Вадиму Кострову 24 года, и он один из самых продуктивных и востребованных молодых режиссеров в мире. Он выпускает по несколько фильмов в год, почти каждый из которых получает признание кинокритиков. В прошлом году в течение трех месяцев шесть его разных картин были показаны на ведущих фестивалях экспериментального кино в Европе. В 2022-м в Мексике состоялась его первая большая ретроспектива, а параллельно крупнейшая платформа авторского кино MUBI устраивала онлайн-показы этих работ. О малоизвестном в России авторе пишут индустриальные гиганты: CinemaScope, ScreenDaily, Variety и неспециальные медиа — например французская газета Liberation. «Холод» публикует манифест Вадима Кострова о том, зачем снимать и как смотреть кино во время войны и представляет премьеру «Народной». Впервые фильм Вадима Кострова выложен для свободного доступа в интернет.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Кто сегодня самый известный в мире российский режиссер? Ну, понятно, все еще Тарковский. А из современных? Пожалуй, Кирилл Серебренников. Самый уважаемый — Александр Сокуров. Самый модный — допустим, Кантемир Балагов. Самый коммерчески успешный — Илья Найшуллер. И все же главный российский режиссер прямо сейчас — это 24-летний Вадим Костров, о котором многие, наверное, сейчас впервые и услышали. И дело не в цифрах и рекордах, описанных выше. Значимость художника определяется его уникальностью. Эйзенштейн научил мир монтировать, режиссеры оттепели показали другого советского человека, например с лицом Татьяны Самойловой, Тарковский предложил новый взгляд на историю, Герман свел всех с ума вниманием к деталям, Борис Хлебников и Николай Хомерики стали лидерами «новых тихих» или «новой российской волны» ХХI века.
Но вот мир столкнулся с новой Россией: военизированной, жестокой, уничтожающей города вместе с их мирными жителями, оставляющей соседнюю страну зимовать без света и тепла. Какая уж тут культура? Какой еще гуманистический идеал? Но именно в это время — прямо перед войной и сейчас, пока она продолжается, — на инди-фестивалях по всему миру один за другим вспыхивают фильмы Вадима Кострова: беззащитные, наивные, нежные.
Признание Кострова — противоположность международному успеху других независимых артистов из России вроде Pussy Riot или Little Big. Он не устраивал скандальных перформансов, не делал громких заявлений, не врывался в культурную элиту с помощью провокаций. Он просто взял телефон и начал снимать родной Нижний Тагил, потом перешел на крошечные камеры со штативом без ручки, получив известность — разве что приделал ручку.
Впрочем, мало ли таких DIY-энтузиастов — соцсети и галереи современного искусства заполнены меланхоличными видео начинающих художников, но Костров, кроме тончайшего режиссерского вкуса, отличается от них тем, что предложил миру то, что предлагают, ну не знаю, Джон Толкин и создатели Marvel — свою ни на что не похожую вселенную. Ядро этой вселенной — Нижний Тагил, ее обитатели — молодые музыканты и художники. Мир принял эту Вселенную именно как новый экранный образ современной России. В одном из интервью Костров сформулировал свой творческий принцип так: взять маленькую камеру, снять жизнь вроде как маленьких людей и будет большое кино.
Во время войны в журнале «Сеанс» вышло еще одно интервью Кострова, в котором он, почти вскользь, высказал мысль про важность сохранения довоенной России — хотя бы в кино. Я написал Вадиму и попросил эту мысль раскрыть. Через несколько дней он прислал колонку-манифест. Очевидно, впрочем, что главное дело режиссера — не буквы, а кадры, понять о чем он пишет, не видя кино, — невозможно. Поэтому Костров согласился открыть один из своих фильмов, «Народную», и вставить его в текст. Это первый его фильм, доступный для легального и постоянного просмотра в интернете.
Нижний Тагил. 2017 год. Мне 19 лет. На день рождения я получил айфон — с камерой и большим объемом памяти. Я выхожу во двор своего дома, упирающегося в заводские общежития, на проспекте Дзержинского. Я хочу снимать кино. Теперь я могу снимать. Я снимаю свой первый фильм «Кадриль».
Наводя глазок телефона на все, что меня окружает, я выхватываю фрагменты мрачной, что уж там, окружающей реальности, я фиксирую встречи, записываю разговоры. Реальность начинает мне отвечать. В соавторстве с ней я сделал фильм «Спокойная Ночь».
От этой ночи я бегу в укрытие, в московскую мастерскую к Павлику Кузнецову (знаменитый андеграундный художник. — Прим. «Холода») в «Милютинском Сквоте» (место в центре Москвы, где жили и работали писатели, художники и музыканты. — Прим. «Холода»), — побег обернулся фильмом «Чердак-Андеграунд». Я отчетливо понимаю: я действительно хочу здесь укрыться, это моя земля, я буду о ней говорить. В конце 2010-х именно сквоты стали местом спасения от внешнего мира — полицейского государства. Здесь художники могли строить свои миры.
Летом 2019 года я вернулся в Нижний Тагил уже не с телефоном, но с небольшой камерой, простым штативом и парой объективов. За месяц я снял четыре фильма: «Орфей», «Народная», «Пока, Свободный» и «Двор».
В то возвращение я осознал потребность сохранить как можно больше «своей земли» — России «здесь и сейчас», запечатленной в моменте. Я считал, что у меня есть для этого и этическое право, и эстетическое понимание, и, главное, предчувствие чего-то страшного впереди, ощущение неопределенности будущего — как моего, так и общего. Я чувствовал, что то, что я делаю, — очень важно. Что уходит что-то светлое и мне нужно это сберечь. Фильмы — неоспоримое доказательство того, что это было: «мы, которых как бы нет», «мы живее всех живых» — цитирую граффити у тагильских карьеров.
Моя бабушка, посмотрев «Народную», сказала, что Россия прорвется.
А я фиксировал на камеру все, что может пригодиться для этого прорыва: вечеринки художников, диалоги, прогулки, концерты, друзей. «Народная» выросла в трилогию, финальная часть которой, «Комета», снималась уже в Москве в конце февраля — начале марта 2020 года. До локдауна оставалось 3 недели.
«Народная», реж. Вадим Костров, 2021 год
В 2019 году молодые люди открыли в обыкновенном гараже в Нижнем Тагиле галерею «Народная». На несколько летних месяцев этот гараж стал эпицентром андеграундной жизни, куда потянулись уличные художники, музыканты и творческая молодежь. Среди них оказался и 20-летний на тот момент режиссер Вадим Костров, который здесь выполняет первостепенную задачу документалиста: ведет летопись неизвестного нам мира, оставшегося бы лишь в памяти участников, не окажись он запечатлен на камеру.
От граффити до рэп-баттлов, от горемычных танцев под шугейз «Ленивой кометы» до солевой eurodance-романтики полузапретной группы «Ex-Любовь» — всему есть место в этой вселенной. Костров при этом снимает не хронику, а художественное произведение, ориентируясь на самую высокую планку, в сущности, продолжает традицию религиозного кино, которое напрямую задается вопросами о смысле жизни. И находит ответы в существовании самих снимаемых им людей, где каждый значим.
Для него локальная инициатива подобна собственной «Фабрике», и, подобно Энди Уорхолу, Костров находит удивительное ощущение осмысленности жизни, показывает, к какой радости и надежде может приводить простой факт коллективных действий, нахождения людей вместе, где обычная вечеринка превращается чуть ли не в ритуальное действо. Почти всех людей Костров снимает снизу, возвышая их; это и есть движение фильма и его кино — от кажущейся банальной видеофиксации к метафизике.
Сохраненный в этих цифровых изображениях мир теперь уже подобен затонувшей Атлантиде. Смотреть «Народную» — словно оглядываться в последний раз на Эвридику. Война полностью перекодировала многие фильмы и изменила их восприятие. Раньше казалось, что прекрасное будущее неизбежно: достаточно просто посмотреть на талант, энергию и искренность героев «Народной». Но жизнь оказалась жестче: их надежды растоптаны, а из Нижнего Тагила теперь отправляются освященные местным протоиереем эшелоны танков «Прорыв» убивать людей в соседней стране.
Во время карантина я сидел в студии и монтировал все то, что наснимал до него, в том числе вторую и третью главы «Народной» («После Народной», «Комета») — больше мне ничего не оставалось. Работал по 12 часов, засыпал, вставал и снова садился работать. У меня случались приступы страха, я не знал, что будет дальше. Как-то я открыл гугл-карты — и пришел в нижнетагильский коллективный сад №5: в нем выдавали дачные домики работникам металлургического комбината. Я говорил себе: что бы ни произошло, во что бы то ни стало, если я буду жив — я обязательно вернусь сюда, к самому своему началу. В свой Эдем, где я был спокоен и счастлив, где был мир, любовь и солнце, которое никогда не заходило.
Снимая свой следующий фильм, «Лето», я одновременно снимал дневники, очень много дневников: стремился сохранить кусочки своей земли, чтобы собрать и забрать ее с собой. Я чувствовал, что это последняя возможность прикоснуться к моему источнику жизни. Я прощался. Я чувствовал приближение ужаса, но и в самом страшном сне не мог представить, что это будет война.
«Лето» выросло в незавершенную тетралогию сезонов: «Лето», «Осень», «Зима». Каждой сценой из них я прощался с каким-то кусочком своего прошлого, где находил тихие, но пронзительные знаки: будь то привычный мне танк на площади Танкостроителей, на котором я, как и другие дети тогда и сейчас, проводил много времени, или «Уралвагонзавод», гудящий, словно гигантский монстр, на фоне играющих на горе детей. Мне кажется, что, снимая «Зиму» о своем прошлом, я снял зиму будущего, зиму, в которую сейчас погрузилась вся страна.
«Времена года» стали последним большим проектом, над которым я работал в России, на Урале, в моем родном Нижнем Тагиле. Я так и не снял «Весну», потому что прямо перед весной началась война и мы с женой, художницей Наташей Гончаровой, уехали из России.
Через несколько пересадок, почистив телефоны в капсульном отеле аэропорта «Кольцово», 4 марта 2022 года мы наконец приземлились в Стамбуле. Тревога не покидала Наташу до тех пор, пока мы не вышли в город. Мы провели в Стамбуле одну неделю, за это время я успел снять фильм, который называется так же, как и наш чат в телеграме, — «Внезапный Стамбул». Я снимал первые дни новой эмиграции, ее первую военную волну. Центральным событием фильма стала антивоенная акция-cъемка на Босфоре. Фотографии с нее были опубликованы в журнале мод Puss Puss Magazine.
В мой последний день в Турции пошел сильный снег. Досняв последние кадры «Стамбула», мы отправились в Мехико на фестиваль FICUNAM, где состоялась моя первая большая ретроспектива — семь полнометражных фильмов.
Я смотрел свои работы на другом конце света, а в это время Россия вела войну с Украиной. Я понял, что вывез ту самую «мою землю», моих близких, арт-подполье, которое меня окружало. Мне казалось, что я спасаю их всех от надругательства, забвения и в каком-то смысле от смерти.
Показывая свои фильмы, я заступаюсь за свою землю, я отделяю ее от обезумевшего государства. Мое «Лето» останется незапятнанным, как и другие фильмы, в которых представлена настоящая молодежь, мое поколение со своим голосом, со своим «Народным» криком. Вот этот крик вырвался на другой континент, вот он распространился по планете, он несет в себе правду о той России, что была до войны.
Каждое представление фильма я заканчивал словами «Нет войне», «Мир Украине» и «Свободу России». На титрах «Народной» русскоязычные зрители кричали: «Россия будет свободной!». Эта Россия — свободна. Ее видели полные залы на главных площадках Мехико. Ее видела Латинская Америка на онлайн-показах, которые устроил MUBI (cтриминговый сервис с классическими и фестивальными фильмами . — Прим. «Холода»).
Я как будто впервые посмотрел свою «Зиму». Именно так я сейчас чувствую Россию: перманентная зима, холод, цифровая изоляция, камеры видеонаблюдения молча пишут действительность. В воздухе — немое ощущение смерти. Оно было ощущением, когда я снимал, сейчас пришло понимание, откуда оно взялось. Я надеюсь, что когда-нибудь все-таки сниму «Весну».
На этой собственной ретроспективе я понял, что выполнил задачу, которую поставил себе давным-давно. Я не потерял «мою землю», сохранил ее — она со мной. Теперь, где бы я ни был, что бы ни происходило, я всегда могу вернуться на родину — восстановить силы.
После Мексики мы вернулись в Стамбул, где два месяца ждали визу во Францию — в этом состоянии «лимбо» я закончил «Внезапный Стамбул». Еще, прокручивая видеодневники, я смонтировал из них короткий фильм «Пока, Свободный» — два последних дня свободы, проведенные с 18-летним Костей и его девушкой Катей у деревенского пруда. Вскоре Костя ушел служить по контракту. Еще до войны. А что с ним сейчас? Мне ничего неизвестно о его судьбе, знаю только, что последний раз во ВКонтакте он заходил в январе 2022-го. Я все время смотрю разные отчеты по погибшим — его фамилия мне не попадалась.
И вот мы уже полгода во Франции. Летом мы впали в настоящую депрессию, мы не могли найти себя в новой реальности. Мы не могли примириться с невозможностью ничего изменить. Я написал другу Гоше — фронтмену группы «Ленивая комета» — ему тоже было плохо, он забросил музыку и работал поваром. Я захотел ему помочь, открыл свой архив с прошлой осени и смонтировал фильм «Я видел», чтобы напомнить Гоше о том, что он талантливый музыкант. Гоша и другой участник группы, Матвей, посмотрев фильм, вернулись к репетициям. Меня этот фильм вернул к жизни.
«Я видел» отобрали в международный конкурс фестиваля Doclisboa в Лиссабоне. Я впервые посмотрел свой фильм в завершенном виде в другой стране, но почувствовал себя в том времени, вместе с ребятами: они как будто были рядом, пускай всего на 29 минут.
Представляя фильм, я говорил о том, что во время войны прежде всего гибнет культура, что мое кино — это попытка показать миру молодых и талантливых ребят, которые остались в глубине России, у которых нет возможности уехать, у которых нет шансов быть услышанными. Мне кажется, что зрители поняли этот фильм именно так, как было нужно.
Чуть позже очень хороший кинокритик Люк Шессель написал для французского Liberation: «Не знаю, что я увидел, но что-то сладкое, печальное и безвозвратно утерянное». Я согласен и не согласен с Шесселем: да, то время утеряно, да, война разделила все на «до» и «после», но все же это время осталось спасенным, а земля — отделенной от государства.
Нет войне!
