8 июля Лаборатория публичной социологии PS Lab выпустила большое исследование об отношении россиян к войне. Чтобы максимально приблизиться к реальному мнению людей, осенью 2023 года ученые отправились в исследовательские поездки в три российских региона — географически близкий к фронту Краснодарский край, «среднюю» по многим показателям Свердловскую область и Республику Бурятию — один регионов, которые сильнее всего пострадали от войны. На месяц три исследовательницы стали частью местных сообществ. Они наблюдали за тем, как люди говорят о войне и как она отражается на жизни городов и сел, и записывали интервью с местными жителями. Исследование целиком мы уже пересказали, а теперь предлагаем прочитать самую интересную, на наш взгляд, главу — про Бурятию. Почему в республике столько «государственников», почему люди предпочитают не говорить о войне даже на провоенных мероприятиях и как волонтерство для фронта может сосуществовать с антивоенной позицией — читайте в этом материале.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Что происходит в Бурятии в связи с войной
Республика Бурятия граничит с республикой Тыва, Иркутской областью, Забайкальским краем (бывшая Читинская область) и Монголией. Из-за приграничного расположения в регионе присутствует большое количество воинских частей: Бурятия является территорией постоянной дислокации нескольких бригад Восточного военного округа. Количество этнических бурят в российской армии значительно больше их доли в составе населения России: они составляют 0,6% военнослужащих и только 0,34% населения.
В 2018 году Бурятия стала частью Дальневосточного федерального округа, что повлияло на некоторые экономические аспекты существования республики, связанные, например, с рынком жилья.
Бурятия — это мультиэтнический и мультирелигиозный регион, в котором проживает почти миллион человек. В республике сосуществуют сразу несколько авторитетных религиозных институтов: православная церковь, буддизм и шаманизм. И хотя последние традиционно являются верованиями бурят, русское население региона тоже ходит на приемы к ламам и шаманам.
Регион потерял часть своей территории и бурятского населения в результате политики укрупнения 2008 года, когда Усть-Ордынский и Агин-Бурятский автономные округа, ранее бывшие частью республики, были присоединены к Иркутской и Читинской области соответственно (Читинскую область впоследствии переименовали в Забайкальский край). Сейчас около трети бурят проживают за пределами республики Бурятия, а коренные этнические общности республики — буряты (30,61%), эвенки (менее 1%) и сойоты (менее 1%) — по численности уступают населению, идентифицирующему себя как русские (59,45%). В 2017 году бурятский и другие языки национальных меньшинств перестали быть обязательными для изучения в школах.
Бурятия является небольшим по размеру и количеству населения регионом с сильными горизонтальными связями. Сила семейных связей и давление ближайшего окружения были важным фактором принятия решения об отъезде или возвращении в регион после начала частичной мобилизации. По словам местных активистов, сильные горизонтальные связи также делают участие в любых протестных мероприятиях более рискованным, потому что последствия могут затронуть не только непосредственных участников, но и их семьи. Поэтому даже те, кто покинул регион, часто боятся критиковать действия российского правительства.
Наконец, Бурятия входит в число регионов, которые сильнее всего пострадали от войны. В марте 2022 года число погибших бурят составило 3,5% от общих российских потерь, в то время как их доля в населении страны всего лишь 0,3%. В то же время среди русских в Бурятии также непропорционально высокие потери. Во время частичной мобилизации жители Бурятии призывались в два с половиной — три раза чаще и погибали в семь раз чаще, чем жители других регионов.
Этнографическое исследование в республике Бурятия длилось чуть больше месяца. За это время наша исследовательница провела включенное наблюдение и поговорила с жителями республики в столице региона Улан-Удэ и в селе Удург (с населением менее 10 тысяч человек).
Улан-Удэ является третьим по величине городом Дальневосточного федерального округа, частью которого Бурятия стала в 2018 году. Вокруг Улан-Удэ на многие километры раскинулась огромная пригородная зона, неконтролируемо растущая в последние полтора десятилетия. Около половины всего населения Бурятии сконцентрировано в ее столице. Согласно довоенным исследованиям, миграция людей из сел и небольших городов в столицу региона стремительно росла на протяжении последних 10 лет, что привело к разрастанию частного сектора в Улан-Удэ и ухудшению городской экологии, в частности — смогу в течение всего отопительного сезона из-за древесного и угольного отопления. Улан-Удэ традиционно является не только промышленным, но и торговым городом.
Село Удург пользуется спросом у туристов, особенно летом и ранней осенью (название села, а также имена местных жителей, изменены из соображений безопасности). Рядом с Удургом нет крупных промышленных предприятий, а экономическое производство ограничено животноводством и обработкой древесины.
В селе есть несколько супермаркетов (региональные гиганты), локальные магазины электроники и товаров для дома, аптеки, множество кафе, салоны красоты, гостиницы, пункт выдачи Wildberries, а также культурные учреждения бюджетного сектора: библиотека, ДК, спортзал, центр дополнительного образования для детей. Многие местные заведения — как бюджетные, так и коммерческие — пользуются дополнительной поддержкой государства: получают федеральные гранты, участвуют в программе поддержки малого и среднего предпринимательства «Мой бизнес».
Что важнее: государство или национальная культура?
Еще до объявления мобилизации и даже до февраля 2022 года присутствие военных-бурят на территории Украины было обсуждаемой темой в оппозиционных российских медиа и за рубежом.
Довольно распространенной в этих обсуждениях являлась антиколониальная перспектива, согласно которой доминирующее русское население во главе с Москвой использует как расходный материал представителей национальных меньшинств, в частности, бурят. Однако в разговорах с жителями Бурятии наша исследовательница почти не заметила подобных настроений. Без наводящих вопросов про национальную дискриминацию первыми на эту тему не начинали рассуждать даже информанты антивоенных и условно оппозиционных взглядов. Время от времени информанты-буряты старше 30 лет высказывали сожаление, что бурятский язык и культура постепенно забываются и дети все чаще не знают языка.
При этом наша исследовательница, сама выросшая в национальной республике (где интерес к национальной культуре и языку трудно назвать хоть сколько-нибудь массовым), была удивлена распространенностью бурятских слов среди подростков и молодежи: для молодых жителей республики знать язык и интересоваться традициями бурят является чем-то «модным», почетным. Один из собеседников нашей исследовательницы из Улан-Удэ отметил всплеск интереса ко всему бурятскому в республике, связав это в том числе с вниманием мировой общественности к Бурятии после начала войны.
При этом Бурятию можно отнести к регионам с выраженной государственнической идентичностью: это означает, что люди ассоциируют себя с государством сильнее, чем с какой-либо другой группой, верят в то, что государство представляет их интересы, и считают, что оно должно управлять их коллективной жизнью. Лояльность государственным структурам, таким как школа, университет или местная администрация, — это то, что наша исследовательница не раз замечала во время своего пребывания в Бурятии.
Можно предположить, что важную роль в поддержании лояльности российскому государству сыграли несколько факторов. Буряты были «образцовым меньшинством» в СССР: уровень образования в интеграции в республике был одним из самых высоких. Обратной стороной этого стало ослабление бурятской культуры и упадок языка, в то время как лояльность Кремлю и российскому государственному аппарату превратилась в один из важнейших компонентов региональной и этнической идентичности.
Из-за экономической ситуации, которая ограничивает карьерные возможности, усиливая присутствие бюджетного сектора (в том числе армии), государство также оказывается одним из важнейших игроков, обеспечивающим стабильность и пусть небольшой, но доход жителям региона.
Наши данные не дают нам возможности делать предположения о различии в восприятии войны между представителями двух основных этнических групп — русских и бурят. Выводы и наблюдения, описанные ниже, касаются жителей региона независимо от их этничности. Для того чтобы сохранить информацию об этнической принадлежности информантов, мы заменяли их имена с учетом этничности.
Как война влияет на занятость, цены и доход
С появлением первых расследований о соотношении призванных на войну из разных регионов Российской федерации стало известно, что Бурятия (наряду с Дагестаном, Калининградской областью и Красноярским краем) лидирует по количеству мобилизованных в 2022 году. По количеству погибших (данные на апрель 2024 года) Республика Бурятия также входит в первую пятерку.
«Важные истории» совместно с Conflict Intelligence Team выявили статистически значимую отрицательную связь между среднедушевым доходом и количеством мобилизованных по регионам (чем меньше доход — тем больше мобилизованных). Бурятия наглядно иллюстрирует эту тенденцию: республика находится в последней трети рейтинга по доходам населения и входит в первую десятку регионов по количеству населения с денежными доходами ниже границы бедности.
Кроме прочего, на протяжении последнего десятилетия Бурятия находилась в ряду российских регионов с высоким уровнем безработицы. После начала российского вторжения в Украину уровень регистрируемой безработицы в Бурятии снизился даже в сравнении с доковидными временами: с 9,2% в 2019 году до 5,3% в 2023 году. Однако Бурятия все еще остается в числе лидеров по безработице в Дальневосточном федеральном округе: в среднем на трудоустройство у активно ищущих работу жителей республики уходит более семи месяцев.
Промышленность является ведущей отраслью экономики Бурятии, принося треть налоговый поступлений в бюджет. Но если посмотреть на динамику регистрируемой занятости населения, то количество людей, занятых в обрабатывающей и добывающей промышленности, сокращается, тогда как, например, количество работающих в оптовой и розничной торговле, в сфере госуправления и обеспечения военной безопасности, в строительном, гостиничном и ресторанном бизнесе растет. Эта тенденция прослеживалась еще до войны — большая часть официально занятых приходилась на бюджетный сектор, электроэнергетику и торговлю.
В первые дни пребывания в регионе наша исследовательница была неприятно удивлена ценами на продукты в местных магазинах. При низком уровне зарплат, дотационном бюджете региона и высокой безработице местные цены были сравнимы со столичными, а порой даже превышали последние. Исследовательница сначала предположила, что это могло быть как-то связано с войной, но затем, после бесед с жителями Улан-Удэ, убедилась, что проблема высоких цен существовала задолго до 2022 года.
Чтобы выжить при московских ценах и периферийных зарплатах, многие берут кредиты. Согласно российским исследованиям кредитоспособности населения, Бурятия является одним из самых неблагополучных регионов по соотношению подушевой кредитной нагрузки, уровня месячных зарплат и стоимости жизни. Один из собеседников нашей исследовательницы как-то признался, что не встречал ни одного человека в республике, у которого бы не было кредитов (этнографический дневник, ноябрь 2023).
Жители Бурятии также находят спасение в рождении детей и пособиях по уходу за детьми, которые в последние годы стали превышать зарплаты. Одна из жительниц Удурга рассказывает:
«У нас [в МФЦ] было вакантное место и, услышав про заработную плату, многие говорили: “Я лучше буду пособие [по уходу за детьми] получать”. Потому что там зарплата 23 тысячи, а ты пособиями получаешь около 40 — выбор очевиден» (женщина, 30 лет, работница сферы образования, Удург).
Несмотря на высокую безработицу, жители республики и исследователи, приезжавшие в регион еще в довоенное время, отмечали факт кадрового голода в регионе ввиду низких зарплат. Еще одна причина кадрового голода — стабильный миграционный отток из Бурятии, который начался задолго до февраля 2022 года. Из-за низких зарплат и отсутствия подходящей работы многим приходится уезжать и/или переквалифицироваться:
«У нас такая тенденция, что если это касается мужчин, то большая часть мужского населения, они работают вахтовым методом. То есть люди, которые имеют достаточно хорошее образование, высшее образование, они все равно уезжают куда-то работать и зарабатывать» (женщина, 43 года, врач, Улан-Удэ).
Мобилизация только усилила миграцию из региона. Однако среди бежавших от мобилизации, по рассказам информантов, есть много тех, кто вернулся обратно, не сумев успешно обосноваться в других странах или регионах России. Азиатское направление (Южная Корея, Монголия, Таиланд, Китай) было популярно среди уезжающих из Бурятии еще до 2022 года, и мобилизация этого не изменила. Реже информанты рассказывали про знакомых, уехавших в США, Грузию и Израиль.
В 2018 году республика Бурятия и Забайкальский край указом президента были исключены из состава Сибирского федерального округа и переданы в ведомство Дальневосточного. Одним из последствий этого стало то, что в республике начала действовать льготная дальневосточная ипотека. Ажиотаж вокруг рынка жилья, а также рост цен на стройматериалы в период пандемии спровоцировали беспрецедентное увеличение цен на квартиры и дома. Впоследствии даже с условиями льготной ипотеки многим людям стало невыгодно приобретать квартиры в Улан-Удэ, что увеличило миграцию из республики в другие регионы и крупные сибирские города.
Таким образом, война во многом усилила тенденции, уже существовавшие в регионе, а они, в свою очередь, внесли вклад в восприятие войны: низкие зарплаты, высокие цены, в том числе на жилье, привычное отношение к вахтовому типу работы для мужчин и большое количество свободной рабочей силы создали благоприятные условия для того, чтобы мобилизация воспринималась как альтернативная возможность высокооплачиваемой занятости.
Сильная региональная идентичность, подчиненная идентичности государственной, и сильные горизонтальные связи также внесли вклад в то, как жители республики отреагировали на войну. Мы покажем, как это отразилось на восприятии войны, в следующих разделах.
Война в публичном пространстве
Провоенные и антивоенные символы в городе
Пока наша исследовательница ехала в поезде Москва — Улан-Удэ, она регулярно слышала разговоры соседей про войну. Именно поэтому отсутствие разговоров о войне в публичных местах в самой Бурятии сразу бросилось ей в глаза. За все время пребывания в республике наша исследовательница не услышала ни одного обсуждения войны с Украиной на улицах, в магазинах, кафе и других местах такого рода.
Провоенные символы как в городе, так и в селе тоже встречались нечасто. В центре Улан-Удэ, на знаменитом памятнике, известном в народе как «Голова Ленина», красовалась огромная буква V, а на одном из зданий у центральной площади висел баннер с лозунгом: «Бурятия Za праVду / #СвоихНеБросаем». Это были единственные провоенные символы, замеченные нашей исследовательницей.
По свидетельствам местных жителей, в первые дни войны на «Голове Ленина» появилась буква Z, которая вскоре была сорвана неизвестным. Один из собеседников нашей исследовательницы, знакомый с работникам местной администрации, предположил, что покушение на букву Z было совершенно региональными патриотами якобы потому, что Z является символом Западного военного округа, а V — своего, Восточного. Вскоре Ленина снова нарядили, но уже в букву V.
В отличие, однако, от Черемушкина в Свердловской области (см. раздел 1.1.1), на улицах как Улан-Удэ, так и удаленного от столицы Удурга часто встречалась реклама контрактной службы в армии. Кроме того, в Улан-Удэ наша исследовательница периодически замечала мужчин с Z-нашивками на одежде, провоенные наклейки на автомобилях, флаги России на жилых домах и георгиевские ленточки на сумках у прохожих.
Публичное пространство села выглядело и вовсе стерильным по сравнению с городом — там о войне напоминала только реклама контрактной службы. Ни в Улан-Удэ, ни в Удурге исследовательница не заметила антивоенной символики в публичном пространстве.
Находясь в Бурятии, наша исследовательница следила за несколькими региональными новостными телеграм-каналами. В одном из них, казавшемся наиболее нейтральным (не прогосударственным, но и не оппозиционным) и популярным среди жителей, подписчики обсуждали новости в немодерируемых комментариях. Однако, несмотря на то что в канале встречались как анти-, так и провоенные комментарии, они, за редкими исключениями, не привлекали внимания аудитории и не провоцировали дискуссии. Казалось, что война не вызывает большого интереса у жителей республики.
Проводы в армию, концерты и другие мероприятия
Тем не менее наша исследовательница активно искала официальные мероприятия, так или иначе посвященные войне, — но, как и в других регионах, найти что-то подобное оказалось не так просто. Ее собеседники тоже не могли вспомнить провоенных событий за последнее время. По их наблюдениям, люди вокруг устали от войны и не хотят участвовать в мероприятиях, которые будут напоминать им о ней.
И, напротив, со временем появился запрос на мероприятия, которые бы позволили на время забыть о проблемах и отвлечься. Так, руководительница Дома культуры в селе Удург рассказала нашей исследовательнице, что в начале войны и артисты, и зрители перестали на какое-то время участвовать в культурной деятельности — но постепенно культурная жизнь в селе возобновилась:
«Да, мы боялись [что люди перестанут ходить на мероприятия в ДК], но люди не перестали ходить, нет. Наоборот, мы как-то сплотились, могу так сказать. Люди приходят, им не хочется думать о плохом, они приходят отдыхать» (женщина, 60 лет, работница культурной сферы, Улан-Удэ).
За те две недели, которые наша исследовательница провела в селе Удург, там состоялось множество общественных мероприятий — фестиваль детских спектаклей, диктант на бурятском языке, спортивное соревнование, творческие встречи с местными поэтами и так далее, — но ни одно из них (за исключением, разве что, соревнования) не затрагивало ни военную, ни патриотическую проблематику.
Как призналась все та же руководительница местного ДК, «есть указание сверху, говорят об этом — провести что-то, и мы проводим определенного характера мероприятия». Но дальше она добавила: «А так — стараемся как-то немножко нейтрализовать это напряжение. Если все время думать об этом... А у кого-то брат, сестра, отцы там находятся. [И так] все время об этом думать [приходится], а еще и со сцены?» (женщина, 60 лет, работница культурной сферы, Улан-Удэ).
В местном центре дополнительного образования на стене одного из классов исследовательница обнаружила детские рисунки, посвященные «специальной военной операции». Преподаватели не без гордости объяснили исследовательнице, что у них занимаются очень активные ребята, которые принимают участие в разнообразных патриотических конкурсах и активностях.
Чуть позже исследовательнице и самой удалось застать местных школьников за одним из «патриотических занятий» — плетением сетей, — которое проходило в местной церкви. Вскоре выяснилось, однако, что в церковь их привела учительница, а сами дети выглядели скучающими — казалось, они мечтают как можно скорее оказаться дома.
Исследовательница поделилась этим наблюдением с Мэргэн, своей ключевой собеседницей, одной из преподавательниц того самого центра дополнительного образования. Оказалась, что Мэргэн спрашивала «у своих ребят» об их отношении к войне и выяснила, что они «все поголовно негативно относятся» (этнографический дневник, Удург, ноябрь 2023).
В столичном Улан-Удэ нашей исследовательнице все-таки удалось найти несколько мероприятий, прямо или косвенно связанных с войной. Одними из первых она посетила публичные проводы в армию. Проводы организовала группа молодых городских музыкантов для своего товарища, но каждый желающий мог приобрести билет на это «творческое мероприятие».
Оказавшись на месте — мероприятие проходило на территории звукозаписывающей студии в центре города, — исследовательница стала старательно прислушиваться к разговорам, завязывающимся между собравшимися. Уж здесь-то люди должны обсуждать войну! — казалось ей. Но не тут-то было. На проводах царила атмосфера праздника: собравшиеся играли в игры, танцевали и произносили тосты, в каждом из которых они хвалили человеческие качества Баатара, виновника торжества, желая ему стать еще лучше в будущем.
Спустя несколько часов у исследовательницы появилось ощущение, что она очутилась на дне рождении, а не на на проводах в армию во время войны: участники выглядели веселыми и беззаботными, словно позабыв о том, что на следующее утро Баатар отправится в армию. Только поговорив с ним один на один, она узнала, что он не разделяет общего воодушевления. Она записала в своем дневнике:
«Я спросила, хочется ли ему идти в армию. Он ответил, что у него все в семье военные и что все братья старшие сейчас воюют в Украине. И хотя он прямо этого не сказал, но смысл я уловила такой, что у него как будто особо и нет выбора. “Раньше я действительно хотел, но чем меньше времени остается до службы, тем меньше хочется туда”, — признался Баатар» (этнографический дневник, Улан-Удэ, октябрь 2023).
При этом из такого же приватного разговора с девушкой Баатара исследовательница узнала, что тот всерьез рассматривает возможность подписать контракт и уйти на войну. Девушка призналась исследовательнице, что очень переживает за своего молодого человека и пытается отговорить его от этого решения. Другие же участники мероприятия, в том числе близкие товарищи Баатара, вероятно, посвященные в его планы, не обсуждали это ни с исследовательницей, ни между собой.
Продолжив регулярно общаться с этой компанией и после мероприятия, исследовательница смогла понять, что большинство друзей Баатара были против войны. Но они избегали говорить и думать об этой «тяжелой» и «депрессивной» теме, предпочитая заниматься неполитическим искусством.
Война в Украине была публично упомянута участниками вечеринки по случаю проводов в армию перед самым ее завершением, после употребления множества алкогольных напитков, в первый — и в последний — раз.
«Вот это классная песня! — сказала Жалма, одна из участниц мероприятия. — Называется “Амара”, буквально “отдохни”. В конце они поют: “Кому нужна война? Никому, конеч-но!”» (этнографический дневник, Улан-Удэ, октябрь 2023).
В Улан-Удэ нашей исследовательнице все-таки удалось посетить одно мероприятие, которое было связано с войной непосредственно. Так называемый День отца был посвящен мужчинам, потерявшим на войне своих сыновей, и состоял из трех частей: открытия фотовыставки «Отец героя», праздничного концерта с вручением грамот отцам погибших комбатантов от главы республики и чаепития. Организатором мероприятия выступил бурятский филиал фонда «Защитники отечества».
В программу концерта входило награждение отцов, чьи сыновья получили звание «героев» посмертно. Такие награды получили 15 человек. Зрителей собралось больше, чем ожидали организаторы (около 150 человек). Оставшаяся часть концерта состояла из любительских номеров. На сцене выступили социальные работники, демобилизованные солдаты, юный финалист вокального телевизионного конкурса, квазифольклорный казачий ансамбль и региональные эстрадные исполнители.
За концертом последовало чаепитие, куда пригласили всех гостей. Простота и душевность чаепития и концерта контрастировали с официозным языком героизации погибших и их отцов, которым пользовались ведущие и выступающие со сцены чиновники. Например, перед вручением благодарностей отцам ведущая концерта произнесла:
«Отец — защитник, отец — кормилец, отец — первый советчик в самых разнообразных вопросах. Он помогает нам с детства познавать окружающий мир, осваивать навыки. <...> Их поступки, их дела, их вклад в общее дело — это важная часть достижений нашей республики, которые делают нашу страну крепче и богаче!» (этнографический дневник, Улан-Удэ, октябрь 2023).
Фотовыставка состояла из постановочных фотопортретов отцов с любимыми вещами их погибших сыновей. Исследовательница не могла избавиться от ощущения странного, как будто бы неестественного сочетания личной трагедии, переживаемой семьями погибших, и бюрократического языка организаторов мероприятия, говоривших о патриотическом воспитании, долге, наследии для потомков и поручениях президента. Она записала в своем дневнике:
«Меня не покидали ассоциации с поминками на похоронах. Однако люди вокруг, кажется, не воспринимали это как поминки. Без знания ситуации и контекста я бы решила, что нахожусь на каком-то фуршете в музее. Люди улыбались, вели светские беседы. Волонтеры наливали всем чай. Я съела пару бутеров с сыром и пошла в сторону раздевалки. В фойе на стойке информации взяла брошюру, рекламирующую контрактную службу» (этнографический дневник, Улан-Удэ, октябрь 2023).
В середине октября прокремлевские медиа республики Бурятия транслировали сюжет, ушедший в народ под лозунгом «Буряты не бегут». Региональные СМИ обратили внимание на короткий комментарии Владимира Путина, который тот дал журналисту после встречи с бойцами из Бурятии в конце сентября 2023 года. По словам президента, он удивился и растрогался, когда в ответ на его благодарность за стойкость в бою «русский по национальности» военный из Бурятии скромно констатировал: «Буряты не бегут».
Во время этнографической экспедиции в Бурятию наша исследовательница неоднократно сталкивалась с отсылками к этому сюжету в разговорах с жителями республики. Отсылки звучали как связи с темой войны, так и вне связи с войной — эта история успела стать своеобразной «визитной карточкой» региона.
Местные чиновники тоже стали использовать риторический оборот «буряты не бегут» в публичных речах в отрыве от «СВО»-контекста. Так, в Удурге наша исследовательница посетила спортивный конкурс, в котором принимали участие команды различных бюджетных организаций района. Ничто на нем не напоминало о войне, и само мероприятие пропагандировало вовсе не милитаризм, а здоровый образ жизни.
На открытии соревнования с мотивационными речами выступили три чиновника: заместитель руководителя администрации села, заместитель председателя народного Хурала Республики Бурятия (парламент республики) и заместитель председателя комитета народного Хурала Республики Бурятия по государственному устройству, местному самоуправлению и вопросам государственной службы. Первые двое говорили про ценность здорового образа жизни, дружбы и взаимопомощи, про гордость за спортивную активность жителей села, третий же выступил с наиболее политизированной речью:
«Я очень рад, что мне посчастливилось поработать в управлении образования [название района] два года. Я знаю своих земляков, знаю, насколько это активные и целеустремленные, умные, порядочные люди — мои земляки. Вот сколько я приезжаю по всей республике, я всегда знаю, что вот у нас... бурятская тема такая подъемная, да. Вы слышали, что Владимир Владимирович Путин сказал, да, по центральному телевидению: “Буряты не бегут”. И вот именно такое слово “буряты не бегут” говорит о нашей нации, независимо от того, мы русские, мы буряты, мы татары, да, это вот у нас внутри создано такое отношение между нашими народами, которые проживают в Республике Бурятия. Это мы — буряты, не бежим никуда, мы назад не даем. И вот сегодня вот с такой же целью хочу сказать, что нужно идти вперед, добиваться победы, стремиться всегда идти к лучшему! И я хочу, чтобы вы говорили на своем родном языке. [говорит по-бурятски] Я хожу в школу, захожу в магазины, я говорю: “[говорит по-бурятски]”. И давайте мы просто у себя, у себя, как люди будем [говорит по-бурятски] говорить. Сегодня я был во второй школе. И меня дети тоже порадовали. Я говорю: “Сагаалганом!” Они хором: “Са-гаал-ганом!”» (этнографический дневник, Удург, октябрь 2023).
Показательно, что, цитируя лозунг, возникший в связи с войной, чиновник перенес его во вневоенный контекст, применив к повседневности земляков и к актуальным для республики дискуссиям о национальной идентичности. Все три чиновника получили одинаковые порции вежливых хлопков от участников соревнования и присутствовавших болельщиков.
Итак, у мероприятий, которые посетила наша исследовательница и в которых всплывала тема войны и/или патриотизма, есть одна общая черта — все они выглядят понятно и знакомо для любого россиянина, в них нет ничего необычного, ничего чрезвычайного.
В одном случае («проводы в армию») сами участники избегали контекста войны и воссоздавали формат обыкновенного праздника (отсюда сходство мероприятия с днем рождения). Во втором случае («День отца») чиновники постарались сместить акцент с горя от чрезвычайной (в условиях войны) потери на повседневный героизм отцов погибших солдат. В третьем случае (спортивное соревнование) знаменитый лозунг, рожденный войной, был очищен от своего военного содержания и применен к повседневной жизни бурят — в реальности бесконечно далекой от вопросов внешней политики России.
Военное волонтерство: «Пусть не моему сыну, но хоть кому-то»
Статистики распространенности военного волонтерства в Республике Бурятия (да и в других российских регионах) не существует. Тем не менее большинство наших собеседников говорили, что они или их родственники так или иначе помогают российской армии: отправляют деньги, покупают необходимое снаряжение или изготавливают его самостоятельно в волонтерских центрах. Активная вовлеченность жителей республики в помощь фронту (по сравнению, например, с жителями других регионов, в которых мы собирали данные) может объясняться несколькими причинами.
Во-первых, как мы уже писали выше, у большинства жителей есть родственники, друзья или знакомые, которые оказались на передовой. Соответственно, помощь фронту — это в первую очередь помощь близким.
Во-вторых, самоорганизованные волонтерские инициативы часто связаны с государственными структурами (например, местная администрация может предоставить им помещение для работы или отчитывается их деятельностью на публичных мероприятиях), а значит, участие в них может становиться «добровольно-принудительным». В-третьих, важную роль играет ощущение ответственности перед другими членами сообщества, часто переживаемое как моральная необходимость прийти на помощь в сложной ситуации.
Нашей исследовательнице удалось провести включенное наблюдение внутри двух волонтерских инициатив: волонтерский центр в Улан-Удэ она посещала на протяжении недели, а волонтерскую группу в селе Удург — в течение трех дней. Обе инициативы изготавливали продукцию для нужд армии на добровольных началах: плели маскировочные сети, шили бронежилеты, подсумки и носилки. Сделанное своими руками они отправляли через другие организации и знакомых в военные части или раздавали желающим местным жителям, вскоре отправляющимся на фронт — для этого последние должны были заполнить заявку и встать в очередь.
Основательница волонтерского центра в Улан-Удэ рассказывала, что начала заниматься волонтерством из-за желания как-то помочь близким и знакомым, оказавшимся в зоне боевых действий. К ней тут же присоединились другие жители города, которые начали приносить свои личные вещи: свадебные платья, шторы или тюль, чтобы использовать их для плетения сетей.
Спустя какое-то время они наладили плетение сетей в селе в качестве волонтерской активности для всех желающих. Обе инициативы встроены в плотную ткань социальных отношений: детские сады и кафе отдают им железные банки для окопных свечей, предприниматели и администрация собирают деньги и закупают необходимые материалы, обычные граждане приходят и участвуют в производстве.
Что заставляет жителей республики, в большинстве своем не имеющих никакого волонтерского опыта в прошлом, становиться участниками подобных инициатив?
Во-первых, волонтерская деятельность дает им возможность почувствовать хоть какой-то контроль над происходящим. Не будучи в состоянии вернуть своих родственников или остановить войну, люди чувствуют, что делают хоть что-то, как бы парадоксально это ни звучало для внешнего наблюдателя.
Одна из участниц волонтерского центра в Улан-Удэ, Инга, рассказала нашей исследовательнице, что присоединиться к волонтерам посоветовала ей ее знакомая. К знакомой она пришла в слезах после сложного дня: ее муж все не возвращается с фронта, а тут она еще и поругалась с инструктором в автошколе. «Чего ты ревешь? Ты работаешь?» — спросила ее знакомая, и Инга ответила, что не работает. «У вас же там рядом есть этот... Иди сетки плети», — порекомендовала знакомая. Так Инга пришла к волонтерам и действительно почувствовала себя лучше (этнографический дневник, Улан-Удэ, октябрь 2023).
Во-вторых, многим людям доставляет удовольствие быть частью сообщества, которое в глазах большинства делает полезное и важное дело, «помогает другим». По наблюдениям нашей исследовательницы атмосфера обеих волонтерских центров радикально отличалась от той, что царила за их пределами: на фоне общей апатии и депрессивности волонтеры казались активными, оптимистичными и самоорганизованными. Наконец, можно предположить, что важной причиной популярности волонтерских инициатив в Бурятии является сильная локальная идентичность (мы — буряты) и разделяемое многими людьми представление о том, что помогать сообществу — нужно и важно.
При этом жители Бурятии участвуют в различных формах поддержки российской армии не потому, что они поддерживают войну. В первую очередь они хотят помочь «своим»: жителям республики независимо от их этничности. Представление о том, кто входит в группу «своих», постепенно расширялось в течение последних двух лет: от конкретных людей, родственников и знакомых, к жителям того же села или города, и затем к жителям республики в целом. Во время разговора с исследовательницей лама в селе Удург поделился своим наблюдением: в начале войны он видел волонтерок, которые стремились помочь своим близким; теперь же он часто видит, как эти женщины говорят:
«Пусть не моему сыну, а хоть кому-то, но достанется, пусть идет в помощь» (этнографический дневник, Удург, октябрь 2023).
Сами волонтеры ожидают от людей, чьи родственники оказались в зоне боевых действий, активного участия в добровольческих инициативах, направленных на помощь армии. Сайна, волонтерка из Улан-Удэ, поделилась с нашей исследовательницей следующей историей: как-то раз в волонтерский центр пришла женщина и стала умолять выдать ей маскировочные сети, потому что «ее боец» на следующий день улетает на фронт. Сайна объяснила женщине, что не сможет удовлетворить ее просьбу: желающих получить сети много, и нужно было заранее записаться в очередь. В ответ женщина стала плакать.
«А чего вы плачете-то? — возмутилась Сайна. — Почему вы сами не приходите и не плетете эти сети? Мы вам дадим материал, дадим сетки — пожалуйста, плетите. У нас рук не хватает. Ради бога, родственников всех свои зовите и плетите, если вашему бойцу нужна маскировочная сеть». Рассказав эту историю, Сайна посмотрела на других волонтерок, присутствующих при этом разговоре, ища их поддержки. И она ее получила. «Слушай, если бы у меня кто-то там был, я бы, наверное, сутками здесь сидела», — сказала Алина, ее напарница (этнографический дневник, Улан-Удэ, октябрь 2023).
Таким образом, начав с помощи своим близким, волонтеры не просто распространили свою деятельность на помощь всем жителям республики, оказавшимся в зоне боевых действий, но и стали ожидать подобного участия от других.
При этом политическая составляющая войны мало волнует волонтеров (или же они предпочитают не обсуждать ее за работой). Они постоянно общаются друг с другом, пока шьют или плетут сети, но практически не обсуждают новости и тем более — новости войны. Редкие разговоры о политике касаются происходящего в западных странах: например, изменений курса доллара или влияния ситуации в США и Европе на поддержку Украины.
Например, когда часть волонтерок из центра в Улан-Удэ отправились пить чай в соседнюю комнату, исследовательница слышала долетавшие оттуда обрывки разговоров.
«В этой, в американской Конституции написано: “Россия — враг номер один”, “Только мы Россию захватим, уничтожим всех, а Китай на втором месте уже по уничтожению”. Они нас не просто на коленки хотят поставить, а уничтожить», — громко возмущалась Катерина. «Угу, — подтвердила Инна. — Ни фига им это не удастся!» (этнографический дневник, Улан-Удэ, октябрь 2023).
Тема войны с Украиной может появляться в разговорах волонтеров время от времени в виде коротких реплик-лозунгов, но эти реплики почти никогда не влекут за собой ответных реплик и не приводят к дискуссиям. Вот как описывает в своем дневнике одну из таких ситуаций наша исследовательница:
«Когда третьи носилки были дособраны, Инна довольно сказала: “Кто молодцы? Мы молодцы! Профи!” А спустя минуту ни с того ни с сего выдала: “Вонючие укропы! Не будет вам пощады!” Я немного прифигела, но виду не подала, конечно. С чего вдруг? Мы вообще никак украинцев не обсуждали, да и в целом войну последний час совместной работы. После этого нас с Инной позвали обедать» (этнографический дневник, Улан-Удэ, октябрь 2023).
Обычно волонтеры говорят о том, что относится к их повседневной жизни: цены, пенсии, семьи, деятельность своих волонтерских инициатив. Наша исследовательница ни разу не слышала, чтобы волонтеры обсуждали, например, проблемы города или республики.
Волонтеры в Улан-Удэ очень гордятся своей независимостью, некоммерческим характером своего центра и часто пишут об этом в социальных сетях. Так же как отцы погибших солдат причастны к подвигу своих детей, волонтеры чувствуют себя причастными к героизму бурят в целом. Время от времени они перекидываются фразами-лозунгами вроде «Все для фронта! Все для победы!», «У нас тут социалистическое соревнование» и так далее. Некоторые из них также упоминали о том, что их сыновья пошли на войну сами, не дожидаясь повестки, тем самым проводя параллель между добровольческим героизмом своих детей и собственным вкладом в дело победы.
Однажды волонтерки из Улан-Удэ спросили нашу исследовательницу, почему ее подруга (к которой, по легенде, исследовательница приехала в гости) не приходит в волонтерский центр. Исследовательница объяснила, что, по мнению ее подруги, обеспечение фронта — это задача государства. «Она не патриотка, да?» — удивилась в ответ Варя. «Она плохо историю знает. Пусть она перечитает Вторую мировую войну, Великую Отечественную. Тыл всегда был с фронтом!» — добавила Очирма (этнографический дневник, Улан-Удэ, октябрь 2023).
При этом, конечно, в волонтерских центрах, помогающих российской армии, оказывается меньшинство жителей республики. Гораздо больше распространены другие формы помощи: например, сбор денег на нужды армии или покупка вещей, которые затем отправляются в военные части. Иногда участие в таких сборах — по-настоящему добровольное, и мотивацией к нему является сильная региональная идентичность, желание помочь «своим». Так, Нарана, информантка из небольшой деревни вблизи села Удург, объясняет:
«Вот я, например, у меня одноклассник на “СВО”, я туда скидываю. <...> В деревне у нас группа есть. Я туда скидываю, потому что все мои с деревни, очень много парней туда [на “СВО”] уехало. Очень много! Страшно много парней туда уехало. <...> Как я думаю, ну, 500 рублей не жалко, я туда скидываю каждый месяц. В школе скидываю. Ну, это, не знаю, конечно, ну, благотворительность, конечно... Хоть какая-то помощь от меня будет, потому что я там не могу туда поехать, воевать или что-то такое» (женщина, 32 года, работница сферы образования, Удург)
Нарана беспокоится прежде всего о близких людях: о молодых мужчинах из своего села и о том, как живет ее село во время войны.
Часто, однако, жертвование денег на нужды армии не является в строгом смысле добровольным: многие сдают деньги потому, что не готовы идти против коллективной нормы помощи «своим». Однажды Мэгрэн, ключевая собеседница нашей исследовательницы в селе Удург, посвященная в детали исследования, рассказала ей историю о своей коллеге. В разговоре с Мэгрэн женщина сначала возмущалась тем, что ее мужа несправедливо забирают на войну, а затем внезапно воскликнула: «Я ведь совсем забыла на пожертвования скинуться для наших!»
Исследовательница предположила было в ответ, что жители Удурга боятся репрессий и поэтому избегают критических высказываний о войне, но Мэгрэн уверенно отвергла ее предположение:
«Какие тут репрессии в Удурге!? Нет, это в городе все боятся, а здесь именно желание быть вместе со всеми, не выпадать из большинства, из нормы» (этнографический дневник, Удург, октябрь 2023).
Наконец, порой участие в подобных сборах является «добровольно-принудительным». Дело в том, что сборы денег на нужды армии проводятся как общественными энтузиастами, так и государственными организациями. Формально для их сотрудников пожертвования являются добровольными, но многие, в том числе противники войны, боятся, что отказ от участия не понравится администрации и коллегам и будет иметь последствия.
Уже упоминавшаяся выше Мэгрэн, однозначная противница войны, рассказала исследовательнице, что периодически ей и ее антивоенным коллегам приходится участвовать в сборах «на СВО». Однажды, например, коллега Мэгрэн попросила ее «закинуть 300 рублей на поддержку участников СВО». «Я не хочу закидывать!» — ответила Мэгрэн, объяснив, что она не поддерживает «СВО» и против таких пожертвований. «Если вы так скажете всем, то просто станете белой вороной», — парировала коллега.
Затем она из лучших побуждений посоветовала Мэгрэн отдать 300 рублей хотя бы для того, чтобы не создавать для себя стрессовую ситуацию, «этот стресс не стоит этих 300 рублей». Под конец разговора коллега Мэгрэн призналась, что сама не поддерживает войну и участвует в сборах только для того, чтобы от нее «отстали» (этнографический дневник, Удург, октябрь 2023). Таким образом, норма помощи «своим» заставляет участвовать в подобных сборах даже тех, кто не хочет этого делать и не поддерживает войну.
При этом противники войны могут помогать своим близким на фронте и по-настоящему добровольно. В первую очередь потому, что для них российская армия и мобилизованные жители республики — это совсем не одно и то же.
Во время интервью с членами одной семьи в Улан-Удэ — дочерью, мамой, ее сестрой и бабушкой, матерью сестер — исследовательница обнаружила, что все они настроены радикально против войны. Даже бабушка, которая раньше голосовала за Путина, изменила свое мнение под влиянием своих детей, которые познакомили ее с независимой журналистикой и «открыли ей глаза». «Путин очень неправильно повел себя. Как это так можно? Напасть вот так на Украину?!» — возмущается она. Однако чуть позже она с гордостью рассказывает о том, как буряты помогают своим на фронте:
«Один племянник воюет на Украине, отправили его в первую мобилизацию, сразу его — ночью приехали, из дома забрали. Ну! Потом дали подумать время, там собраться, все, и забрали. Вот два раза в отпуск приезжал. Ой, господи, лишь бы живой вернулся домой. Скорее бы война эта закончилась! <...> Вот как эта война началась, все, туда все отправляют, отправляют, и машины [с гуманитарной помощью]. Ой, с нашего поселения две, три машины отправили, помогают, вот, солдатикам, ребятам. И продукты, и мясо, и деньгами снабжают туда, прямо с администрации отправляют ответственного, ответственных людей. <...> Сколько продукции, сколько мяса — все отправляют и одежду, ну, все. <...> В общем, здорово помогают, видимо, наша волонтерская группа, женщины вот туда поехали. Ну, в этом отношении буряты молодцы, конечно» (женщина, 72 года, пенсионерка, Улан-Удэ).
Таким образом, сильная локальная идентичность усложняет восприятие войны: для многих жителей республики быть против войны не означает бросить на произвол своих близких или знакомых, оказавшихся на этой войне не по своей воле. Поэтому, продолжая критиковать войну приватно, они участвуют в сборах помощи оказавшимся в зоне боевых действий. При этом возможности отказаться от такого участия ограничены страхом социальных санкций, которые могут последовать при нарушении нормы помощи «своим».
Война в жизни горожан
Три особенности региона влияют на то, как война проявляет себя в повседневной жизни жителей Республики Бурятия: специфика экономической ситуации и рынка труда, высокая пропорция призванных из Бурятии мужчин и роль социальных связей и групповой принадлежности. У всех, с кем говорила наша исследовательница за месяц, проведенный в республике, были родственники и знакомые, которые ушли на войну — добровольно или нет. Каждый или сам потерял кого-то, или знал того, кто пережил утрату.
Из-за этого война, несмотря на все попытки жителей отстраниться от нее и «жить нормальной жизнью», постоянно присутствует на периферии их зрения: не через пропаганду и официальные призывы присоединиться к армии России, а в личных историях и коллективных практиках помощи армии и мобилизованным, проводах и похоронах, которые, в отличие от многих других мест, привлекают искреннее внимание и большое количество участников.
Экономика войны и экономия чувств
Экономическая ситуация в регионе — высокая безработица, относительно низкие зарплаты, редкие возможности для социальной мобильности — повлияли на долю жителей республики, участвующих в войне, прямым и косвенным образом. Статистически чем беднее регион, тем больше в нем доля призывников. По обоим показателям Бурятия находится среди лидеров. Не удивительно поэтому, что многие собеседники нашей исследовательницы говорили о войне как о работе. Некоторые из них (как правило, противники войны) нервно шутили на тему отъезда своих соотечественников в Украину как «на вахту» или «в командировку», другие использовали эти эвфемизмы без какой-либо иронии.
Одна из информанток, молодой человек которой был контрактником и после ранения решил не возвращаться к «работе» в армии, рассказала, что ездить на заработки в Южную Корею и в Израиль с началом войны стало сложнее — и это тоже подталкивает людей подписывать контракты. Фрагмент из интервью с ней демонстрирует, как она довольно буднично использует глагол «работают» в отношении войны:
«Еще плюс сейчас “СВО” началось, там тоже все работают. <...> Многие даже брак регистрировали, потому что мало ли... С одной стороны, это не очень... Многие парни у нас из-за денег туда уезжают. Потому что в Южную Корею все ездили поголовно буряты, в Израиль ездили [на заработки]. <...> Сейчас тяжело стало ездить [на заработки в Азию], сейчас же не пускают. [В отпуске] несколько месяцев некоторые посидят и обратно едут [на “СВО”]» (женщина, 28 лет, работница сферы красоты, Удург).
Служба по контракту, по сути, оказалась альтернативой другим видам занятости, например, вахтенной работе, или отсутствию работы в принципе. Одна из информанток так описывает ситуацию в своем селе, где и до войны основными способами заработка были вахта и военная служба:
«Да, у нас много военных и много вахтовиков, потому что зарплаты маленькие в Бурятии. Это дотационный регион <...>. Многие говорят: “А, они же стали военными, пускай отрабатывают, идут на войну. А то что думают — без войны будут сидеть?” Я слышала такой ужас. А куда молодым, кто образование не успели получить по каким-то возможностям, невозможностям? Реально — вахта, либо контрактником, чтобы жить. Не потому, что “я хочу быть военным, защищать”, а именно работать там, потому что зарплата побольше. У нас пол [села] вахтовиков, пол [села] туда [на войну]» (женщина., 30 лет, работница сферы образования, Удург).
Объясняя, как их знакомые или родственники были мобилизованы, наши собеседники всегда возвращались к двум аргументам: у них или не было возможности отказаться («забрали», «приказали», «отправили»), или отсутствовали иные способы заработать.
Как и в других регионах, в селах Бурятии мужчин часто забирали в армию из дома, иногда ночью, не давая ни опомниться, ни подготовиться. Многие подчеркивали, что в первые месяцы после объявления «частичной мобилизации» было страшно отпускать родственников, горестно принимать их тела обратно. Попытки избежать мобилизации вылились в массовый отъезд молодых мужчин, в первую очередь в Монголию. Однако постепенно люди привыкли даже к самым трагичным последствиям войны — смертям и похоронам. Вот как один из жителей Улан-Удэ, работающий в высшем учебном заведении, описывает это изменение:
«Первоначально каждую смерть обсуждали, на похороны ходили. Я помню, нас прям заставлял начальник: “Вашего выпускника, нашей альма-матер хоронят. Обязательно завтра все придите”. Мы даже не знали этого человека. Нам сказали, и мы пошли, постояли там, проводили. То есть это прямо как-то вот так было. А сейчас я даже не знаю, кто у нас там последний погиб, и погиб ли вообще, и сколько их. А раньше это как-то активно везде [присутствовало]» (м., 40 лет, работник сферы образования, Улан-Удэ).
В селе же, несмотря на привыкание к смертям и войне, коллективная вовлеченность все-таки не утрачивает силу со временем:
«Привыкли уже [к тому, что многие уходят воевать]. <…> У нас недавно какого-то октября прибыли эти в один день, мобилизованный там прибыл. Ну, просто отдых на... В отпуск же их отправляют на две недели. И в этот же день груз 200 на соседнюю улицу прибыл. И люди там, туда пошли. Там посочувствовали, сидели. А там тоже, туда одни и те же. Просто в основном это маленькое село держится на школе. Во всех мероприятиях — одна школа, во всех элементарных. С “СВО” встретить, туда груз 200, [везде] учителя идут. Того, живого встретить, просто, который с отпуска, — тоже учителя идут с учениками. Вот так, нормально. <...> Нормально как-то, они привыкли. В начале, конечно, к этому все как-то: умирают наши парни, туда-сюда. Это все, плакали, ревели. А сейчас просто адаптировались. Гуманитарную помощь каждый месяц. [Мы] учителя, например, каждый месяц собираем» (женщина, 32 года, работница сферы образования, Удург).
Однако привыкание к войне и нормализация новой повседневности в Бурятии проявились иначе, чем в других местах. Если, например, в больших городах вроде Москвы или Санкт-Петербурга можно было продолжать жить так, как будто бы войны нет (ведь она напрямую не затронула жизнь большинства обычных людей), то в Бурятии просто «забыть» о ней невозможно. Близость смерти становится привычной и неотъемлемой частью повседневной жизни: «нормальная» реальность с ее «нормальными» заботами — работой, досугом, семейной жизнью — чередуются с сюжетами, связанными с войной. Последние возникают внезапно и обыденно и также внезапно исчезают.
Однажды, например, когда наша исследовательница в очередной раз пришла в волонтерский центр в Улан-Удэ, она встретила там Антонину Петровну, пожилую женщину, завсегдатая организации. Антонина Петровна, как всегда деятельная, сказала, что научилась всему, чему только можно, кроме производства носилок, — и тут же стала расспрашивать исследовательницу и другую волонтерку о деталях работы с носилками.
Поинтересовавшись у присутствующих, понравился ли им обед, Антонина Петровна сообщила, что не сможет прийти завтра — у одного из ее внуков день рождения. «Восемь внуков у меня, все парни, — с гордостью проговорила Антонина Петровна и неожиданно добавила, — еще четыре умерло, все парни были». «Умерли на фронте?» — переспросила исследовательница, удивившись будничности этой фразы. «Ну да, так получилось», — подтвердила Антонина Петровна. После этого она продолжала как ни в чем не бывало наблюдать за тем, как исследовательница и другая волонтерка делали носилки, а затем встала и вышла, ничего не сказав (этнографический дневник, Улан-Удэ, октябрь 2023).
Нормализация смерти является частью нормализации войны. При этом жители Бурятии не отрицают ее влияния на свою жизнь: наоборот, они начинают мыслить войну не как экстраординарное событие, а как норму, как часть повседневности. Вот как, например, наша исследовательница описывает свое общение с молодым музыкантом из Улан-Удэ, Львом:
«Раз Тимур опять вспомнил про армию, я решила все-таки попытаться вернуть разговор к теме жизни во время войны. Я сказала, что у меня почти все друзья испугались и уехали, а сейчас спрашивают, мол, как там у вас, наверное, совсем плохо? Лев ответил, что войны сейчас идут во всех странах. А ощущается война, если только ты живешь рядом с границей. Я ответила, что все же у них в Бурятии очень много мобилизованных, контрактников, что я видела постоянные объявления в местном новостном телеграм-канале о том, что кто-то умер. И что, наверное, это влияет как-то на население. На это он заметил, что “это нормально”, к тому же, везде работает пропаганда, а в СНГ есть еще “культ героизма” (что, насколько я понимаю, позволяет сделать войну более приемлемой)» (этнографический дневник, Улан-Удэ, октябрь 2023).
Представить войну нормой потому, что «войны ведут везде», пытаются многие россияне, в том числе жители столиц — мы описывали этот процесс в нашем прошлом аналитическом отчете. То, что отличает Бурятию, — это влияние горизонтальных связей на восприятие войны.
Социальные связи и лояльность государству
В Бурятии, в отличие от других регионов, на восприятие войны ее жителями сильно влияют горизонтальные связи и их интеграция в вертикальные (административные) структуры. Этот феномен не ограничивается клановостью, которая обычно привлекает внимание исследователей. Социальные связи в Бурятии включают большое количество людей и являются активными каналами передачи информации. Они также функциональны, то есть представляют собой ресурс — их используют в самых разных ситуациях: от поиска рабочих для ремонта квартиры до решения более серьезных вопросов.
Социальные связи, как и сильная локальная идентичность, влияют на восприятие войны в Бурятии. Из-за того, что каждый человек связан с другими и осознает важность и значение этих связей, война затрагивает не отдельных людей, а группы: семьи, локальные сообщества, рабочие коллективы. Выше мы цитировали отрывки из двух интервью — преподавателя университета из Улан-Удэ и преподавателя сельской школы. Эти интервью объединяет не только описание динамики эмоций, связанных с войной, а именно переход от сильных переживаний к привычке.
Оба наглядно демонстрируют, что участие коллективов в проводах и встречах военнослужащих является обязательным — не только с точки зрения субординации («начальник заставлял»), но и с точки зрения ожидаемого сообществом поведения. В городе это ожидание, однако, постепенно сходит на нет вместе с усталостью от войны, в то время как в селах, где отношения между людьми менее анонимны, оно остается, сохраняя статус обязанности, которую не принято оспаривать.
Ощущение, что все друг с другом как-то связаны, вносит свой вклад и в то, как жители республики обсуждают войну. Разговоры о войне, тем более с критикой официальной российской позиции, считаются небезопасными. Это происходит по нескольким причинам.
Во-первых, многие опасаются не только того, что информация о позиции конкретного человека может попасть «не в те руки» и повлечь индивидуальные последствия, но и того, что это может навредить широкому кругу людей, с которыми связан этот человек. Однажды исследовательница разговорилась с Мэгрэн о том, как меняются реакции людей в стране на войну. Исследовательница заметила, что многие ее знакомые, недовольные войной, уехали из России. Мэгрэн рассказала, что из Бурятии люди уезжали по этой же причине. Многие ее друзья покинули страну, и от этого ей очень грустно.
«А те, которые остались, — продолжила Мэгрэн, — например, Батод, я, Зоригма, одногруппники мои, просто все молчат, потому что ты понимаешь, какую ты цену будешь платить за то, что ты раскроешь рот. Тебя доконают, доконают твоих близких».
А поскольку она и ее оставшиеся в Бурятии друзья очень любят свою малую родину и не хотят уезжать, объяснила Мэгрен, им приходится молчать (этнографический дневник, Удург, октябрь 2023).
Многие антивоенно настроенные собеседники нашей исследовательницы не просто не поднимали тему войны первыми, но в принципе старались избегать ее как в интервью, так и во время неформальных бесед. Часто исследовательнице ничего не оставалось, кроме как инициировать обсуждение войны самой. Реакция собеседников на такие попытки оказывалась разной: кто-то становился нервным и испуганным, кто-то старался уйти от темы или прямо говорил, что не хочет говорить про войну, а кто-то радовался возможности поделиться накопившимися эмоциями.
Во-вторых, обсуждение войны, особенно в случае несовпадения взглядов обсуждающих, может негативно сказаться на функциональности социальных связей. В нашем первом отчете мы писали о том, как люди начинают избегать споров и ссор, стремясь сохранить личные отношения — например, с партнерами или близкими родственниками. Многие жители Бурятии также не хотят потерять важный для выживания ресурс — свои социальные связи.
Кроме этого, из-за того, что роль горизонтальных связей — особенно семейных — крайне важна в республике, вопрос о том, «что обо мне подумают люди», не является праздным. Сохранение репутации равно сохранению связей и собственного лица. Вот как Батод, учитель истории, описывает динамику обсуждения войны и то, почему в какой-то момент эти обсуждения сошли на нет:
«Во-первых, если учитывать первые дни и недели “СВО”, то каждая семья, каждые там группы людей: коллеги, кто-то еще, друзья, то-се, они разделились же на два таких лагеря [сторонников и противников войны]. <…> Это, в принципе, [и] в стране так было. И мы тоже не исключение. Но потом постепенно до некоторых людей понимание дошло, что надо дальше продолжать жить. А мне с этими людьми что? <…> И вдруг мне что-то там... Сейчас же непредсказуемое время. Что-то у меня случится, я обращусь. И они ко мне обратятся, и так далее, и так далее. <…> [Здесь] горизонтальные связи высокие. Соответственно, если ты что-либо скажешь, к примеру, тебя родственники начнут там: “А ты что? Как там?” <…> Если ты это, допустим, родственникам озвучил. Но! Озвучить ты можешь в соцсетях, но в соцсетях что? Соцсети же тоже большая деревня, получается? Ты запостил что-нибудь, какое-то свое мнение — все, об этом знают родственники. Родственники тебя начинают: “Фу-фу, как ты можешь?” <…> А тут это все равно остается “что обо мне родственники подумают?” И тоже не позволяют себе такого, лицом ударить. Потому что “мне тут жить, они на свадьбу к тебе приедут, там будут подарки нести, помогать чем-то, мясом, молоком, пятым-десятым”, вот таким вот образом» (м., 29 лет, работник сферы образования, Улан-Удэ).
Эти особенности социальных связей в регионе и их роль производят парадоксальный эффект: из-за страха за собственную безопасность и безопасность близких и нежелания становиться «белой вороной» люди, включенные в плотные сообщества, не могут поделиться с другими собственными взглядами и переживаниями. Вот как этот процесс описывает одна из жительниц Улан-Удэ, работница частной клиники:
«На мой взгляд, происходит какое-то страшное... Каждый человек замыкается в себе. Раскол в обществе ощутим, можно сказать так. Естественно, есть люди, которые поддерживают все происходящее в нашей стране. А есть часть, которая не поддерживает. Соответственно, конечно, вы сами понимаете, какая у нас сейчас политика. И поэтому все очень неоднозначно. Мы понимаем, что все закрытые, никто не высказывает своего мнения открыто, никто не пытается каким-то образом воздействовать — это те же люди, которые имеют какое-то влияние. Когда наблюдаешь за людьми, то грустно становится. Но мы понимаем, почему это происходит. Сейчас все в какой-то внутренней изоляции» (женщина, 43 года, врач, Улан-Удэ).
В-третьих, из-за значимости социальных связей некоторые жители республики не готовы сопротивляться политике государства, даже когда на кону стоит их собственная жизнь. Например, один из собеседников исследовательницы, убежденный противник войны, в личном разговоре с исследовательницей признался, что не считает для себя правильным уезжать из страны, в то время как его близкие, друзья и соседи оказываются на фронте не по своей воле. «Как я в глаза буду людям смотреть после этого?» — сказал он (этнографический дневник, Улан-Удэ, октябрь 2023).
Если в начале войны многие мужчины, не желающие воевать и имеющие финансовые возможности, уезжали из страны, то со временем настроения — в том числе среди противников войны — изменились. Чувство ответственности перед погибшими земляками и родственниками удерживает в том числе и недовольных войной внутри страны, несмотря на риски мобилизации.
Таким образом, сила горизонтальных связей в Бурятии вместо того, чтобы создавать потенциал для сопротивления власти, подкрепляет лояльность государству и государственной политике. Социальные связи не становятся источником формирования альтернативных гражданских институтов или идентичности. Из-за интеграции этих связей с административными структурами, страха перед репрессиями и того, что исследователи называют misplaced loyalty — лояльность государству, которое способствовало уничтожению культуры бурят, являющаяся важной частью бурятской идентичности — социальные связи подавляют протестные высказывания и неудобные чувства.
О государстве или хорошо, или никак
Некоторым из своих собеседников исследовательница признавалась, что в ее окружении есть люди, считающие, что государство недостаточно обеспечивает армию. Таким образом исследовательница пыталась вывести разговор на обсуждение роли государства в войне. Однако за целый месяц интервьюирования и этнографической работы в регионе ни один из ее собеседников не использовал это как ключ для того, чтобы высказать свое собственное отношение к государству, а в особенности — согласиться с его критикой.
Если речь в разговорах заходила о недостатке снабжения, о плохих условиях службы или о боевых потерях, жители республики предпочитали не упоминать государство вообще. Они объясняли все эти недостатки тем, что «мы живем в такое время» или тем, что «везде так».
Например, когда одна из волонтерок в Улан-Удэ, Алтына Зоригтовна, спросила нашу исследовательницу, почему ее подруга, к которой, по легенде, исследовательница приехала погостить, не приходит вместе с ней в волонтерский центр, исследовательница ответила, что подруге не нравится война. «Подруга говорит, что это наши олигархи с американскими делят активы и как бы простые люди страдают», — объяснила исследовательница. «Так мы же для этого и помогаем! — удивилась Алтына Зоригтовна. — Все же уничтожается. Ой, да ничего. Зато мы как-то хоть потихоньку-помаленьку делаем» (этнографический дневник, Улан-Удэ, октябрь 2023).
Почему люди избегают критики государства в повседневных разговорах? Самое очевидное предположение — из-за страха навредить себе или своим близким, о котором мы уже писали выше. Возможно, критика государства также кажется многим бесполезной: государство действует по своему усмотрению, на него невозможно повлиять, поэтому с его решениями остается только смириться и обсуждать их бессмысленно.
Наконец, в регионах с выраженной государственнической идентичностью, какой во многом Бурятия является, активная поддержка войны зачастую является не столько отражением агрессивных, шовинистических, националистических идей, сколько следствием желания получить от государства признание себя и своих достижений. Поэтому даже когда государственные решения ставят под угрозу жизни жителей республики и их близких, люди, пытаясь избежать опасности, одновременно ищут у государства поддержки и участия.
Однажды наша исследовательница стала свидетельницей разговора между швеями-волонтерками из Улан-Удэ, Сайной и Ольгой Васильевной, мужья, братья и сыновья которых уехали на войну. Пока обе женщины и наша исследовательница пили чай, те признались, что не хотели, чтобы их родные оказались на фронте. Но, по всей видимости, не найдя иного способа на что-то повлиять, они сплотились и основали организацию помощи армии.
Эта история поразила нашу исследовательницу — потому что еще днем ранее Сайна и Ольга Васильевна представали перед ней совсем в другом свете. В тот день Сайна впервые представила исследовательнице Ольгу Васильевну. Сайна сразу же объяснила, что именно Ольга Васильевна приносит из местного парламента те самые папки, которые волонтеры разрезают на детали для производства бронежилетов.
«У нас скоро все будет правительственное, — сразу же откликнулась Ольга Васильевна. — И папки, и всякие блокнотики я принесла!» Сайна поддержала ее энтузиазм: «Вот что бы мы делали без правительства нашего? Такое добро! Все для фронта!» (этнографический дневник, Улан-Удэ, 5 октября).
В вопросе Сайны о том, что бы они делали без «нашего правительства», не было иронии. Волонтерки воспринимают себя как часть государства: для них важно чувствовать, что государство их видит, ценит и помогает им, даже если по большему счету все их успехи основаны на эффективной кооперации друг с другом.
При этом местные чиновники относятся к ним осторожно, не хотят без необходимости отмечать их деятельность и не хвалят публично, хотя волонтеры этого жаждут и живо обсуждают любое появление чиновников в центре. Когда в телевизионном репортаже о патриотической организации, находящейся в том же здании, не была упомянута их волонтерская инициатива, они огорчились, но даже это не заставило их высказаться критически в адрес местной власти (или местного телевидения).
Таким образом, государство появляется в общении волонтеров так же, как и покойники в известной российской поговорке: или хорошо, или никак. Несмотря на то, что работа волонтеров заключается в том, чтобы компенсировать недостатки государственной политики своим временем и силами, и они прекрасно осведомлены о проблемах снабжения российской армии, они продолжают испытывать гордость в связи со словами президента о смелости бурят и радоваться любым похвалам, изредка оброняемым местными чиновниками в их адрес.
Выводы
Бурятия — один из российских регионов, наиболее сильно затронутых войной. Из-за безработицы и бедности служба в армии еще до начала войны входила в число нескольких стабильных и прибыльных карьер, доступных местным жителям. После начала войны практически в каждой семье кто-то продолжает служить в зоне боевых действий, возвращается домой инвалидом или погибает. Однако местные жители практически не говорят о войне.
Несмотря на отсутствие разговоров о войне в публичных местах, на улицах как Улан-Удэ, так и Удурга часто встречается реклама контрактной службы в армии. При этом если в Улан-Удэ нашей исследовательнице пусть с трудом, но все же удалось найти мероприятия, прямо или косвенно затрагивающие военную тематику, в селе Удург эти мероприятия отсутствовали совсем.
Отношение к войне в Бурятии во многом определяется двумя важными факторами: во-первых, сильной локальной идентичностью, неотделимой от идентичности государственнической, и во-вторых, плотными горизонтальными связями, интегрированными в административные структуры. В результате влияния этих двух факторов мы наблюдаем своего рода парадокс.
С одной стороны, люди опасаются обсуждать тему войны даже со своими родственниками и близкими, причем не только из-за страха репрессий, но и из-за страха разрушить личные отношения, если близкие окажутся людьми с другими взглядами. С другой стороны, в Бурятии распространены различные волонтерские инициативы и практики, направленные на помощь армии, начиная от сбора денег, в том числе через государственные учреждения, и заканчивая пошивом и отправкой снаряжения в зону боевых действий.
И хотя некоторые из участников этих инициатив вынуждены быть их частью из-за социального давления, многие участвуют в них совершенно добровольно и гордятся этим. Волонтерство для таких людей — это не «помощь российской армии», а помощь своим близким, родственникам, коллегам и односельчанам, которые оказались в зоне боевых действий. Норма помощи «своим» превращает волонтерство в моральное обязательство, которое к тому же становится единственно доступным способом хотя бы как-то повлиять на ту тяжелую ситуацию, в которой оказались жители республики.
Собеседники нашей исследовательницы в Бурятии избегали обсуждения и тем более критики государства и местной администрации. Это было особенно заметно в случае волонтеров, которые своими действиями компенсировали недостатки работы государственных структур. Они, как и многие россияне, не считали государство источником или причиной войны и гибели своих сограждан. Но, в отличие от многих россиян, они с замиранием сердца ждали от государства признания своих заслуг, радовались любому доброму слову со стороны местных чиновников и чувствовали, что только государство может сделать их погибших близких героями, а значит, их смерть — не напрасной.
