1 марта в Риге открылся фестиваль «Артдокфест» — главный смотр русскоязычного документального кино, хоть и с латвийской пропиской. Один из самых ожидаемых фильмов на нем — «Последнее лето» Виталия Акимова. Это черно-белая драма об обитателях «Милютинского сквота» — места притяжения музыкантов, художников и дизайнеров в Москве. Акимов снимает их летом 2022 года — между началом большой войны и мобилизацией: показывает концерты в заброшенных зданиях, подпольные бои, пьянки и наркотические трипы. Кинокритик Константин Шавловский по просьбе «Холода» поговорил с Акимовым о людях, чья творческая молодость пришлась на пандемию и войну.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Как вы познакомились со своими героями?
— После своего первого фильма «Мальчик», который был для меня очень личным, я долго не мог найти тему и героев для следующего. И в какой-то момент у меня возникла идея снять где-то в Москве бойцовский клуб. Скорее даже не идея, а визуальный образ. Потому что мне сразу было понятно, что там будет энергия, движение, агрессия — на это будет интересно смотреть. Я стал спрашивать у знакомых, знают ли они что-то про такой клуб, есть ли он вообще в Москве.
И кто-то мне сказал, что ребята из «Милютинского сквота» этим занимаются и что они не какие-то там жесткие профессиональные боксеры, а просто обычные хипстеры. Молодые ребята, которые иногда устраивают бои на заброшках или в подвалах, довольно лайтовые. И я подумал, что это может быть интересно, вышел на этих ребят и снял бои. Собственно, первые полчаса фильма — это мой первый съемочный день, бои и пьяная драка ночью после.
Что такое «Милютинский сквот»?
— Сквот, наверное, не совсем точное слово, но его все так называют. Это доходный дом в центре Москвы, где много больших квартир, которые сдаются покомнатно, и там возникают такие коммуналки. В каких-то живут мигранты, в каких-то художники, неформальная молодежь, кто-то снимает студии, кто-то просто живет там и тусуется.
Там есть несколько таких легендарных квартир-коммуналок, в одном подъезде уже 10 лет чуваки живут, старожилы «Милюты». В общем, там всегда присутствует компания ребят, которые в этом дворе тусуются. Как правило, там несколько квартир активны, поэтому, когда говоришь: «Я на Милюте» — все уточняют, в каком подъезде и квартире.
Как война изменила жизнь ваших героев?
— Это относительно закрытое комьюнити, хотя при желании попасть туда можно. Но война их еще больше изолировала от общества, впечатала их в эту Милюту. Например, группу «ЛСД-призрак», где поет главный герой фильма Коля, звали в Лондон на крутой авангардный фестиваль. Но ребята никуда не могут поехать, потому что у них нет военников, без которых нельзя сделать загран (по закону для оформления загранпаспорта не требуется, но на практике его все равно часто просят. — Прим. «Холода»). Они буквально оказались отрезаны от мира.
Как вам кажется, все эти отчаянные рейвы, подпольные концерты, этот бесконечный карнавал, в котором живут ваши герои, — это реакция на репрессии и войну или это наше зрительское сознание так работает, что мы достраиваем эту реакцию, исходя из своего знания о контексте?
— Это сложный вопрос. Когда я снимал, то на меня, конечно, все это очень давило. Но я лет на пять постарше моих героев, и у меня возможностей для того, чтобы развернуться, все-таки было побольше. Я в 2014 году приехал в Петербург, где было много фестивалей, расцвет инди-музыки, появились стриминговые сервисы, постоянно приезжали зарубежные артисты. А у этого поколения самый яркий период в их жизни пришелся на начало 2020-х.
Они приехали в Москву, предположим, в 18 лет, и им говорят: «Сидите полтора года дома, коронавирус». Никаких тебе концертов, никакого веселья — ничего вообще. И ты эти полтора года сидишь дома и ждешь, а потом сразу начинается война. И тебе говорят: «Вы и ваша музыка тут вообще никому не нужны, у нас своя музыка есть».
И вот эта запертость, эти бесконечные ограничения, наверное, и рождают такую энергию, бьющую через край, которая разбивается в этих заброшенных зданиях, в этих сквотах, уличных боях, каких-то нелегальных концертах. Потому что ну надо же куда-то ее девать. И она вот так выливается. По сути, это фильм про какую-то чрезмерную необузданную энергию, которая все равно находит выход, как бы ее ни ограничивали.
Но война вызывает у них ярость или растерянность?
— На Милюте они пережидают войну, это их убежище. Когда началась мобилизация, чуваки оттуда, например, не выходили месяцами. И, конечно, это комьюнити, поэтому они все друг друга поддерживают. Но никакой артикулированной позиции по поводу войны, как я думаю, у них все-таки нет. Они сильно напуганы, недовольны и озлоблены из-за того, что война забрала у них будущее, отодвинула всю их жизнь, их амбиции куда-то на десятый план.
А когда вы вообще поняли, что это будет не просто съемка боя на улице, а именно фильм?
— Я увидел, что это пластически и визуально очень круто выглядит. Вообще, если среда найдена, то фильм в любом случае состоится. Самое ценное и сложное для документалиста, на мой взгляд, — это найти героев и среду. А ребята на Милюте выглядят уникально. Непонятно, что это за культура такая, они же в себя вобрали вообще все, все субкультуры там замешаны, и получается какая-то пост-пост-постмодернисткая история. Непонятно, на чем она основана, но она магнитит невероятно.
Для вас они — другие или вы чувствуете себя частью этой пост-пост-постсубкультуры?
— Наверное, я на ребят все-таки со стороны смотрю, потому что я никогда не жил в сквотах, никогда не употреблял наркотики. Я в подростковом возрасте брейк-данс танцевал, мы ездили на какие-то фестивали, и какие-то тусовки у нас были, но они были вокруг танцев, и все как-то по лайту. Просто так, короче, нигде не висел и не пил, как в провинции многие делают.
В общении с ребятами, я, конечно, держал дистанцию: приходил, снимал, уходил. Но, так как разница в возрасте у нас небольшая, мне было о чем с ними поговорить. Музыку их я понимаю, бэкграунд Коли очень сильно понимаю: у него тоже непростая семейная история, травматичная, где-то похожая на мою. Но у меня другие интересы, и моя повседневная жизнь намного скучнее. Я или книжки читаю, или в интернете сижу, пытаясь что-то придумать, или снимаю. А ребята просто: «Поехали на речку», — и едут на речку. «Сегодня тусуемся? Тусуемся!»
Наркотики для них — это побег от реальности или способ провести весело время вместе?
— Наркотики — это всегда побег от реальности. Но если вопрос в том, что сейчас идет война и они в наркотики убегают, то я думаю, что до войны все у них было примерно так же. Может, чуть меньше какого-то отчаяния, но точно не было такого, что вот война началась и поэтому они решили: «Будем торчать». Вообще нет. Мне кажется, в этом плане милютинская жизнь какой была 10 лет назад, такой и остается. Никакие исторические события на нее кардинальным образом не влияют.
В «Последнем лете» сняты два кислотных трипа. Не было у вас сомнения, этично ли снимать и показывать людей в состоянии наркотического опьянения?
— Вообще, я довольно эмоционально и травматично воспринимаю тему наркотиков: у меня отец и отчим умерли из-за этого. И с детства я видел, что с людьми делают вещества, поэтому я из своей жизни все это исключил. И мне трудно с этим, но у меня, к счастью, не было на съемках выбора: вот сейчас типа чувак передознется — я буду снимать или вмешаюсь? Наверное, я бы вмешался.
А по поводу этики: я же начинал ребят в нормальном состоянии снимать, и, если бы для них это было проблемой, они бы перед тем, как что-то употреблять, сказали бы мне, чтобы я прекратил съемку. Был такой момент, кстати, когда герой в драке получает по лицу — он попросил это не снимать, и в фильм это не вошло. Так что вроде я никого не обидел.
Один мой друг-кинокритик, посмотрев ваш фильм, сказал, что он про напрасную юность. Вы согласны?
— Отчасти согласен, да. Это же все не имеет никакого позитивного результата. Это же прожигание ради прожигания.
Герои видели фильм?
— Да, в основном видели, даже какой-то показ тайный устраивали у себя на сквоте. Вроде все окей. Во всяком случае ни одного негативного комментария я не получил, а Коля пожалел, что были гораздо жестче у них ситуации, которые мы не сняли.
Вы знали, что режиссерка Маша Черная снимает фильм «Осколки» на той же Милюте и даже в ее черновой сборке есть ваш первый съемочный день?
— Да, мы с ней тогда и пересеклись, я даже флешку свою ей дал, потому что у нее закончилась, и потом материал скидывал. Но я его не смотрел, потому что я в своем визуальном пространстве хотел остаться.
Почему во время полномасштабной российско-украинской войны два документалиста, который снимают кино в России, выбрали именно «Милютинский сквот»? Со стороны кажется, что это не совсем очевидный выбор героев.
— Вот я сейчас уже в монтаже немного со стороны смотрю на ребят, и действительно это очень сильно работает. Там есть такая мощная энергия, из которой можно делать фильмы, видеоклипы, они сами музыку делают. Вообще что угодно, потому что это очень хрупкое и живое. И новое.
В чем эта новизна?
— В плане идей, наверное, ни в чем. У них нет идеи, которая всех бы объединяла, как у хиппи. Но там есть эта бурлящая энергия молодости, и я не знаю, как описать, в чем они другие, но они — точно другие. Конечно, в какой-то момент эта энергия закончится, и на этой Милюте созреют другие молодые ребята, а эти будут им рассказывать, как им круто было летом 2022-го в Москве.
Как чувак, который присутствует в фильме, такой взрослый и бородатый, они еще зовут его «Дядюшка Ау». Он тусил в таком же сквоте 30 лет назад, Артур Аристакисян еще снимал его в своем «Месте на земле» (фильм 2001 года о московских хиппи, показанный на Каннском кинофестивале и получивший приз в Карловых Варах. — Прим. «Холода»).
А что ваших героев на самом деле объединяет, на чем их общность держится?
— Все они так или иначе — молодые и творческие люди: музыканты, дизайнеры, художники, декораторы. Они собираются и трипуют вместе. Это определенный образ жизни, с каким-то андеграундным, а для кого-то, может быть, даже и опасным флером. Иногда с кем-то говоришь про Милюту, и в ответ можно услышать: «А, я оттуда приятеля вытаскивал». Типа, приятель был в таком ужасном состоянии, чуть не сторчался.
После начала войны многие документалисты пытались что-то снимать о ней, понимая, что происходит какое-то огромное историческое событие, которое необходимо зафиксировать. У вас такого желания не было?
— Я думал об этом, и меня даже звали там снимать, причем и со стороны России, и со стороны Украины. Но мы же понимаем, что независимый фильм о войне сегодня снять невозможно. Если ты заезжаешь туда, например, со стороны Донбасса — все, ты оккупант, что бы ты там ни снял. Как будто бы трупы по эту сторону фронта чем-то отличаются от трупов на той стороне.
Я просто не стал в это ввязываться. Потому что мое понимание ситуации очень эмоциональное. Крымские события произошли, когда мне было 18 лет, и все эти 18 лет я в провинции прожил, в маленьком дальневосточном городе Арсеньев с населением 60 тысяч человек.
У меня нет какой-то четко сформулированной позиции, защищенной хэштегами, по которым люди могут понять, «свой» я или «чужой». Самая понятная для меня история — это когда у людей погибли близкие в этой войне, когда у них разрушили дом. По сравнению с ней любые размышления про империю, геополитику и так далее — ничтожны. Я поэтому стараюсь особо не говорить, потому что мое понимание — в любом случае меньше, чем трагедия, которая с ними происходит.
То есть у вас не было желания выйти с камерой и снять хронику того, как живет, например, Москва в первые месяцы войны? Как вешаются буквы Z, как разгоняют антивоенные митинги?
— Во-первых, меня всегда отталкивали люди, которые очень убежденно декларируют какие-то политические идеи. Я им не верю вообще. Потому что я чувствую, что они говорят чужими словами. Как калейдоскоп, осколки чужих слов и мыслей, которые переливаются и создают иллюзию картины мира, которую человек транслирует как свою. И меня больше всего пугает, что практически никогда ты не можешь вступить в человеческий разговор с такими людьми. Поэтому я в такие истории с камерой не захожу. Мне неинтересно.
А во-вторых, я, видимо, еще сам по себе довольно трусливый человек, и меня все эти события очень сильно пугают. Ко мне полицейские постучались в двери во время мобилизации — я купил билеты и уехал и до сих пор боюсь возвращаться в Россию. Хотя они даже не за мной приходили. А если ты снимаешь на митингах — ты же не знаешь, что там вообще будет. И, главное, у меня не было какого-то четкого понимания: а зачем это снимать, что это даст?
По съемке ночной драки трудно предположить, что вы — трусливый человек. Кажется, что ваша камера ничего не боится.
— Бытовое насилие для меня отличается от государственного, и бытовое мне как раз понятнее. Оно мне возвращает мои детские воспоминания, потому что у нас в семье было много насилия. В этом плане бытовое насилие меня не пугает: ну, я уже в детстве все это видел. И у меня даже есть внутренний эмоциональный градусник — я чувствую, когда ситуация становится по-настоящему опасной. А в этой драке ничего опасного не было. Было бы опасно — я бы не снимал.
Может быть, герои тоже боятся говорить о политике?
— Есть, кстати, интересная сцена, которую я в итоге вынул из монтажа. Она стояла в финале, это был 20-минутный монолог от Коли по поводу ситуации в стране и в мире. Он очень смешной, эмоциональный и противоречивый. Но я решил его убрать, потому что он явно давал понять, что в голове у этих ребят. А мне этого не хотелось, потому что их пластика визуального существования говорит про них больше, чем те слова, которые они произносят. Поэтому я решил, что финалом будет чувственная беседа Коли со своей девушкой о его походе в военкомат и гипотетической отправке на фронт.
В фильме вообще не очень много примет времени, но видно, как они четко расставлены в монтаже: закадровый монолог «Дядюшки Ау» про ситуацию в Донбассе, обсуждение того, как чей-то знакомый сидит за то, что осквернил памятник солдатам, и финальный монолог про уход на фронт.
— Конечно, я понимал, что эти эпизоды будут вводить зрителя в контекст. Если честно, то мне кажется, что, без них фильм был бы еще лучше. Но тогда из него вообще бы исчезло время. Даже трудно было бы понять, в какой стране все это происходит.
Когда смотришь «Последнее лето», невозможно не думать о том, что останется вообще от России «эпохи СВО». И кажется, что логика исторической памяти как будто исключает живую жизнь этих молодых людей так же, как и современная Россия, которой они не нужны. Исключает вне зависимости от того, чем и как закончится война. И ваш фильм, и фильм Маши Черной для меня эту «напрасную юность» как будто бы спасают от забвения.
— Да, наверное, это так. Не знаю, что тут еще добавить.
Я вас спрашиваю про хронику в том числе потому, что вы снимаете кино в ч/б. Это эстетический жест или содержательный?
— Для меня это хороший и простой способ чуть обезвременить происходящее. И он же создает дистанцию. Зернистое ч/б, такое пересвеченное, делает происходящее как бы не таким близким к нам, что ли. Мне это нравится, потому что этот прием помещает все события фильма словно в какую-то художественную капсулу, которая этой формой сама себя защищает от времени. И как будто бы весь другой, цветной контент, снятый в наше время, уже не ассоциируется с этим.
Получается, что это уже не документация в чистом виде, а мое эмоциональное эссе на тему, которое просто существует в форме фильма. Ну и потом — этот прием решает множество технических проблем, потому что если ты работаешь с цветом, то у тебя появляется намного больше претензий к свету в кадре. И ты можешь начать ставить приборы, включать и выключать свет, и делаешь уже не документальное, а гибридное кино, где твоего влияния на реальность будет заметно больше.
А когда ты используешь технику ч/б съемки, ты, конечно, тоже вторгаешься в реальность, но героев во время съемки это никак не затрагивает. И сама съемка в такой манере уже формирует некое художественное поле, в котором они существуют.
Вы сказали, что если бы в фильме не было никаких примет времени и упоминаний о войне, то он был бы еще лучше. И сейчас говорите про «безвременье». Кажется, что «Последнее лето» в первую очередь для вас стало побегом от реальности?
— Все так и есть. Наверное, если ты настоящий документалист, то ты должен был бы в пекло войны со своей камерой броситься, все это проживать, фиксировать. Но я не смог найти никакой внутренней мотивации или идеи, которая бы заставила меня без страха взглянуть на эту войну. Потому что в целом-то понятно, что там только грязь, насилие и смерть.
Поэтому я пошел с камерой на Милюту. Нашел такую среду и направил туда все свое внимание. Да, можно сказать, что для меня это был побег от реальности, такой же, как и у моих героев, который был продиктован невозможностью определиться и что-то решить со своей жизнью и своим отношением к происходящим событиям. И у меня до сих пор нет ответов на вопросы, которые встают передо мной как перед человеком и режиссером каждый день.
