Крым — уже не безопасный курорт. С апреля там действует желтый уровень террористической угрозы, а после ударов по военному аэродрому «Саки» в августе полуостров, де-факто, стал территорией боевых действий. Этот статус был подтвержден подрывом Керченского моста 8 октября. Уроженка Симферополя, журналистка, автор фильма «Крым. Возвращение домой» Инна Денисова рассказывает «Холоду», что о происходящем думают ее друзья детства и почему они думают именно так.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Давным давно, еще в СССР — а точнее, в УССР, в украинском Крыму, — в Симферополе был дом, где я провела абсолютно счастливое детство.
Наша пятиэтажка стояла на улице Тургенева — тенистой, зеленой и прохладной, как из песни Юрия Антонова. Машины по ней почти не ездили. Единственный источник шума — хлебозавод в переулке, но он не только шумел, а еще и пах сладкими булками. Идеальная улица начиналась и заканчивалась парками: один — «Детский», второй — сквер с кинотеатром «Мир». Сад вокруг дома был весь в розах, ночное небо — в звездах.
Благодарность к этому теплому и щедрому месту я бережно несла через всю жизнь, как и дружбу с теми, с кем выросла в одном доме. Ничто не могло разрушить связь, возникшую на прочном фундаменте общего счастья. Ничто не нарушило нашей близости в течение многих лет — ни расстояние (я уехала жить в Москву, но приезжала в Крым на каникулы), ни штрих-пунктирная граница на станции Казачья Лопань — поезд «Москва-Симферополь» стоял там всего минут 40, — ни документооборот с бюрократией, ни кинодубляж по-украински — никому из моих друзей, русскоязычных крымчан, украинский не был чужим. И только в марте 2014 года свой взгляд изнутри они резко противопоставили моему снаружи: «Где ты с Болотной площадью, и где мы с улицей Тургенева»; «Провинциалам вроде нас лучше быть “и от Цезаря далеко, и от вьюги”»; «Плохой Гоблин (главу Крыма Аксенова здесь помнят как члена банды “сейлемских”, занимавшихся рэкетом и поджигавших магазины) лучше хорошего Майдана», — в общем, новый русский олигарх лучше старого украинского хотя бы из-за его прибавочной стоимости в 228 миллиардов рублей, потраченных на Крымский мост.
Войну в Донбассе, когда у сценария, аналогичного крымскому, сложилась другая драматургия, крымчане предпочли не заметить (где вы были восемь лет?). Думаю, оттого, что она указывала им на уязвимость местного хэппи-энда. С широко закрытыми глазами гуляли они по грефовской «Мрии» (санаторно-курортный комплекс. — Прим. «Холода») без карт «Сбербанка» и виз в паспортах, не глядя ни по сторонам, ни в будущее. Пока мы дружили в украинском Крыму, проблем с взаимопониманием не было. Оказавшись в одной стране, мы заговорили на разных языках.
Весной 2021-го, возможно, последний раз в жизни, я съездила в родной Симферополь. Купила билет на поезд, идущий 40 часов вместо привычных 22-х, и больше не через Харьков, Запорожье и Мелитополь, а через новенький Керченский мост. В вагоне-ресторане почитала расклеенную по стенам инфографику, составленную каким-то любителем крупных цифр и сравнений: оказывается, 13 тысяч километров арматуры, из которых связали дорожное полотно, — это «расстояние от Москвы до Сиднея»; надо же, «в первые 19 месяцев по мосту проехало восемь с половиной миллионов машин»; ничего себе, «строили его 15 тысяч инженеров» — вся королевская конница, вся королевская рать. Мой душевный украинский поезд нравился мне куда больше этого пафоса большой статистики, но что теперь вспоминать — снявши голову, по волосам не плачут.
Россия изменила облик родного города. Исчезли шелковицы. А «тенистой» мою улицу Тургенева делают разве что многоэтажки: самая уродливая выросла на месте хлебозавода, самая элитная — на месте кинотеатра «Мир». В городских кафе заседали квадратные, стриженые мужчины в пиджаках и с папками, припарковав большие черные авто носом в окна. В центральном городском сквере Александро-Невский собор как будто разросся и стал напоминать стоящее по соседству здание обкома коммунистической партии, ныне Горсовет. Буквально: вот — власть, а вот — Бог, от которого она происходит. Подтверждение — табличка на храме с благодарностью президенту. Штаб партии КПРФ на улице Карла Либкнехта украшала другая табличка: «Здесь был Сталин». Меня все это шокировало, но не задевало моих друзей, объясняющих, что их знакомая медсестра, покинувшая Крым по идейным соображениям, потеряла гораздо больше — российскую зарплату.
Несмотря на VPN, установленный друзьями детства заблаговременно, пока полуостров Крым тянул за собой в изоляцию всю страну, после 24 февраля наши разговоры сократились до минимума. «Началась война», — пугаю их запрещенным словом в запрещенных мессенджерах. В ответ — попытка сменить тему. «Как Париж? Как учеба?» — спрашивают зеленые человечки с планеты Крым. Общая подруга Таня с той же улицы Тургенева спит в киевском бомбоубежище с детьми, но никого не интересует, как ей там «спится». Искусство не замечать неудобное доведено до совершенства, мускул натренирован. В августе 2022-го, когда небо над Новофедоровкой заволакивает черный дым из-за взрыва на аэродроме совсем рядом с Симферополем, отправляю СМС: «Мне за вас страшно». И получаю ответ: «Страшно не здесь».
В Симферополе есть художественный музей: с Левитаном, Кипренским, Васнецовым, Врубелем, Айвазовским, Волошиным, Куинджи и даже с картиной Тимура Новикова. Старое здание, бывшее Офицерское собрание, украшено двуглавым орлом: здесь капельмейстер Яков Богорад, служивший в 51-м Литовском полку, помог трубачу Агапкину записать клавир марша, придумав ему название — «Прощание славянки». В моем детстве его включали вслед поездам, уходящим в Москву: я плакала, не желая расставаться с летом. Подружки утешали, что скоро мы снова встретимся, а потом бежали за поездом.
Сегодня военный марш на симферопольском железнодорожном вокзале включают по прямому назначению, провожая эшелоны мобилизованных на фронт. У подруг — мужья призывного возраста, у одной — 18-летний сын. Но единственное, что они способны выжать в разговоре со мной, это скупое: «Паники нет». Раньше в сложных жизненных ситуациях мы всегда звонили друг другу. Россия научила их не верить, бояться и ни о чем не просить человека, уехавшего за границу.
Гадая о причинах их «сдержанности», я не исключаю осторожность: нам не дано предугадать, как наше слово отзовется в прослушивающем устройстве товарища майора. Но более вероятным кажется другое объяснение: мои друзья не хотят расстаться с иллюзией, не готовы признать, что ошиблись. Как до последнего не желали расставаться с мечтой об СССР наши бабушки — ведь так и выйдет, что жизнь прожита зря. Как и мне самой не хочется признавать, что в моем советском счастливом раю были и КГБ, и Чернобыль, и холодная война.
Тем временем подруга Таня уже не в Киеве, а в Германии и пишет мне, что ее мама считает, что дочь с семьей просто поехали в турпоездку и задержались в ней бог его знает отчего.
На следующий день после юбилея Путина, когда заминированный еще одним любителем совпадений и больших чисел грузовик, взорвавшись, сломает мост, мои крымчане снова реагируют на события нейтральным: «Все хорошо». В самом деле, куда уж лучше.
У жителя полуострова незавидный выбор: с одной стороны — пропагандист Соловьев, с другой — дерзкая Украина, предпочитающая смерть чекистской власти и презирающая приспособленцев.
Я больше не пытаюсь ни с кем поговорить. Мы не ссорились, мы просто в один день стали чужими. Этот день — 24 февраля — не прожит, не оплакан и не прочувствован совместно. Близкими нас когда-то сделало проживание общего счастья, непроживание беды — разлучило навсегда.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
