После 24 февраля и в России, и в Украине заново запустились дискуссии о том, являлась ли Российская империя или Советский Союз колониальным государством — и продолжает ли современная российская власть колониальную политику. «Холод» поговорил об этом с Сергеем Абашиным — антропологом, историком, автором книги «Советский кишлак. Между колониализмом и модернизацией», которая рассказывает историю стран Средней Азии в ХХ веке в оптике постколониальной теории.
Кажется, что в России очень мало говорят о колониализме и деколонизации. Так ли это? И если так, то почему?
— Тема эта действительно маргинализирована в самой России. На Западе существует большая литература по Российской империи — и практически никто не спорит с тем, что колониализм был ее чертой, спорят только о специфике этого колониализма. А вот относительно советского времени существует дискуссия — был ли СССР страной имперской, колониальной.
Многие говорят о том, что это было государство с массой чисто колониальных практик: навязыванием русского языка, экономическими моделями типа «сырьевых придатков» для окраин, ксенофобией и расизмом (особенно на бытовом уровне), центральным управлением, репрессиями. Все на местах, вплоть до завоевания: в 1918–1921 годах окраины от Кавказа до Сибири были завоеваны заново.
Некоторые не согласны с такой трактовкой. Они говорят, что это был не колониализм, а модернизационный проект: ведь в СССР все были гражданами, все участвовали, все от него страдали одинаково, была эмансипация — строились национальные республики, все получали равные гражданские права и так далее. Наконец, третье мнение заключается в том, что это была такая особая империя — с отдельными колониальными практиками и одновременно с антиколониальной повесткой реформ.
В нынешнем российском контексте этой дискуссии нет. Слово «колониализм» с удовольствием используют по отношению к западному миру, но по отношению к собственной истории, даже Российской империи — практически нет. Отчасти это связано со спецификой советского времени, о которой я сказал. Плюс традиционные консервативные представления: «мы особая цивилизация», «у нас свой путь».
В этой логике — если «все участвовали», то это уже не отношения метрополии и колоний?
— Да, этот аргумент очень важен — советские республики сами получили от центра свою субъектность. К этому часто добавляют и другое: коллективизация, репрессии коснулись не только периферии, но и собственно российского населения. Как будто бы в такой картине мире и не было четкого разделения на центр и периферию, не было очевидной метрополии, которая командовала бы окраинами.
Вместе с этим, мы же понимаем, что русскому населению никто не навязывал чужой язык, а в национальных республиках, напротив, его введение было частью специальной политики. И это классическая колониальная практика, связанная с ассимиляцией. Но и тут нужно сделать оговорку: по крайней мере на риторическом уровне речь никогда не шла о том, чтоб сделать всех «русскими». Всех делали «советскими» — и русских тоже.
А в чем между ними разница?
— С моей точки зрения, эта двойственность «русский/советский» копирует вопрос о «колониальном/неколониальном». Возможно, мы внедряем русский язык с тайной надеждой на то, чтоб все в конце концов стали русскими (такая мысль, конечно, была у многих из тех, кто это делал), с чувством пренебрежения к другим, к чужим. «Давайте сделаем их правильными, такими, как мы».
А возможно, мы все же стремимся создать нового «советского человека». Тогда это и эмансипационный проект тоже. И узбеку или грузину необязательно становиться русским, чтоб к нему присоединиться. Правда в том, что в советской истории было и то, и другое.
Может быть, тогда стоит говорить о идеологическом колониализме? Уйти от национальной проблематики, перестать повсюду искать именно «русских»? Допустим, в Украине 1930-х годов террор частично осуществлялся руками украинских же большевиков и партийных чиновников.
— На мой взгляд, «идеологический колониализм», как вы говорите, слишком сильно размывает само понятие колониализма. Он сразу делает его признаки менее определенными. Что мы тогда называем колониализмом? Сами репрессии, насилие? Навязывание одной идеологии? Мы не можем называть колониализмом любое насилие. Это концептуальный тупик, тогда мы начинаем видеть колониализм везде. Мужчина что-то навязывает женщине — это колониализм?
Но, кажется, это вполне возможная интерпретация. И постколониальные идеи в широком смысле — это и борьба за гражданские права, и феминизм, и многое другое.
— Действительно, существует более широкая трактовка колониализма — как форм насилия (как правило, с участием государства). В нашем языке — отчасти академическом, но больше общественном — слово колониализм мигрирует от более узкого и контекстуального понимания в более широкое и более неопределенное.
И тут российская специфика очень заметна. Используем ли мы слово «колониализм», когда говорим о собственных насильственных практиках в отношении окраин, народов, культур, каких-то социальных групп? Или, наоборот, мы сами являемся жертвами такого колониализма, допустим, со стороны Запада — такого очевидного колониального субъекта со своей историей?
Российские официальные лица прямо сейчас охотно говорят о колониализме именно в этом втором смысле: вот Запад навязывает России свои колониальные практики, а мы должны с колониализмом бороться. С этим, но не со своим собственным.
Сошлюсь на известный пример: когда по-русски в первый раз была опубликована книжка Эдварда Саида «Ориентализм» (одно из основополагающих постколониальных исследований, критически анализирующее западное восприятие Востока. — Прим. «Холода»), большое послесловие к ней написал русский националист Константин Крылов. Он прочитал текст Саида именно как памфлет борьбы русского национализма против Запада, внешних сил, которые угрожают России. Он не проблематизировал собственную российскую историю как колониальную. Для него книжка Саида — о том, как бороться с внешними врагами России.
То есть, по сути, вопрос в том, кого мы пытаемся деколонизировать –– себя или другого? Кем мы себя считаем — насильником или жертвой, центром или периферией? И «деколонизация русской культуры» — это признание себя частью этого противопоставления?
— Да, но мы должны отдавать себе отчет в том, что сейчас этот язык в большей степени говорит о том, что это мы должны отойти от Европы и Запада. И, в принципе, это очень вписывается в мировой контекст: в Африке и на Востоке, когда говорят о постколониализме, имеют в виду именно освобождение от доминирования западного мира. Мы очень легко к этому присоединяемся. Недавно вновь заговорили о том, что нам и английский язык не нужно изучать. Зачем? У нас же есть свой собственный язык. Это уже чисто деколонизационный проект. Своя собственная культура, цивилизация, наука, музыка. Своя, аутентичная, наша.
С другой стороны, существует другая линия — мы должны осмыслить свою собственную историю экспансии. Тут тоже есть своя хитрость. Дело в том, что постколониальный язык обычно обращается не к метрополии, а к жертвам этой метрополии. В Центральной Азии, Восточной Европе, на Южном Кавказе это вполне закономерный жест: «Мы были жертвами европейского (или российского) колониализма». Некоторые говорят, что российский колониализм и был частью европейского, общего колониального проекта. Нужно избавиться от навязанных способов мышления, культурных героев. От Пушкина, памятники которому разрушают [в Украине]. От Ленина, которого прочитывают не как советского, а как русского политического деятеля. Ленин сам в свое время боролся с русским шовинизмом, но сейчас это забывается.
России с этой точки зрения особенно сложно. Мы-то были метрополией? Мы были жертвами Российской империи и Советского Союза? Какую позицию в этой конструкции занимаем мы? От кого деколонизироваться нам, если не от Запада и Европы? От Петра Первого? Немецкой династии Романовых? Или, может быть, от самих себя? Жители Северного Кавказа, люди, родившиеся в Казани или где-нибудь на севере России тоже могут поставить себя в позицию жертвы. Записать свою историю как историю колонизации.
Даже Сибирь когда-то была колонизирована. Даже Калужская область может чувствовать себя колонией по отношению к Москве: все знают, что такое финансовое влияние Москвы, ее культурное влияние как метрополии. А вот житель Москвы — он колонизируемый или колонизатор?
Ну, в Москве известное дело — Садовое кольцо колонизирует всех остальных.
— Да, сужать мы можем бесконечно — до Кремля, до одного человека, чье имя мы знаем. Как вы видите, для российского сознания это особенно непростое упражнение. Никогда до конца невозможно понять, с кем именно ты борешься, занимаясь деколонизацией. В принципе, это может интерпретироваться и так: ты убиваешь колонизатора в своей голове. Ты сам — жертва колониального сознания, жертва своих собственных стереотипов. Избавься от них.
На Украину сейчас смотрят таким же образом: она или агент Запада, который угрожает нам (то есть нас пытаются колонизировать ее руками), или она сама — жертва нашего колониализма. Этот язык для нас слишком легко поворачивается в разные стороны.
Вы в книге «Советский кишлак» пишите о «локальности» как о другом возможном термине для описания того, что происходит в регионе, который в обычном случае описывался бы как колония.
— Все верно, но я там это скорее противопоставляю не постколониальному, а национальному языку. Национальный проект не равен постколониальному. Постколониальные критики не любят национальность как идею, потому что это европейский язык. Идея нации — европейская идея, которая была привнесена империей в свои окраины-колонии.
В этом смысле термин «локальность» — это такой постколониальный жест, говорящий о том, что мы отстраняемся от национальной идентификации в том числе. Я стараюсь уйти от больших идей, ясно очерченных понятий: колонизаторы и колонизируемые, центр и периферия. Мы видим, что колонизаторы сами часто являются колонизируемыми. Чиновники в Центральной Азии, занимавшие важные должности, сами зачастую были выходцами из завоеванных регионов: с Кавказа, из Украины. Они сами в каком-то смысле были колонизированы. Мне хотелось уйти от этой двоичной системы, показать более сложные переходы. Местный локальный язык всегда думает по-другому. Он видит себя иначе.
В одной из глав «Кишлака» я рассказываю о том, что в локальных историях его жители, как ни странно, никогда не видят себя жертвами. Они не чувствуют, что их завоевали — хотя кишлак этот сжигали, громили. Тем не менее, сами себя они описывают как равных или даже в чем-то победителей.
На мой взгляд, это и есть деколонизация. Потому что она предполагает не просто критику колонизатора, а создание другой, собственной картины мира, в которой все вообще устроено по-другому. Не так, как нам предлагают откуда-то извне.
При этом я не отрицаю, что, пересекая эти границы, деконструируя их, мы сталкиваемся с другими опасностями. Отчасти мы размываем ответственность метрополии. Мы начинаем говорить «мы все виноваты», «вы тоже несете ответственность», «вы — такие же, как и мы».
Можем ли мы противопоставить языку колонизации, национальному языку, какой-то другой? Например, язык культуры, в широком смысле этого слова?
— Строгая постколониальная критика говорит, что классический колониализм исчез. Образовались национальные государства. Но в нас еще живет культура, представления, навязанные колониальным порядком. И мы должны деколонизоваться, избавиться от колониальных представлений.
Никакого единого пути тут нет, деколонизация — это набор практик. Самое простое и самое главное — просто критически смотреть на нашу историю и культуру. Общего для всех рецепта нет, есть только критическое зрение. Наши поэты и писатели не просто носители чего-то «культурного» и «правильного» — мы должны видеть в их произведениях и элементы колониализма.
Некоторые российские чиновники говорят: Россия никогда никого не завоевывала, ни на кого не нападала. Но наша история — это и история завоеваний, это очевидно. Мы должны признать эти завоевания, открыто говорить о них. Да, были погромы, был геноцид, были репрессии. Мы должны это реконструировать, объяснять, писать в учебниках, создавать музеи.
Одной из важных деколонизационных практик является просто внимание к разным точкам зрения. Голоса с окраин и маргинализованных социальных групп должны быть включены в наш общий язык, наше общее пространство. Чтобы люди «оттуда» тоже имели возможность сказать о том, что им важно.
