В конце апреля российские государственные СМИ стали активно распространять видео из Украины, на котором пожилая женщина встречает у своего дома солдат ВСУ, держа в руках советское красное знамя. За следующие три недели «бабушка с флагом» превратилась в полноценный пропагандистский символ: в России и на оккупированных украинских территориях ей ставят памятники, а глава Роскосмоса Дмитрий Рогозин пообещал украсить ее изображением ракету. Судя по интервью, опубликованному украинскими властями, с точкой зрения Анны Ивановны Ивановой — так зовут «бабушку» — на войну все далеко не так однозначно, но канонизация ее фигуры в России продолжается. По просьбе «Холода» исследователь культурной памяти, научный сотрудник Центра антропологических исследований музеев и наследия (CARMAH) Берлинского университета им. Гумбольдта, сооснователь Лаборатории публичной истории Андрей Завадский попытался разобраться, как работает российская мемориальная политика в случае «бабушки с флагом».
Если бы Анна Ивановна Иванова, которая вышла с советским флагом навстречу украинским солдатам, перепутав их с российскими военными, стала просто очередным персонажем российской пропаганды, — это вряд ли бы пробудило какие-то особые, достойные рефлексии чувства. После «распятого мальчика» из Славянска (в 2014 году Первый канал показал новостной сюжет о том, что украинские военные в Славянске распяли трехлетнего мальчика на глазах у матери; эта история с тех пор много раз была опровергнута) и «девочки Лизы» из Германии (13-летняя девочка из берлинской семьи выходцев из России в январе 2016 года заявила, что ее похитили и изнасиловали арабские мигранты; история имела большой резонанс, но тоже была опровергнута) история «бабушки с флагом» из Харьковской области показалась бы — особенно на фоне происходящего последние два с половиной месяца кошмара — не более чем неприятным акцентом в общем потоке зловонной соловьево-киселево-симоньянщины.
Но жадное присвоение Анны Ивановны российской символической политикой указывает на стремление Кремля изобрести для ведущихся ими военных действий хоть какой-то немилитаристский бренд. До сих пор брендинг путинской войны в Украине играл роль мобилизующего механизма. Сколько бы российские власти ни отказывались называть вещи своими именами, задача всех этих Z и V заключалась в том, чтобы объединить людей в военную колонну — реальную или метафорическую. Для работы в тылу символичности этих букв оказалось явно недостаточно: устраиваемые властью перформансы с детскими хосписами и автопробегами воспроизводятся обществом относительно мало. «Бабушка с советским флагом» — это символ, призванный заполнить эту лакуну.
Флаг в ее руках отсылает к «величию» советской империи, «единству братских народов» и победе над нацистской Германией. Здесь невозможно не вспомнить о развевающемся над Рейхстагом красном знамени, запечатленном на знаменитом снимке Евгения Халдея. Сама же Анна Ивановна вызывает ассоциации с образами пожилой женщины, популяризованными советской властью после войны в рамках конструирования памяти о победе. На ум приходит старушка-мать — например, из «Баллады о солдате» и других военных фильмов, — символизирующая то ожидание (ушедших на фронт сыновей), то скорбь (из-за их гибели). По всей видимости, именно это яркое сочетание личной скорби с имперским размахом привело к тому, что российская власть начала превращать случайно возникший образ пожилой женщины с флагом в немилитаристский символ российской военной кампании в Украине.
Но почему тогда история этой женщины и устанавливаемых ей памятников вызывает сильнейший кринж? Почему другие чувства — ненависти, ярости, презрения, бессилия и так далее — уходят перед ним на второй план?
У режиссера Егора Исаева, моего коллеги по Лаборатории публичной истории, есть концепция окаменения памяти. В статье, посвященной репрезентации Великой Отечественной войны на страницах журнала «Советское фото», Исаев отмечает, что в середине 1970-х в публикуемых журналом фотоматериалах, связанных с ВОВ, появляется все меньше живых людей — и все больше мемориалов. Солдаты отождествляются с памятниками, мягкая память интегрируется с твердой, а коммуникативная — с культурной. Что это значит? «Мягкая» память в концепции Александра Эткинда передается прежде всего через тексты, а «твердая» — через памятники и монументы; «коммуникативная» память, по Яну и Алейде Ассманам, живет в социальном взаимодействии, а «культурная» — в объектах культуры. Если совсем упростить, то вспоминать о войне предлагается не через (фото)истории о людях, а через снимки памятников. Уже в середине 1980-х, пишет Исаев, подход меняется: становится очевидной необходимость вернуться к «правде», «достоверности», аутентичности в отображении войны: в журнал возвращаются военные репортажи и фотоистории о воюющих на фронте и в тылу.
Иными словами, объяснять настоящее посредством памятника можно, если у него есть «постамент», то есть если его появлению предшествует активная дискуссия. В идеале российским властям нужно было привезти Анну Ивановну в Россию, заставить официальные СМИ взять у нее серию интервью, устроить ей коллаборацию с модным блогером — в общем, сделать из нее медиаперсону, превратить в живой говорящий символ (и ведь любопытно, что раньше они умели это делать — вспомним хотя бы историю Натальи Поклонской). Однако сейчас в Москве боятся любого голоса, отличного от монотонного гудения пресс-секретаря Минобороны. То, что возможности привезти Анну Ивановну в Россию не было (женщина все это время оставалась на территории, подконтрольной Украине), оказалось даже удобным. Пропагандисты принялись делать то, что пока не разучились: вырезать из живых людей деревянные скульптуры и отливать их в бронзе.
Возможна ли социальная жизнь у такой окаменевшей памяти? Можно ли такую память «оживить»?
Российская символическая политика активно и даже отчаянно пытается. Повсеместные образы Анны Ивановны на празднествах 9 мая в российских городах — это явная попытка оживить неживое. Но оживление мертвого — процесс не мгновенный. По фольклористу Владимиру Проппу, оживить нечто можно, только предварительно это нечто похоронив. В русских сказках живая и мертвая воды не противоположны друг другу, а комплементарны. Окропление мертвой водой представляет собой своего рода погребальный обряд — и только потом живая вода возвращает мертвого к жизни.
Российские власти не готовы попрощаться с имперским и советским периодами в истории страны, похоронить их (самый очевидный пример — это плакаты с надписью «1945–2022»). И в результате предлагаемые ими образы не просто не оживают, а начинают гнить изнутри.
Фотографии и памятники Анны Ивановны, растиражированные российским официозом, заставляют вспомнить о концепции Светланы Бойм, которая различает реставрирующую и рефлексирущую ностальгии. Первая пытается, вопреки истории и современности, реконструировать потерянный дом — и рассматривает это желание как реальное возвращение к традиции, истине. Вторая более иронична: она понимает невозможность возвращения домой, но все равно тоскует по родине. «Бабушка с флагом» недвусмысленно читается как пример реставрирующей ностальгии: это буквально человек, стремящийся вернуться в «настоящее» прошлое, хотя вернуться в него по определению нельзя. В этой связи Бойм пишет следующее: «Опасность ностальгии состоит в том, что она, как правило, путает реальный дом и воображаемый. В экстремально выраженных формах она может создавать фантомную родину, ради которой человек готов даже умирать и убивать. Неотрефлексированная ностальгия рождает чудовищ».
Это чудовище, теперь принявшее облик украинки Анны Ивановой, мы и видим сейчас на российских площадях и знаменах (сама она в это время лечится в больнице в Харькове, по-прежнему подвергающемся почти ежедневным обстрелам). И предсказать, как долго этот голем — бесформенный, разваливающийся на куски, но упорно шагающий по России — сможет удержаться на ногах, невозможно.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
