Я должна была вынуть пулю

В марте российские военные задержали 26-летнюю учительницу математики и информатики Викторию Андрушу в доме родителей. Из села Старый Быков Черниговской области ее вывезли в курское СИЗО, где Андруша провела почти шесть месяцев. Она вернулась домой только в сентябре, когда Россия и Украина в очередной раз обменялись пленными. «Холод» рассказывает историю пребывания Андруши в российском плену с ее слов. 

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

Утром 25 марта к моему дяде, который жил по соседству с нами, пришли российские военные, чтобы осмотреть его дом и двор. К тому моменту наше село уже месяц было в оккупации, мы периодически слышали отголоски боев, автоматные очереди и звуки выстрелов из танков. Люди сидели по подвалам и погребам, не выходили на улицу, а общались, перекрикиваясь через забор. Окна в домах затягивали грубой тканью и скотчем, чтобы на улицу не просачивался свет. Многие писали на своих воротах «Здесь живут люди». 

Военные сказали дяде, что все хорошо, что ему не следует волноваться, но, возможно, им придется еще раз к нему наведаться. После обеда те же три молодых солдата и правда пришли — уже к нам во двор, — попросили осмотреть и его на предмет спрятанных боеприпасов и оружия. Мама проводила их во все помещения на нашем дворе, солдаты поблагодарили ее, извинились и ушли. А через несколько минут к дому подъехала машина. 

Из нее вышло более 10 человек в военной форме. Они бесцеремонно ввалились на наш участок. Мама пыталась сказать их командиру, что у нас уже все осмотрели, но он ответил, что этого не видел. Отец объяснял, что у него нет оружия, но его все равно вывели на улицу, поставили на колени и приказали держать руки за головой. 

Их командир называл нас бандеровцами и сепаратистами. Когда я попыталась спросить, почему он сделал такой вывод, он ответил: «Ты вообще молчи, о тебе нам уже все рассказали». Нам с матерью он тоже приказал выйти на улицу и вынести из дома все устройства: телефоны, ноутбуки, планшеты, флешки. Мы сказали, что выполним приказ, но всю технику не вынесли. В соцсетях многие писали, что после таких проверок российские военные ее не возвращают, поэтому телефоны у нас были спрятаны и отдавать их солдатам мы не собирались. Они нам чего-то да стоили. 

Потом военные стали открывать шкафы и тумбочки во всех комнатах, переворачивать вещи. Выпотрошили мой рюкзак, открыли кошелек, но денег не взяли. Хотя сумку со всеми родительскими сбережениями, которую мама спрятала во дворе, забрали — там была большая сумма, которую копили годами. В моей комнате нашли телефон, потребовали его разблокировать. 

Командир заявил, что знает, что я «кое-что отправляла», но я стояла на том, что общалась только с родными. О том, что я переписывалась с сотрудником СБУ и периодически сообщала ему о передвижении российской техники между нашим и соседним селом, я промолчала. С этим человеком я не была знакома лично, достала контакт, на который отсылала данные, через знакомых. Судя по тому, что командир приговаривал: «Мы знаем, кто ты и что ты делала», — он был в курсе этой переписки. Хотя те сообщения командир так и не нашел, он сказал солдатам: «Пакуйте ее!». 

Солдаты посоветовали мне взять вещи первой необходимости и одеться потеплее, «потому что там будет холодно». Я находилась в таком состоянии, что не понимала, какие вещи мне нужно взять и о чем они вообще говорят. Родители спросили, когда меня вернут домой. Солдаты ответили: «Три-четыре дня». Они обещали, что меня только допросят и отпустят.

В тот вечер они отвезли меня в какой-то частный дом, спустили в погреб и оставили там ночевать. В этом погребе я встретила своего дядю. Он рассказал мне, что после утреннего обыска к нему тоже пришли военные, начали допрашивать его о том, состоит ли он в теробороне, есть ли у него оружие. Oн отвечал, что не состоит в теробороне и ничего у него нет, и предлагал им обыскать его двор, чтобы в этом убедиться. Но они не поверили — ударили дядю по голове рукояткой автомата и задержали его.  

Через какое-то время к нам в погреб привели еще одного местного жителя, ему уже было за 60 лет. По его словам, его задержали за то, что он разговаривал по телефону: это не понравилось солдатам. 

Честно говоря, мне уже было неважно, за что кого задержали, гораздо больше меня занимал вопрос, что же с нами будет дальше.

На следующее утро, 26 марта, нас перевезли в соседний поселок Новый Быков и поместили в котельную местного клуба. Там нас начали допрашивать. Ко мне военные не прикасались, но к мужчинам применяли физическую силу. Пленным завязывали руки за спиной и надевали на глаза повязку. 

У меня единственной были развязаны глаза и руки, потому что меня назначили «старшей» среди пленных: сказали, что я должна подавать остальным воду и оказывать медицинскую помощь. В первый же день, как я оказалась в котельной, туда привели человека с ранением в правой руке выше локтя. Он нам рассказывал, что в него стрелял кто-то из русских командиров. Вечером наши «охранники» осмотрели рану и сказали, что завтра приедет врач. 

Не дождавшись врача следующим утром, они обработали нож и вручили его мне: я должна была вынуть пулю. Ничего подобного я раньше не делала, но понимала, что, если этого не сделать, рана загноится. После этого раненому дали противовоспалительные таблетки и перевязали руку.   

В тот же день меня заставили рассказать на видео о том, кто я, чем я занималась. Как я понимаю, его затем передали российским спецслужбам. Мне говорили: «У тебя статус наводчицы, ты сдавала геоточки наших позиций». Якобы я ходила по селу, собирала информацию. На самом же деле я наблюдала только за небольшим отрезком дороги, что виден из окна нашего дома. Поехало пять машин в сторону Киева — я об этом сообщала, но где конкретно стояли их установки, машины или танки, я не знала и никаких «позиций» не сдавала. 

27 марта нам всем завязали глаза и руки, посадили в машину и повезли в неизвестном направлении. Через какое-то время нас пересадили в грузовик. Несколько часов мы ехали по полю — о том, что мы съехали с дороги, я узнала от солдат. Мои руки завязали вокруг какой-то металлической трубы, для того чтобы я ничего не могла сделать. Затем нас посадили в вертолет. Когда он приземлился, нам объявили, что мы находимся в России. Нас сразу же доставили в какое-то учреждение, где опять был допрос. 

28 марта нас перевезли в город Глушково в Курской области, где мы прошли еще через несколько дней допросов. А 8 апреля я оказалась в Курском СИЗО №1. 

При приеме в СИЗО меня с пленными мужчинами завели в коридор, где нет видеокамер, поставили на колени и избили дубинками по пояснице и ягодицам. Нас также били электрошокером и наносили удары кулаками по голове. Насколько мне известно, такую меру к другим девушкам не применяли.  

Сначала я с двумя другими пленными украинскими девушками была в камере, рассчитанной на шесть человек. На ее стене кто-то выцарапал слово «морг». У одной из девочек был рак: через четыре дня ее освободили, а нас двоих перевели в карцер, переоборудованный в камеру. Он находился рядом с комнатой, через которую шел водопровод, — там было сыро и водились крысы. Места очень мало, передвигаться по карцеру было невозможно, но мы не жаловались и пытались приспособиться к этой среде: после приемки нас не били и мы понимали, что могло быть хуже. 

В СИЗО нас одели в зеленую спецовку, водили в душ раз в неделю и запрещали садиться на нары в течение дня. Еще грозились подстричь меня налысо, но, к счастью, этого так и не сделали. У меня длинные волосы, которые я никогда не хотела обрезать. Думаю, они чувствовали этот мой страх и специально на него давили. 

Кормили нас три раза в день. Сначала еда была невкусной: было заметно, что картофель не очищен и не вымыт как следует. Но потом что-то изменилось: еда приобрела вкус, стали чаще встречаться куски мяса. Каждый вечер обязательно подавали рыбу. Пусть еда была не такой вкусной, как домашняя, она всегда была теплой — говорить, что нас морили голодом, я не буду. 

Мы были единственными женщинами среди пленных. В июне к нам привезли еще двух девушек, но в июле одну из них забрали. В соседних камерах держали украинских мужчин, но нам нельзя было с ними взаимодействовать. Общаться разрешали только внутри собственной камеры, да и то нам часто приказывали «сохранять тишину». 

Нас хотели перевоспитать: заставить думать, что все происходящее в России — хорошо, а в Украине — плохо. Иногда нас выводили в коридор и показывали кадры разбомбленного Мариуполя, Луганской и Донецкой областей с посылом «вот что делает ваша власть, вот что делают ваши военные, вот какие они плохие». 

Мы каждый день пели гимн России во время подъема в шесть утра. По нескольку раз в день нам включали плейлист с патриотическими песнями: «День победы», «Небо славян», «Мы русские», «Дядя Вова». В каждой камере были установлены динамики, и каждый раз, когда мы слышали песню из этого списка, мы должны были построиться и петь. Если кто-то отказывался, ему угрожали, что на проверке придут «пообщаться». Поэтому проще было спеть один раз хорошо, чтобы к тебе не придирались. 

Мне инкриминировали статью о шпионстве, говорили, что я собирала информацию и проводила расследование. Не знаю, было ли на меня возбуждено уголовное дело, но в суды меня не возили. 5 мая приехали люди из военной полиции, которые занимались расследованием, они мне зачитали его результаты: якобы мои действия не нанесли ущерб российской армии, потому что из-за меня никто не погиб. Так меня оправдали. Но предупредили, что, если я вернусь на территорию Украины и буду продолжать свою «деятельность», они могут меня опять задержать и судить по законам России. Я написала расписку, что мне все это ясно, что мне это прочли и огласили устно, переводчик мне не нужен. После этого они сказали: «Ожидайте, когда вас заберут на обмен». 

Даже после этого к нам приходили новые следователи и пытались разговаривать. Я отвечала, что ничего нового не расскажу, что решением военной полиции меня оправдали и включили в список на обмен. 

Во время этих допросов меня призывали рассказать «правду», что, мол, меня еще в 2013 году завербовали украинские спецслужбы. И как бы я ни объясняла им, что не интересовалась политикой, преподавала детям информатику и математику в броварской школе №5, они мне не верили. А у меня была самая обыкновенная жизнь: я много работала, на выходных ездила к родителям, общалась с родственниками и друзьями. Летом ездила на отдых в пределах страны, за границей не бывала — мне хватало того, что я могла свозить учеников в другой город на экскурсию. 

Несмотря на то что меня «оправдали», свой день рождения, 15 сентября, я еще праздновала в СИЗО. Мы с сокамерницами набрали в кружки воду, они произнесли тост, и я загадала, чтобы сбылось мое главное желание — вернуться домой. 

Через пять дней нас перевезли, как нам сказали, в женскую колонию в Курской области. Там мы были до 24 сентября, потом нас вернули в Курское СИЗО, а 25-го уже отвезли в город Новозыбков в Брянской области. Оттуда меня и отправили «с вещами на выход», 29 сентября.  

Вместе с тремя мужчинами меня посадили в автобус. Мы были в наручниках. Было понятно, что нас везут на обмен: мы в Брянской области, близ украинской границы. Сначала нас отвезли в Беларусь, и уже оттуда мы въехали в Украину. Через некоторое время нас высадили, разъяснили, куда идти, и отпустили. Мы пошли, куда нам сказали, и увидели идущих нам навстречу пленных российских солдат, поздоровались с ними, увидели знак «Украина» и поняли, что вот оно — мы дома. 

По приезде нас забрали на обследование в больницу, с нами общался психотерапевт. После избиения в СИЗО у меня начались проблемы со спиной, я постоянно чувствовала боль в пояснице. Мне сделали компьютерную томографию, выявили повреждения, и сейчас я прохожу нейрореабилитацию в научно-практическом центре. 

За время заключения в СИЗО нам постоянно говорили, что Украины уже практически нет, что российские войска взяли Киев, а люди повсеместно стоят в очередях за российскими паспортами. У нас не было возможности эту информацию проверить — мучило непонимание того, что происходит на фронте. Поэтому сложнее всего сейчас оправиться психологически. О полном выздоровлении говорить рано: этот опыт навсегда останется в моей памяти.