«Одна девочка мне сказала, что я похожа на мертвеца»

«Холод» поговорил с людьми, страдающими трихотилломанией — навязчивым желанием выдергивать собственные волосы, трихофагией — желанием их поедать, а также с дерматилломанией — желанием повреждать свою кожу, о жизни с этими расстройствами, возможных причинах их появления и о том, удается ли их побороть.

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

В четвертом классе я полностью выдернула себе ресницы и брови. К пятому — перешла на волосы на голове и за несколько месяцев потеряла процентов 20-30 волос. Я выдергивала их очагами: либо по бокам, либо сверху головы, одна зона закончилась — переходим к следующей. 

Конечно, мне было тяжеловато в школе, но я продолжала в нее ходить. Как я понимаю, учителя провели с одноклассниками разговор о том, что есть вещи, над которыми нельзя шутить, и в результате я не сталкивалась с жестким буллингом. Помню только один момент, когда я пришла в школу без ресниц и бровей — у детей был шок. Ну, просто представьте себе лицо без бровей и ресниц — два глаза и все. Одна девочка мне сказала, что я похожа на мертвеца. Тогда эта реакция меня сильно задела. Я убежала, а преподавательница меня догоняла и успокаивала. Еще был один парень на два-три года старше, который, когда у меня уже не было волос, кричал: «Эй, лысая!». Это продолжалось около полугода, а потом он подошел и извинился. Несмотря на мои проблемы, с пятого класса я начала играть в КВН, выступать на сцене активно и много. Мне повезло, что окружающие меня поддерживали, хотя моя самооценка была далеко не фонтан.

Несколько лет мы с родителями пытались понять, что со мной. Один врач, например, хотел положить меня в психиатрическую больницу с диагнозом шизофрения. Но в итоге в шестом классе мне помог врач из Иваново, который работал во взрослой психиатрической больнице. За два месяца он вывел меня на стопроцентную ремиссию. В первой половине встречи мы всегда говорили о моих страхах или переживаниях (не связанных с волосами), а к завершению было что-то наподобие медитации, где я сидела с закрытыми глазами. Не могу вспомнить, что именно там происходило, поэтому сейчас порой думаю, что там была не просто медитация, а гипноз.

Ремиссия резко закончилась в 18 лет — не знаю, из-за чего. Я помню ощущение, когда поняла, что у меня нет небольшого участка волос на затылке. Я сидела и думала: «Этого просто не может быть! Столько лет все было прекрасно!». За время ремиссии у меня отросли волосы, я ходила с огромной копной кудрей. Естественно, я сразу начала искать того врача, но выяснилось, что его, к сожалению, уже нет в живых. 

Примерно тогда же, в 18 лет, я встретила своего будущего мужа. О том, что у меня есть проблема, я ему рассказала спустя три года наших отношений — до этого он даже не замечал. Отреагировал он довольно спокойно. После периода затишья я очень боялась об этом говорить: у меня подступал ком к горлу, я сжималась и начинала плакать. Но спустя некоторое время я начала смотреть на проблему по-другому. Сейчас о том, что у меня трихотилломания, знают все мои близкие друзья и некоторые знакомые. Конечно, я не представляюсь людям: «Здравствуйте! Я Лера, и у меня трихотилломания». Но если вдруг речь заходит о подобных проблемах, я могу рассказать про себя. И я ни разу еще не встречала отторжения, неприятия или брезгливости. 

Год назад моя трихотилломания начала усиливаться — не могу определить точную причину, вероятно, подействовало все в комплексе: развод, переезд с ребенком, новая работа, пандемия. Было много перемен и решений в довольно короткий промежуток времени. 

За несколько лет до этого, когда ситуация была не такая серьезная, я около полугода брилась налысо по рекомендации одного психолога, с которым на тот момент работала — таким образом мы пробовали убрать механическую привычку, — однако это не помогло решить проблему, потому что, когда волосы отрастали, я их все равно вырывала. Где-то полгода назад мой парикмахер предложил вновь побриться, но при этом перекраситься в блонд, чтобы проплешины не так сильно бросались в глаза. И это была отличная идея! Сейчас я влюблена в свою прическу. Ведь если бы не светлый оттенок волос, я бы не смогла ходить с короткой стрижкой, потому что слишком много волос потеряла.

За последние пять лет я попробовала четырех психотерапевтов и психологов, трижды начинала пить антидепрессанты, но они мне не помогли. 

Конечно, трихотилломания — далеко не самое приятное заболевание, но я стараюсь не зацикливаться на ней, иначе можно запереться дома в четырех стенах, ведь проблемы все равно видны — если я опускаю голову, то можно заметить проплешины даже сквозь светлые волосы. Но я точно не готова сдаваться. У меня есть поддержка близких, и я окружаю себя людьми, которые спокойно принимают меня. Я уверена, что это заболевание излечимо, и не позволяю ему определять мою жизнь. Я спикер, постоянно выступаю на сцене, и трихотилломания ни разу не помешала мне воплощать в жизнь мои амбиции. Да, проблема намного тяжелее, чем кажется, но я знаю, что найду выход. Рано или поздно, так или иначе.

Лет в 12 мне бывало скучно на уроках — например, математике, и я накручивала волосы на палец, как делают многие. Через какое-то время я начала их вытягивать, но тогда это не казалось мне необычным. Потом на голове начали появляться проплешины. Первой это заметила мама, стала паниковать, искать информацию, но тогда ее было трудно найти, потому что интернета еще не было. 

Мама уговорила меня пойти к психиатру. Я не хотела, потому что думала, что это у меня просто вредная привычка, как грызть ногти, и преодоление ее — вопрос воли, но все же согласилась. Психиатр предложил мне ходить с непокрытой головой — тогда я уже носила шапку, потому что выдернула достаточно много волос. Это называлось, как мама потом сказала, шокотерапия. Естественно, я сразу отказалась. После этого мы пошли к еще одному врачу, который предложил лечиться медикаментозно. От этого варианта я тоже отказалась, потому что не хотела пить таблетки, которые будут на меня как-то химически влиять. Но визиты к психиатрам на меня так подействовали, что я на время перестала вырывать волосы.

В Кишиневе, где мы тогда жили, я была одной из заводил в школе. Когда в 6 классе после каникул я пришла в школу в шапке, мама сказала всем, что у меня болит ухо. Я так и ходила какое-то время, но на одном из уроков мы шутили и дурачились, и моя подруга сдернула с меня шапку. Я этот момент запомнила на всю жизнь. Шапку я подобрала, надела ее, вышла из класса и пошла домой. Больше я в школу не вернулась. Дома я рассказала маме, что случилось. Мама работала преподавателем английского языка в другой школе и перевела меня туда. Однако там я ни с кем не подружилась и практически ни с кем не общалась. 

Когда мне было 16 лет, мы с мамой уехали в Израиль, но жизнь там мне очень не понравилась, и я убедила маму вернуться в Кишинев. Наше возвращение, как раньше поход к психиатру, на меня так подействовало, что я на какое-то время перестала вырывать волосы, и они отросли. В Кишиневе я закончила вечернюю школу, чтобы получить документ об образовании. У меня не было друзей, я перестала общаться с одноклассниками и фактически замкнулась в коконе лет до 19, потому что не могла говорить о своем заболевании и меня мучило чувство стыда. 

Потом я поступила в институт на филолога и на первом курсе вновь стала вырывать волосы, и опять мне было очень стыдно. Во время подготовки к сессии я тянула волосы, а затем подходила к зеркалу и смотрела, насколько это можно скрыть. В итоге я надела парик. Это было худшее время в моей жизни — мне нравится все естественное, я не люблю косметику, например, — но тогда я другого выхода не нашла. Когда кто-то спрашивал меня, почему я хожу в парике, я просто говорила, что есть проблема. А в середине обучения в институте я поняла, что носить платок на голове — оптимальный вариант.

Я была замужем два раза, у меня двое детей. Мои мужья никогда меня не спрашивали, что со мной. Я не знаю, насколько они осознавали, что у меня трихотилломания. Второй муж, когда мы познакомились, просто спросил, нет ли у меня рака, и узнав, что нет, обрадовался и больше никогда не спрашивал, в чем дело. Может быть, им просто не хотелось в это влезать, а мне, в свою очередь, никогда не хотелось это обсуждать. Только сейчас, когда я стала с этим бороться, у меня возникла потребность об этом говорить.

Я никогда не снимаю платок, даже когда сплю. У меня есть разные платки — для улицы, для дома. Мои дети тоже никогда меня не спрашивали, почему я хожу в платке — они видели меня только в таком образе.

Не так давно я обнаружила способ борьбы с трихотилломанией — можно сбривать волосы. Когда нет волос — нет и желания их вырывать. Наблюдая за собой, я вижу, как работает зависимость — просто нарастает напряжение в теле, например, из-за обычных проблем. Чтобы снять это напряжение, человек хватается либо за сигарету, либо за что-то другое. В моем случае — за волосы. Но если нет волос, нет и проблемы. Трихотилломания — это болезнь, но все-таки и привычка. Чем дольше ты выдергиваешь волосы, тем желание это делать становится сильнее. И, соответственно, чем дольше ты этого не делаешь, тем меньше тебе хочется.

Также несколько лет назад я прошла курс обучения медитации випассана. Эта техника сильно повлияла на меня — последнее время я стараюсь практиковать ее ежедневно. Она меняет общий настрой и помогает лучше осознавать себя, не оставляя места для неосознанных действий.

Мы живем в странном обществе. Казалось бы, это просто волосы — не рука, не нога. Женщина без волос функционирует так же, как и с волосами. Тем не менее, в обществе отсутствие волос у женщины воспринимается как что-то критическое. При этом мужчины мной интересуются, как будто их не особо волнует отсутствие волос и то, что я никогда не снимаю платок. 

Сейчас я понимаю: что бы с человеком ни происходило, что бы он ни обнаружил в себе, это не должно табуироваться. Из-за этого люди ломаются. У меня теперь довольно широкий круг друзей, среди которых есть люди с депрессией, биполярным расстройством, и мы спокойно обсуждаем наши заболевания. Я считаю, что так и должно быть в обществе, ведь между больными и здоровыми не такая уж и большая разница.

Вырывать волосы я начала в детском саду, и мне всегда было из-за этого стыдно. Меня также всегда коротко стригли, чтобы я никого не раздражала. Когда волосы начинали чуть-чуть отрастать, я их опять вырывала, и меня опять стригли. Но в каком-то смысле мне повезло, потому что у меня относительно легкая форма заболевания — я не вырываю ни ресницы, ни брови, только волосы на голове. 

Я росла в классической семье алкоголиков. Психологи говорят, что дети в таких семьях не чувствуют уверенности в завтрашнем дне: сегодня папа трезвый, завтра — пьяный, сегодня папа тебя любит, а завтра — не любит, сегодня папа тебя ведет в парк, а завтра — бегает за тобой с топором. Ребенку необходимо расти в условиях защищенности, а в моем случае (и в случае моей сестры-близнеца) этого, к сожалению, не было. Ты растешь как человек без фундамента, и любая неприятная ситуация на работе или в школе — например, получил тройку — тебя выбивает настолько, что ты сваливаешься в тревожность, а в моем случае — начинаешь вырывать волосы. У моей сестры-близнеца нет трихотилломании, но она страдает трудоголизмом. 

Я не знаю, почему вырывание волос приносит мне чувство облегчения. Психотерапевты считают, что это — классический селфхарм (чаще это заболевание относят к категории обсессивно-компульсивных расстройств. – Прим. «Холода»), но я в этом не уверена, если честно. На голове есть различные участки: где-то вырывать волосы больно, где-то — нет. Я вырываю волосы там, где не больно — на задней стороне головы.

Я пыталась понять, в какие моменты я чувствую эту потребность особенно остро. У меня временами появляется синдром самозванца. Я начинаю думать, что я недостаточно хороша для науки — а я сейчас занимаюсь наукой в Германии: исследую заболевания печени, раковые и предраковые заболевания. И когда мне кажется, что меня сейчас «раскроют», я вырываю волосы. Например, я пишу статью. Перед тем как эту статью отправить начальнику, я думаю: «Вот я ее сейчас отправлю, и он поймет, что я дурочка и на самом деле ничего не знаю». При этом у меня уже есть MD и PhD-дипломы (от лат. Medicinae Doctor, доктор медицины, и Philosophiæ Doctor, доктор философии — ученая степень, присваивающаяся после выполнения поствузовского исследовательского проекта и защиты диссертации. — Прим. «Холода»), я работаю постдоком (исследователь, который получил степень кандидата наук / PhD. — Прим. «Холода»).

Желание вырывать волосы у меня обостряется в тот момент, когда есть какая-то персональная вовлеченность, то есть мне не все равно, что обо мне думает, условно говоря, начальник. Или когда случаются какие-то неудачи или изменения в личной жизни — например, я рассталась с молодым человеком, — мне начинает казаться, что я провальный партнер и плохой человек, и в эти моменты мне хочется вырывать волосы. При этом, если я выступаю на конференции перед людьми, которых я не знаю, мне все равно, что они обо мне подумают.

Сейчас я даже умудрилась отрастить волосы. Мне помог психоанализ и антидепрессанты. Мне удалось найти в Германии русскоязычного психотерапевта, к которому я хожу уже два с половиной года. Не могу сказать, что я в полной ремиссии, и, честно говоря, вообще не уверена в том, что когда-то это закончится, но у меня все меньше желания вырывать волосы. С терапевтом я пытаюсь работать над тем, чтобы создать для себя фундамент, которого у меня не было, когда я росла, и понять, что я существую и ценна вне зависимости от своих успехов. Хотя успехи объективно есть, и это мне помогает. Раньше у меня было ощущение, что я тону, сейчас — ощущение, что я балансирую на кочках, которые появились из воды, и, если что, я не провалюсь.

Я рассказываю о трихотилломании не потому, что от этого легче. Мне просто хочется, чтобы люди с подобными проблемами понимали, что не нужно этого стыдиться, а нужно пойти ко врачу. Это ужасное заболевание, которое, как и любые другие неврозы, селфхарм и аутоагрессия, очень тяжело лечится. Мне бы хотелось, чтобы ребята, которые с этим живут, поняли, что они не одни.

В девятом классе из-за нервов я начала выдергивать и грызть волосы. Сначала я не обращала внимание на то, что делаю это, но в какой-то момент ребята в школе заметили, что у меня на затылке образовалась проплешина, о которой я даже не знала. В тот момент мои волосы были собраны в хвост, и ребята подумали, что я их так перетянула. После этого я стала зачесывать волосы таким образом, чтобы ее не было видно. Но остановиться я уже не могла, и вот уже шесть лет я живу в таком состоянии.

До того, как я заметила проплешину, я ничего не слышала о подобном расстройстве и не подозревала, что это может быть опасно для здоровья: когда ты сгрызаешь волосы полностью, они у тебя остаются внутри и может скопиться комок, который удаляют хирургическим путем.

Моя мама знала о том, что я грызу и дергаю волосы. Когда появилась проплешина, она отреагировала очень бурно, а у меня вообще случилась истерика. Несмотря на то, что мы близки с мамой, она не знала, как на это правильно реагировать и как меня остановить. Со стороны людям кажется, что можно просто прекратить это делать, но это так не работает. Мамина реакция меня очень расстроила, и я старалась бить себя по рукам, однако спустя две недели я снова стала дергать волосы. Желание делать это остается со мной каждую секунду, хотя я стараюсь себя контролировать.

Мое состояние зависит от того, насколько много я нервничаю. Бывают периоды, когда я так нервничаю, что ничего не замечаю вокруг: просто сижу, накручиваю волосы на палец, а потом выдергиваю и сгрызаю их. Бывают периоды, когда я не дергаю волосы, слежу за собой с помощью приложения на телефоне с трекером для борьбы с вредными привычками. Когда мне тяжело, я захожу в чат людей с трихотилломаний и дерматилломанией, читаю их истории, смотрю фотографии их волос. Мне это немного помогает справляться. Но в депрессивные периоды я вообще не задумываюсь о том, что не нужно выдергивать волосы. Чтобы успокоиться, я могу начать грызть ногти, но мне этого не хватает, и я начинаю теребить волосы. Сначала я их перебираю, затем выискиваю определенные волоски, вырываю их, начинаю грызть и полностью сгрызаю. Я пыталась переключиться на что-нибудь другое, есть конфеты, семечки, но это все не то. У меня есть дикое желание грызть именно волосы. 

Я ходила к психиатру, который поставил мне диагноз «депрессия». Я тогда была не в состоянии ничего делать, очень нервничала из-за этого и дергала волосы, чтобы успокоиться, но это еще больше давило на меня. Также мне поставили обсессивно-компульсивное расстройство (ОКР). Психиатр сказал, что трихофагия (навязчивое поедание волос. — Прим. «Холода») — это симптом ОКР. Не так давно я начала пить антидепрессанты. Пока не могу сказать, помогает мне это или нет, но я очень надеюсь, что поможет. Однако, судя по отзывам в чате, медикаментозное лечение не очень хорошо работает: даже если люди вылечиваются от депрессии, трихотилломания не проходит. Но я слежу за тем, чтобы не грызть слишком много волос.

Когда родственники замечали, как я грызу волосы, они реагировали так, будто я или делаю что-то мерзкое, или просто дурью маюсь. Мой брат смеялся, дедушка был недоволен. Из окружающих я рассказала о болезни только своим подругам. Они поддержали меня. Раньше у меня был дикий стыд по поводу болезни, особенно когда я ничего толком о ней не знала, но сейчас он постепенно проходит, потому что я понимаю, что таких людей много.

В подростковом возрасте у меня были обычные проблемы с кожей. Я не парилась на этот счет, но моя мама оказала мне медвежью услугу, научив меня выдавливать прыщи. Она просто хотела мне помочь убрать черные точки, говорила: «Так нельзя ходить, ты девочка, тебе нужно это убрать». Наверное, у нее был позитивный посыл, чтобы я выглядела хорошо. Но, когда она выдавливала мне прыщи, это было так больно, что я сказала: «Блин, мама, я не могу терпеть, покажи мне как, и я буду сама это аккуратно делать». Мама сказала мне делать это с ватными дисками, а мне было неудобно из-за длинных ногтей, и я начала прямо ногтями все убирать и расковыривать. Так я занесла инфекцию, и она поразила все мое лицо. Чем больше у меня появлялось воспалений на лице, тем сильнее мне хотелось от них избавиться. Ты не просто видишь изъян, а у тебя навязчивая идея, что на твоем лице гной и тебе надо его убрать.

Обычно я нахожу со всеми общий язык. В школе все закрывали глаза на состояние моей кожи, потому что им нравилось со мной общаться. К тому же, наверное, ребятам было неловко мне сказать, что я прыщавая. Но однажды это сделал на тот момент мой самый близкий человек — лучшая подруга. В восьмом классе мы поругались в раздевалке, и она при всех девчонках сказала, что я прыщавая и что у меня все лицо разодранное. Тогда я в первый и последний раз ударила человека — не выдержала и отвесила ей пощечину. Мне было очень больно, и я неожиданно для самой себя так отреагировала. С тех пор мы не общались. Но, благо, больше никто не позволял себе такого.

У меня благополучная семья, но от меня в детстве очень много требовали: учебу хорошую, чтобы я нравилась всем друзьям родителей: «Лера, стульчик, стишок, песенки», «Лера самая лучшая, лучше всех учится». Каких-то душевных разговоров у нас не было, и понимания меня как человека родители никогда не проявляли. Но от меня всегда много требовали в плане внешней реализации, поэтому стремление к идеалу во всем, наверное, у меня идет оттуда.

Привести кожу в норму мне помогли в клинике: делали чистки, пилинги. В результате мне стало чуть полегче. Потом, когда мне исполнилось 20 лет, я начала принимать гормоны, и это тоже помогло выровнять кожу. 

Чем лучше у тебя состояние кожи, тем меньше тебе хочется лезть в лицо. Но, конечно, желание быть идеальной тебя не отпускает никогда. Ты можешь спокойно сидеть, общаться с подружками, просто поправить волосы и нащупать на лице что-то такое, что не подходит под твои критерии идеальности. Ты трогаешь эту неровность, и у тебя возникает навязчивая мысль, что ты придешь домой, смоешь косметику и избавишься от нее. Думаешь о том, что ты должна быть идеальна, как девчонки в соцсетях или на билбордах.

В 22 года я начала жить с молодым человеком, за которого быстро вышла замуж. Я понимала, что, если я буду выходить из ванной с расцарапанным лицом, это ему не понравится. Никому бы не понравилось — это ужасная картина. Поэтому я начала себя контролировать, например, переключаться на другие дела, и это мне помогло меньше трогать свое лицо.

В прошлом году я выложила ролик на ютьюб о своем расстройстве. Отклики на него помогли мне понять, что я такая не одна, что я не сумасшедшая, а обычный человек, у которого могут быть какие-то психологические расстройства. Когда ты наедине с этой проблемой, справиться с ней невозможно — ты так и будешь себе вечно обещать все изменить, но ничего в итоге не произойдет. Изо дня в день будет повторяться один и тот же сценарий: нашел, встревожился, думаешь об этом постоянно, пришел домой, навязчивость реализовалась в селфхарм, ты успокоился, но снова видишь результат и себя ненавидишь. Пока ты один и у тебя нет поддержки, ничего не сдвинется с места. 

Сейчас я в ремиссии, потому что нашла свои точки опоры: я не скрываю, что у меня дерматилломания, общаюсь с близкими на эту тему и честно рассказываю о себе в соцсетях без показухи и притворства. На некоторое время я перестала постить в инстаграм вообще что-либо, практически перестала смотреть чужие посты, и это мне тоже помогло. Я занялась реальными, а не виртуальными делами: работала, завела хобби — снимала кулинарные шоу на ютюбе, пела дома, шила и общалась с людьми. В соцсети я вернулась, но теперь уже я спокойно могу записать сторис без косметики, выложить «до» и «после», где у меня ужасная кожа или я толстая.

Я постоянно веду с собой диалоги. Чаще всего, когда у меня возникает навязчивая мысль, я либо резко занимаю себя каким-то делом, либо выхожу на улицу, либо крашусь дома. Замазать прыщи и не видеть — это тоже работает. Еще я делаю себе трекеры привычек. Закрашивать кружочек (в дневнике для борьбы с вредными привычками. — Прим. «Холода») за то, что ты не потрогал лицо сегодня, — очень приятно психологически. Также я увлекаюсь уходом за кожей. Я понимаю, что чем лучше у меня будет состояние кожи и чем меньше будет прыщей, тем меньше я буду хотеть их выдавить. Уход за собой — это полезная трансформация моего стремления к идеалу.

Когда я общалась с психотерапевтом, она мне объяснила, что то, как я ковыряю лицо перед зеркалом, — это ритуал. С ней мы выяснили, что срывы у меня происходят в тот момент, когда я очень устала. В такие моменты, когда я стою перед зеркалом, убираю воспаления и черные точки, у меня мозг отключается, и я снимаю стресс. Психотерапевт посоветовала мне выбрать ритуалы, которыми я могу заменить выдавливание прыщей. Но у меня это так не работает. Взять и заменить устоявшийся годами ритуал другим — этого мало. Поэтому лучше всего мне помогает забивать свой день работой.