на финно-угорскую девочку, поэтому решила жить им всем назло».
Сейчас Алина учит финский как некий компромиссный язык финно-угорской семьи, много читает про финно-угорские народы, ходит в лес (по словам девушки, это важная часть финно-угорской идентичности) и перестала стесняться своей внешности. «У меня очень широкие скулы, немного грубые черты лица и очень тонкие губы. Я погуглила, как выглядят финно-угры, и все встало на свои места. Я не подхожу под конвенциональные параметры красоты, потому что я не русская и никогда ею не была».
Схожие жизненные стратегии используют после 24 февраля многие люди нетитульной нации. 22-летняя алтайка Толунай (имя изменено по ее просьбе) начала осознавать свою идентичность, только когда переехала в Москву на учебу и обнаружила, что для многих ее родная культура — «это шаман, который бьет в бубен и танцует». После начала войны она перестала общаться с русскими, которые не понимали, о чем она говорит, когда рассказывает о ксенофобии. «С начала войны я поняла, что в нас не видят таких же членов общества, — говорит Толунай. — Мне захотелось дистанцироваться и полностью перейти на алтайский язык».
Денацификация России
В фонде «Свободная Бурятия» сейчас состоит десять человек. По словам его вице-президента Виктории Маладаевой, в основном они находятся за границей — но в фонд постоянно обращаются люди из России. «Мы не хотим подвергать опасности наших земляков в России, — объясняет она. — Пишем, что нужно понимать риски, такие у нас законы, что есть угроза до 15 лет заключения [по статье о “фейках”]».
Активисты «Свободной Бурятии» постоянно выпускают антивоенные видеоролики: «Нас триггернула “денацификация Украины”. Мы постоянно сталкиваемся с дискриминацией в нашей стране — где денацификация России?». Одной из своих задач фонд видит изменение имиджа своего народа, к которому приклеился ярлык «боевых бурятов Путина»: сначала после истории танкиста Доржи Батомункуева, который обгорел в Дебальцево в 2015 году, а потом — после видеообращения прокремлевских активистов из Иркутска к «перепуганным украинцам».
Также фонд проводит юридические консультации; составляет инструкции для военнослужащих, которые хотят уволиться, чтобы не воевать; выступает за санкции против региональных чиновников — например, главы Бурятии Алексея Цыденова и депутатов Народного хурала, поддержавших войну. Мария Вьюшкова отвечает в фонде за аналитическую работу: она составляет списки этнических бурятов из России, которые погибли в Украине, по открытым источникам.
Как пишет издание «Люди Байкала», первые гробы в Бурятию пришли в начале марта; с тех пор похороны военных проходят почти каждый день. По данным «Медиазоны», республика занимает второе место по количеству официально признанных погибших (85 человек), больше — только в Дагестане (125). Военные части, расквартированные в Москве и Петербурге, официально потеряли 13 человек.
Вьюшкова уже насчитала 150 погибших из Бурятии, Забайкальского края и Иркутской области. При том, что буряты в республике составляют 29,5% населения, среди погибших из Бурятии их 44%. «Видно, что буряты на этой войне погибают диспропорционально, а народ у нас очень маленький, 400 с чем-то тысяч человек в стране, — говорит Вьюшкова. — Буряты составляют всего 0,3% от населения России, а среди официально погибших их 2,8%. Потери приобретают масштаб национальной катастрофы».
Чтобы понять масштаб этой катастрофы, Вьюшкова приводит для сравнения официальные данные за десять лет афганской войны: 26 человек из Бурятии погибли, двое пропали без вести. Похожая статистика — в Астраханской области, откуда родом Тодар Бактемир: власти признали смерть 22-х военнослужащих в Украине, из них 18 человек — казахи (такой вывод Бактемир сделал по ФИО, месту рождения и фото), которые составляют всего 16% населения региона.
25-летняя кабардинка Зарема (имя изменено по ее просьбе) работает журналисткой в Ставрополе. Три ее одноклассника и двоюродный брат уехали на войну; в каждой семье ее родного города под Нальчиком есть кто-то, кто уехал воевать. Зарема считает, что солдат с Кавказа отправляли в Украину в первую очередь; ее источники говорят то же самое. «Мало того, что война сама по себе очень гадкая, так еще и в качестве пушечного мяса использовали тех, кого не жалко», — возмущается она. Ее двоюродный брат служил по контракту, как и многие, он уехал «на учения», а оказался на войне. Через неделю, по словам Заремы, он вернулся, написал рапорт и уволился: «Их туда отправили, не дав нормальное вооружение, они не могли не то что кого-то убивать, а даже защищаться. Они поняли, что их отправили умирать».
В том, что большая часть военных — выходцы из проблемных областей и республик, есть причины социально-экономического характера: о них рассказывал «Холоду» политолог из Центрально-Европейского университета Кирилл Шамиев. «Ребята из депрессивных регионов заканчивают школу, и перед ними встает выбор, что делать дальше. Военная служба понятна, в ней есть идеологическая гражданская позиция — ты защищаешь свою страну, — объясняет исследователь. — При этом по региональным стандартам за это платят хорошие деньги и дают социальную поддержку: квартиру и здравоохранение». Средняя зарплата в России по контракту составляет 32 тысячи рублей в месяц. Семьям погибших в Украине военных Путин обещал 7,4 миллиона страховых обеспечений и единовременных пособий.
«Насилуют и убивают не только русские, но и татары, казахи и все остальные в составе российской армии, — признает Бактемир. — Но сам факт, что они там оказались, говорит о том, что они еще и жертвы имперского режима».
Алтайка Толунай 14 марта похоронила троюродного брата — он был контрактником и воевал в Украине. В ее семье погибшего почитают как героя: к его родителям приезжали замглавы республики Алтай и представитель генпрокуратуры, чтобы рассказать о его подвигах. Теперь в семье Толунай о войне плохо не говорят — это считается предательством.
«Я не понимаю, за что воевал мой брат. За русский мир? Зачем? Он алтаец, оба его родителя алтайцы, у него осталось двое детей, младшего он даже не успел увидеть, — возмущается Толунай. — Я не знаю, как донести до родных этот нонсенс. Нас в России 70 тысяч человек, и нас отправляют туда воевать. Люди в алтайских национальных костюмах выстраиваются в букву Z. При этом у единственной школы [в регионе], в которой алтайскому языку учат с первого класса, даже своего здания нет. Его не могут построить уже много лет».
«Холоду» нужна ваша помощь, чтобы работать дальше
Мы продолжаем работать, сопротивляясь запретам и репрессиям, чтобы сохранить независимую журналистику для России будущего. Как мы это делаем? Благодаря поддержке тысяч неравнодушных людей.
О чем мы мечтаем?
О простом и одновременно сложном — возможности работать дальше. Жизнь много раз поменяется до неузнаваемости, но мы, редакция «Холода», хотим оставаться рядом с вами, нашими читателями.
Поддержите «Холод» сегодня, чтобы мы продолжили делать то, что у нас получается лучше всего — быть независимым медиа. Спасибо!