Меня изнасиловал серийный убийца

В апреле 2014 года 14-летнюю жительницу Ленобласти Зинаиду Киселеву изнасиловал серийный преступник, рецидивист Евгений Литовченко. Через несколько дней его задержали благодаря показаниям Зинаиды, после чего он признал себя виновным в еще нескольких эпизодах насилия и убийствах. Однако провести полноценное следствие и доказать его вину не удалось: в начале июня того же года Литовченко сбежал во время следственного эксперимента. Зинаида пыталась восстановиться после произошедшего, но ее мать стала пить, а в школе над ней смеялись. Она рассказала «Холоду» о том, как Литовченко напал на нее, как переживание опыта насилия наложилось на попытки бороться с алкоголизмом матери и как она налаживает свою жизнь сейчас.

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

В 14 лет у меня был достаточно сложный период, потому что я переехала из Колпино, где мы с мамой прожили год у родственников, обратно в деревню Мучихино. Я пошла в новую школу, и со сверстниками были напряженные отношения, а моя лучшая подруга Саша начала общаться с другой компанией и отдалилась от меня — мы практически перестали разговаривать.

Тогда мы с мамой жили вместе с дядей, ее родным братом, который очень много пил. Мама тоже выпивала. Она работала на птицефабрике, ее дома почти не было, а за два дня до произошедшего она ушла в запой. 

Рядом с моей деревней была ферма: там стояли ангары и можно было просто забраться на их крышу. Я ходила туда смотреть закаты, наслаждаться солнцем, природой. Я была очень мечтательной и помню, какую классную жизнь я себе представляла, когда там гуляла. 

Я не помню, о чем я думала в тот день [21 апреля 2014 года], но, скорее всего, это были мечты, в которых мы с Сашей хорошо общаемся, моя мама не пьет, работает, уделяет мне внимание. В тот период, когда она пила, я очень много мечтала о том, чтобы ее закодировать. А еще я помню то, что я представляла — я ходила тогда на хореографию: что я на крыше ангара выступаю, как на сцене. Я как сейчас помню: я иду по краю крыши, вижу Литовченко краем глаза, и в этот момент у меня что-то екнуло.

Второй раз я его увидела, когда уже спустилась с крыши. Он подошел к стене одного из ангаров, взял что-то с земли и направился в мою сторону. Как я потом поняла, он взял завязочки от сетчатого мешка для картошки. Мы поравнялись, он прошел мимо и, когда оказался позади меня, поставил мне нож к горлу. Он взял вот эту завязочку, попытался завязать мне руки, но она порвалась. Он приказал мне снять кофту, завязал мне ею руки и сказал: «Выключай телефон». Забрал телефон и повел меня к электростанции неподалеку.

Он ведет меня по кустам, а я думаю: «Сейчас Саня выйдет со своими сестрами, мамой, они начнут дуть в дуделки и говорить: “Зина, это все розыгрыш!”»

В какой-то момент я начала осознавать, что происходит, и думать, что надо что-то сделать. Тогда я порвала бисерный браслетик на своей руке, чтобы по нему меня могли найти. Потом мы вышли к машине, и я запомнила номер, запомнила цвет — черный. Я пыталась максимально запоминать приметы: например, на зеркале висел такой брелочек, голубая туфелька c голубым мехом.

В машине он [Литовченко] отодвинул переднее сидение и положил меня на него, завязал чем-то глаза. Я пыталась понять, куда он меня везет, но не не смогла. 

Как потом оказалось, мы ехали минут 10, но тогда мне казалось, что мы ехали вечность. Помню, как я лежала и думала: «Вот что мне сейчас делать? Мне паниковать? Что, мне кричать?»

Но я не закричала — я была максимально спокойной жертвой.

Мы приехали к какой-то опушке рядом с лесом. Он повел меня к лесу, сказал: «Садись» — и развязал мне руки. Я у него спросила: «Вам что-то надо? Может быть, деньги?» Он ухмыльнулся и сказал: «Какие деньги?» 

Он мне сказал раздеться. Я разделась. И даже тогда мне в голову не пришло, что сейчас будет изнасилование: я поняла, что происходит изнасилование, только в процессе. 

Это был мой первый сексуальный опыт. Как это началось, я не помню, но я точно помню, как мне было больно. Это было вагинальное, оральное и анальное изнасилование. Когда я попыталась вскрикнуть, потому что мне было неприятно, он несколько раз ударил меня в живот. Во время самого процесса я запомнила его татуировки и телосложение. 

Когда все закончилось, он ушел к машине, а я начала мысленно прощаться с подругой, с мамой, со всеми, кого я знаю. Он вернулся и спросил у меня: «Ты куришь? Нет? Молодец». А потом снова пошел к машине, сел в нее и уехал. После этого я просто лежала и думала: как же мне больно, неприятно и омерзительно. 

Я посмотрела, проверила, что он точно уехал, оделась и вышла на дорогу. Там я встретила какого-то мужчину и спросила у него, где мы. Я поняла, что мне нужны деньги на автобус, попросила, и он мне их дал — нет чтобы спросить, откуда я вышла, почему я не понимаю, где я нахожусь. 

Оказалось, я была недалеко от деревни Васильково, и я доехала на автобусе до своей одноклассницы Лизы в Назии (деревня в нескольких километрах от Васильково. — Прим. «Холода») — мы с ней тогда хорошо общались и как раз незадолго до всего этого я узнала, где она живет. Ехать домой я не хотела, потому что знала, что мама пьяная. 

Когда я позвонила Лизе в дверь, она сразу поняла, что со мной что-то не то. Я сказала: «Меня изнасиловали». Она, ее мама и бабушка — все были в шоке, но вызывать полицию не стали. Мама Лизы сказала: «Мы сейчас максимально бессильны, это все должна сделать ее мать, как законный представитель».

Мне дали телефон, я позвонила маме, но она не отвечала. Мне было очень стремно говорить о том, что мама сейчас бухая и именно поэтому она не берет трубку. Поэтому я сказала, что мама не отвечает, потому что, наверное, на работе. Они вызвали мне такси, и я уехала домой. 

Когда я выходила из такси — это тоже была машина черного цвета, — я улыбнулась таксисту, поблагодарив за то, что он меня довез. Напротив моего дома есть двухэтажка, у которой постоянно сидели бабки. Они меня увидели, а позже распустили слух о том, что я сама села в машину [к Литовченко] — ведь я выходила из машины, улыбаясь.

Я так устала эмоционально, что пришла, увидела, что мама спит, и тоже легла спать. Я даже не мылась и не переодевалась. Когда мы проснулись на следующий день, маме было плохо из-за похмелья. Мы лежали, смотрели телевизор, и я думала: «Как ей сказать об этом? Как?» Она спросила: «Чего ты в одежде-то спишь? Что случилось?» Я ответила: «Ничего, все нормально», — и у меня начали течь слезы. Я сказала: «Мама, меня изнасиловали». 

У нее, видимо, сначала был шок, она вышла покурить, а потом сказала: «Поехали в полицию, напишем заявление». Я сказала, что не надо — мне было страшно. В итоге мы все же поехали в ближайшее отделение полиции в поселке Назия, там дежурный посмотрел на меня — а я тогда выглядела совсем как ребенок — и говорит: «А вы не думаете, что ваша девочка вам врет?» Мама ответила: «Молодой человек, дайте мне бумагу и ручку».

После этого нас куда-то отвели и сказали, что надо вызвать людей из полиции Кировска (город примерно в 40 километрах от деревни Мучихино, где жила Зина. — Прим. «Холода»). Когда они приехали, первым делом спросили, мылась ли я. Я сказала, что нет, и мне пришлось не мыться еще день, потому что только тогда взяли мазки и все анализы. 

Они сначала общались со мной отдельно от мамы, потом с мамой отдельно от меня. Мы поехали в Кировск: мама что-то писала, а я рассказывала разным людям, и не один раз, о том, что со мной произошло. Я очень много времени проводила в отделении, меня даже из школы забирали туда.  

Получается, его [Литовченко] нашли то ли через неделю, то ли через две после того, как мы подали заявление, то есть максимально быстро (Литовченко задержали 25 апреля — через четыре дня после изнасилования Зины. — Прим. «Холода»): из-за того, что я запомнила цвет машины, ее приметы и вот эту вот туфельку которая висела на зеркале. Я помню, мы сидели в кабинете полиции, пытались составить фоторобот, и тут залетают два патрульных с ДПС и снова спрашивают меня: темная ли машина и какие были номера. Оказалось, они нашли его машину неподалеку от какого-то кладбища и задержали его там. 

В отделении мне сказали, что надо будет приехать на следующий день и опознать его. Когда меня везли из отделения полиции домой, у меня было такое ощущение: ночной город, фонари, все как-то атмосферно, и я уже с такими почти родными людьми сижу в машине. Это было очень трогательно. Я хотела рассказать маме, что насильника поймали, но не получилось — мама снова напилась и спала. 

После опознания все было уже спокойно и меня не трогали по этому делу. Но потом мне позвонила сотрудница полиции и сказала: «Зина, тебе надо спрятаться. Он сбежал». Я тогда была в квартире своих родственников в Колпине, и полицейские сказали, что мне лучше там и оставаться. 

Я помню, как много говна я читала в сообщениях во «ВКонтакте» от своих знакомых, типа: тут сейчас кружат вертолеты, все дороги перекрыты, это все из-за тебя, ты вообще понимаешь, что ты сделала? Я такая думаю: «Конечно, понимаю: я, блин, преступника помогла посадить».

В тот период мне было очень-очень тяжело все это принять, и я спрашивала себя: «Блин, да почему это со мной произошло?» У меня были истерики и по поводу самого изнасилования, и по поводу того, что меня не поддерживает мама. Когда все соседи узнали о произошедшем, они приходили, ставили бутылку водки и говорили: «Ну, что там по делу, рассказывай». И вот так вот моя мама забухала на год. Трезвой я ее почти не видела. 

Обстановка в доме была максимально ужасная: мама постоянно пьяная, мы с ней ссорились и даже дрались. Мама, естественно, тогда не работала, и дома часто не было еды. Дядя с мамой дрались, потому что он меня по-всякому обзывал. Как-то я пошла гулять, а он сразу такой: «Шлюха, не нагулялась, что ли?» Для него после изнасиловния я всегда была шлюхой и проституткой. Он постоянно говорил мне: «Иди дальше ебись давай». Когда он [в первый раз] назвал меня шлюхой, у меня началась истерика. При этом мама старалась вообще не поднимать эту тему. Если, допустим, мне было нужно съездить в полицию, она делала вид, что со мной ничего не произошло. 

Я оставляла маме записки перед тем, как пойти в школу. Я ей писала: «Меня изнасиловали, нужна твоя поддержка, помощь, понимание, а ты просто бухаешь. Может, ты не будешь так делать?» По моей логике, она должна была проснуться, увидеть эту записку, растрогаться и больше не пить. Но когда я приходила из школы, она уже была выпившей. 

Я нашла одну из записок, прочитала и вспомнила, что мама тоже меня буллила (в этой записке, которую Зина показала «Холоду», она описывает, как мама говорила ей, что дочери понравилось изнасилование и поэтому она так долго гуляет с друзьями на улице. — Прим. «Холода»). Они с дядей оба этим занимались, а у меня в голове про маму не отложилось. 

В тот период, летом 2014 года, я работала на полях у местных фермеров, окучивала и поливала грядки, пыталась заработать денег. Заработанное я либо откладывала, либо что-то покупала себе. Мама иногда находила мои заначки и забирала, чтобы купить бухло у местных бабулек. Я ходила к ним и слезно умоляла, чтобы они не продавали ей ни в долг, ни за деньги. Но потом я видела, как мама идет к одной из этих бабуль и возвращается уже с бутылкой. 

Меня поддерживала подруга Саша, c которой мы перестали общаться до изнасилования. О том, что случилось, она узнала не от меня. В полицейском участке, куда мы обратились, работал знакомый ее старшей сестры, который спросил у нее: «А ты знаешь, что тут мужчина девочку изнасиловал?» И назвал мое имя. Потом еще в каком-то новостном паблике или на каком-то сайте было написано, что я живу и учусь в Мучихино и мой возраст. Спасибо, что хоть имя не назвали.

Саша, две ее сестры и мама оказали мне огромную поддержку. Они говорили: «Зин, пожалуйста, не обращай внимания на то, что говорят. Да они все дебилы, они не понимают просто, в какой ты ситуации оказалась». Они и кормили меня, когда дома не было еды. А Саша постоянно защищала меня перед своими одноклассниками, которые надо мной смеялись — например, проходили мимо и спрашивали: «Ну как там дела у Литовченко?» — но вроде как все было в шутку, без агрессии. 

Агрессия была только от одной девочки, с которой мы раньше хорошо общались. У меня тогда были кроссовки Nike AirMax, оригинальные. И эта девочка меня спрашивала: «Что ты в своих паленых кроссовках ходишь? Литовченко они понравились?» Эти кроссовки мне подарила мама, когда еще работала. Я ее спрашивала: «Почему ты такая злая?» Она тоже называла меня проституткой и распускала по школе слухи, что я сама села в машину [к Литовченко]. 

Еще на щитке в столовой кто-то написал черным маркером «Зинка Ш». Я сначала не придавала этому значения, пока ко мне не подошел мальчик и не спросил: «Знаешь, что это значит? Что Зина — шлюха». 

Я вообще не понимала: как люди могут подумать, что я проститутка, из-за того, что меня изнасиловали? С одной стороны, мне даже было смешно от всего этого, а с другой — было очень тяжело, у меня были какие-то лютые истерики. Но я понимала, что в произошедшем не было моей вины, и мне кажется, это и помогло мне справиться.

Из-за изнасилования и того, как меня гнобили, мне было очень тяжело, много слез было пролито, но я никогда не думала о суициде. Эта мысль у меня появилась спустя год, когда умерла мама. Мы тогда с мамой и Сашей поехали в Колпино и остались в квартире у родственников. Я думала, что мы будем общаться и гулять, а в итоге она снова бухала, и я агрессивно себя с ней вела. 

Одной ночью мы с Сашей допоздна смотрели фильм и потом наутро никак не могли проснуться. Обычно мама меня будила, говорила: «Зина, хватит спать!» В тот день она, как обычно, тоже пыталась меня разбудить, потому что проснулась раньше нас с Сашей. А я ей грубила, говорила, чтобы она отстала. И когда я сама уже проснулась, подумала: «Что-то долго она не заходит в комнату». Пошла на кухню, а там она лежит на полу возле стола мертвая. 

Сначала у меня началась истерика. Я помню, как я сидела на полу, а рядом со мной стояла Саша и моя двоюродная племянница, которая жила в колпинской квартире — они не знали, как мне помочь. Квартира была на восьмом этаже, я вышла на балкон и подумала: «А может, просто спрыгнуть?» Но через пару минут рядом со мной стояла Саня и сказала: «Все, мы уходим отсюда». 

После смерти мамы ко мне приехала двоюродная бабушка, которая живет в Питере, и мы начали решать, с кем мне жить дальше. Мы подумали, что менять школу перед переходом в 10 класс — это лишний стресс. Решили, что мне будет лучше остаться жить с дядей и его гражданской женой, которая раньше была еще и нашей соседкой. В тот момент дядя не мог стать моим опекуном, потому что пытался восстановить паспорт, поэтому опекуншей стала его гражданская жена.

И все продолжилось: я как всегда была шлюхой, проституткой и наркоманкой. Я тогда думала: «Какого хрена, почему у меня в жизни все вот так: изнасилование, мамина смерть, сраная опекунша и дядя? Почему это все на меня ложится?» 

Через полгода после изнасилования у меня был минироман с одноклассником, который знал про это. Мы с ним сперва просто общались, читали друг другу «Евгения Онегина» по телефону, чтобы подготовиться к уроку. Мы сидели на крыше, был закат, такая романтическая обстановка, и он мне признался в любви. Он мне нравился, но мне было страшно. Я думала: «Блин, отношения — это же, наверное, какие-то поцелуи, а вдруг дойдет до секса?» Меня настолько это все пугало, что я сказала: «Прошу прощения, но я еще не отошла, поэтому нет». У меня были мысли: «А за что он меня любит? Почему? Это же всего лишь я». Тогда, в 14–15 лет, понять, что меня кто-то любит, — это вообще немыслимо было. 

А в 16 лет я познакомилась с Аллой, знакомой бывшего мужа моей тети, которая позже стала опекуншей моей двоюродной племянницы — ее мать тоже много пила. Я рассказала Алле и про Литовченко, и про смерть мамы, и мы стали с ней хорошо общаться. Она уговорила меня поступать в аграрный университет в Пушкине, в котором я сейчас учусь, оплатила мой первый год обучения и предложила переехать к ней в Пушкин. Сначала я решила пожить в общежитии самостоятельно, а потом переехала к ней. Так я съехала от дяди за две недели до своего совершеннолетия.

Я на самом деле до сих пор даже не считаю его [Литовченко] каким-то маньяком — а просто мудаком и педофилом. Для меня маньяки — это какие-то люди, которые изощренно издеваются над жертвой, кто-то типа Чикатило. Вот он [Литовченко] признался в убийстве мальчика [Паши Костюнина], но не факт, что это он убил. Он же мог специально дать показания, чтобы его вывели на следственный эксперимент. Полиция могла бы хоть весь лес перерыть и так и не найти тело.

Я думаю, что он меня не убил, потому что я была примерной девочкой: я не пыталась дать отпор, я делала все, что он попросит. Я сейчас очень много смотрю всяких документалок про маньяков, но не ассоциирую с ними то, что произошло со мной.

Но меня до сих пор триггерит, когда я слышу имя «Евгений» или фамилию «Литовченко». Я не ненавижу его так, что убила бы — просто я желаю ему смерти и всего самого плохого и хочу, чтобы он находился максимально далеко от меня. Иногда я боюсь, что мы с ним встретимся и он расправится со мной. Сейчас я работаю в ресторане и [бывает, думаю]: «Блин, а вдруг я сейчас подойду к столу, а там он сидит?» Но сейчас отношения [с моим молодым человеком] дают мне какую-то устойчивость в мыслях. 

Мне кажется, мне есть чем гордиться: я прошла через такое говно и не покончила жизнь самоубийством. Да, со слезами, но зато без суицида! Для меня это был путь через тернии к звездам. У меня была низкая самооценка, мне не хватало внимания, и я получала его через кринжовые поступки: в школе могла выйти к доске, спросить у преподавателя, что такое сквирт, могла начать беспричинно смеяться или громко хлопнуть дверью. Люди, с которыми я не дружила, говорили про меня: «Она конченая, что с нее взять?» А сейчас, если вижу таких вот подростков, какой я была, я думаю: «Иди обниму».

В школе я не была суперобщительным человеком — у меня был узкий круг общения. Мы дружили с Сашей, но все ее знакомые в компании со мной обычно не общались. Когда мы собирались, все разговаривали только с ней, а я молча кивала и смеялась над их шутками. Если я и хотела высказать какую-то точку зрения, то тоже говорила только ей, не заговаривала с другими. Возможно, я боялась общаться с людьми из-за буллинга.

Во время ковидных ограничений я много отдыхала. А потом ресторан, в котором я работала, открылся снова. У меня были еще две подработки и учеба, я перетрудилась и ушла в жесткую депрессию. У меня были истерики, я билась головой о стену и пол, два или три раза резала волосы, могла заплакать из-за того, например, что в магазине нет нужного мне йогурта. Мне хотелось умереть. 

Я пошла к психиатру, и мне выписали антидепрессанты, но я сначала не пила их, потому что я думала, что я конченая, раз мне надо пить таблетки. Но меня переубедил знакомый с работы. Он сказал: «Если у тебя есть возможность улучшить свое эмоционально-психическое состояние, то купи эти таблетки». 

Не знаю, связано ли это с антидепрессантами или нет, но после того, как я начала их принимать, я похудела и моя самооценка чуть-чуть поднялась. Многие знакомые, которые со мной не хотели общаться, подходили и спрашивали, как у меня дела. Компания знакомых, где меня раньше буллили, приглашала меня выпить, и мы вместе веселились. Помню, как ехала после одной из тусовок и думала: «Ничего себе, я сейчас общалась с людьми». Я совсем не умела этого делать раньше, но научилась, и сейчас мне кажется, что я могу наладить контакт с любым человеком. Я была кринжулькой, а стала адекватной. 

Вот уже год у меня первые адекватные отношения в моей жизни. Я до сих пор уверена в том, что этого недостойна: как это так, есть человек, который обо мне заботится, готовит мне завтрак, который готов ради меня горы свернуть? У меня не было опыта родительской любви, и я привыкла, что я все для себя делаю сама. Мой молодой человек до сих пор пытается отучить меня скидывать ему деньги за совместный поход в ресторан. Я только начинаю привыкать к такому отношению, осознавать свою хрупкость, что я девушка и что ко мне должно быть такое отношение.