Я против войны, но молчу

Во время войны в публичном пространстве наиболее заметны люди с полярными позициями: те, кто активно выступал против и оказался после этого в эмиграции или в колонии, и Z-активисты, поддерживающие вторжение. «Холод» дает слово представительнице молчаливого антивоенного слоя россиян, 24-летней Ксении из Челябинска, которая рассуждает о том, как ощущается жизнь в современной России, почему она не решается эмигрировать и кого хотела бы видеть президентом.

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

Я вижу, что сейчас в России антивоенно настроенные люди выходят на одиночные пикеты и потом попадают за решетку. Я так не делаю, хотя я тоже против войны. Мне вообще кажется, что она не была нужна ни мне, ни даже тем, кто сегодня «Zа», ни жителям Донбасса. У меня друг воевал там, и он тоже так считает.

Я не высказываюсь в соцсетях: у меня чуть больше 100 подписчиков — кому это будет интересно? Я в принципе непубличный человек, и свои мысли я держу при себе. От того, что я поставлю черный квадратик в социальных сетях в день обстрела или другой трагедии, украинцам легче не будет, тем более если у них только что умер близкий.

Сегодняшний российский галимый патриотизм — попытка уравнять, сделать одинаковыми людей в том, в чем единодушия быть не может. Мы принадлежим одной стране, но это не значит, что мы все одинаковые. Про это как будто многие забывают, когда рассуждают про россиян. Да, у нас общий контекст, но это не делает голову соседа моей головой. Нет такого, что россияне — единая масса. В этом смысле я не понимаю, почему я должна чувствовать вину за того, кто развязал эту войну, или за того, кто идет и убивает. Лично мои руки чисты.

У меня есть друзья, которые считают, что все, что произошло, оправданно. Мне от этого больно, но мы продолжаем общаться, и они не показывают на меня пальцами. Я иногда смотрю на одежду кого-то из них с буквой Z и просто думаю: «Блядь, пиздец». Но я не считаю нужным высказываться про это каждый раз. При этом они знают, что я других взглядов, и говорят порой: «Вот ты же либерал». 

Я знаю девочку из небольшого города, которая при каждом знакомстве говорит: «Я радикальных либеральных и фем-взглядов, и я не смогу общаться с теми, кто их не разделяет». Но у меня другие ценности. Я ценю людей, с которыми у меня был общий контекст. Я бы не стала сейчас намеренно строить близкие отношения с ватниками: нахера мне эта шиза на голову? Но с близкими людьми я не буду разрывать связи. Мы можем с друзьями поспорить, но не ссоримся — порой просто спорим часами. А чаще всего мы просто это не обсуждаем.

Какую-то бабку-зетницу я тоже не буду осуждать — кто я такая? Если у нее есть какая-то своя иллюзия, то пусть она в нее верит, раз это ей помогает жить ее непростую жизнь, когда болят колени и ей нечем платить за квартиру. Но когда я вижу буквы Z в учреждениях, я каждый раз в ахуе. Я чувствую лютый кринж каждый раз. У меня на прошлой работе начальница на один из созвонов надела футболку с буквой Z и сказала, что это модно. Я смотрю и думаю: «Господи, сними и не позорься». Про такое я реально считаю, что это значит быть причастным к войне и в дальнейшем это может считаться за нравственное преступление. 

Если бы таких людей не было, мы, адекватные россияне, могли бы сказать, что мы против и ни при делах, это все Путин. А с такими людьми в обществе нельзя так сказать. Поэтому и обидно, что всех равняют под эту когорту людей, которая надевает на себя Z-символику, хотя другая часть России испытывает при этом испанский стыд. 

Заметны либо политзаключенные, которые сидят, либо зетники. А такие люди, как я, не представлены в СМИ, потому что они не вызывают никаких эмоций. 

На Западе, мне кажется, все считают, что политзаключенных меньшинство, а зетников большинство, хотя, если посмотреть на общество, как правило, большинство — просто мирные люди, которые никому не желают никакого зла и просто хотят жить мирную жизнь, а у них не получается.

В городе, где я живу, война особо и не ощущается. Тут ракеты не летают. Такая реальность вокруг позволяет жить без острого внутреннего конфликта. 

Когда я читала про нацистскую Германию, я понимала, например, что я бы не смогла жить в стране, где тебя на улице могут избить или при тебе людей избить по политическим причинам. Если бы людей начали сажать, как там, я бы не выдержала.

Если в России все будет настолько плохо, велика вероятность, что я уеду. Откровенный расизм, нацизм и физическое насилие — это последний красный флаг для меня. Но сейчас я все еще чувствую, что есть возможность не одобрять происходящее. Власть не вынуждает соглашаться со всем — есть еще в России этот зазор, которого уже не было в Германии во время Второй мировой.

В России по-прежнему комфортная жизнь. Хотя цены выросли, я могу позволить себе покупать вкусную качественную еду, ходить в рестораны. Но это все условный комфорт: в каких-то мелочах он есть, а в глобальных вещах — нет. И суперстабильные вещи ты не можешь себе позволить: очень сильно выросли цены на квартиры, на машины. То есть если раньше я заглядывалась и думала: сейчас накоплю пару миллионов рублей и возьму за наличку, то теперь этими миллионами можно только подтереться. Это очень обидно. 

Ощущения будущего здесь нет. Я не понимаю, стоит ли в такой ситуации нам с парнем брать ипотеку — а вдруг мы в один день уедем? Я еще больше убедилась, что нам не нужно заводить детей, потому что а как их здесь воспитывать? Я не могу контролировать, что происходит в школах — зомбирование и прочее. И ужас в том, что многие учителя действительно в эту пропаганду верят. А, не дай бог, родится мальчик? Растить пушечное мясо — ужасно.

Как будто бы Россия становится все более и более маргинальной, и мне это не нравится. Зетничество — это же маргинализация общества: адекватные мыслительные процессы отключаются, происходит возвращение к чему-то животному. Это против моего нутра. 

Мне кажется, что в какой-то точке у каждого был выбор, который мог ему позволить не скатиться до маргинальной жизни. Я строго отношусь к таким людям, потому что сама немало преодолела. Они выбрали быть тупыми, не вникать, делать какие-то вещи, которые иначе как кринж не назовешь: говорить мужчинам идти на войну, носить футболку с буквой Z, поддерживать происходящее.

У меня семья не сказать, что благополучная. Но тем не менее все уже давно понимают, что то, что происходит в России, — это какой-то пиздец. И разговоры об этом тянутся уже десятилетия, наверное. Мои родственники против власти, но одновременно они не стали бы поддерживать [убитого оппозиционера Алексея] Навального или [оппозиционера Михаила] Ходорковского. Им просто страшно что-то снова менять, потому что они пережили 1990-е и закрепился такой паттерн, что изменения — это тотальный пиздец: либо дефолт, либо еще какая-то херня. Очень многие мои родственники такого склада ума реально топили за [умершего главу ЛДПР Владимира] Жириновского. 

Я не вижу, чтобы люди сильно поддавались российской пропаганде. У меня парень не то чтобы гомофоб, он нейтрально относится к ЛГБТ, но к гей-парадам — очень плохо, не любит за пропаганду ЛГБТ «Нетфликс», например. Но когда в России на государственном уровне начали ЛГБТ ненавидеть, у него возникло сопротивление: мол, что такое, это нормальные ребята, че вы начинаете. То есть когда это излишне показывается, это дает обратный эффект. Я вижу, что люди чаще стали с недоверием относиться к подобным законам: мол, во власти вообще уже какую-то херню несут. Мне кажется, становится только больше недоверия к власти.

Мне лично не страшно, что будет после смены власти — вообще похуй. Мы после выборов с парнем обсуждали, и он говорил: «Будь хоть любой бомж, кто мог бы обогнать Путина, все бы голосовали за него». Было бы здорово, если бы [президентом] был [убитый оппозиционер] Борис Немцов — реально такой человечище, который взял бы Россию за яйца и повел бы ее к светлому будущему. Но я трезво оцениваю действительность и понимаю, что было бы хорошо, если бы пришел уже любой человек со свежим взглядом. Может, стали бы тогда прислушиваться к политологам, освободили бы политзаключенных, которые просто ни за что сидят. Я рада, что сейчас обменяли российских политзаключенных, было приятно видеть их лица. Но лучше бы всего этого не было и за решеткой за свои слова никто бы не сидел.

Я думаю об эмиграции каждый раз, когда идут слухи о мобилизации, потому что я живу с парнем, которого могут призвать. Я не понимаю его спокойствия насчет того, что его якобы точно не заберут. Иногда я вижу, как давно эмигрировавшие возвращаются с постами: «Не вижу счастья нигде, кроме родной России». Их дело. Но про себя я думаю: «Ох, глупцы, бегите». 

Когда некоторые мои друзья после начала войны уехали за границу, я не знала, как реагировать на это. У меня до сих пор не укладывается в голове, как вообще люди уезжают туда, как это происходит. Я сама за границей никогда не была и на самом деле не знаю, хочу ли я эмигрировать. 

С одной стороны, хотелось бы жить в более свободном обществе, в стране, в отношении которой хотя бы поменьше санкций, или там, где есть удобства, даже минимальные — например, мне надоедает заходить в инстаграм с VPN.

Но, с другой стороны, страшно, что я в эмиграции потеряю даже то, что у меня сейчас есть. Если я сохраню свою работу, я буду получать рубли — деньги, которые очень трудно использовать в другом государстве. Я не уверена, что смогу найти работу в другой стране, что без потери качества жизни приспособлюсь к жизни там. Здесь я живу достаточно неплохо, могу себе позволить то, что, скорее всего, там позволить не смогу. Я к этому очень долго шла, а тут — хоп — и от этого надо отказаться.

Я не понимаю, как я могла бы аргументировать свой переезд даже на бюрократическом уровне. Например, я не могу эмигрировать как журналисты или политические активисты, которые действительно бегут от персональных угроз, — у меня не будет мотива по политическому преследованию. 

То есть эмиграция для меня — снижение качества и уровня жизни, возможно, языковой барьер, и вследствие этого снижение качества общения. Дополнительные внутренние и, возможно, внешние конфликты. Я не общалась ни с одним европейцем и, возможно, это просто говорит пропаганда, но как будто есть ощущение порицания россиян со стороны Запада. Как взрослый человек, я бы вынесла, если бы из-за паспорта на меня косо посмотрели, но было бы не очень приятно жить в таком обществе.

Я не думаю, что есть какой-то конфликт оставшихся и уехавших. В интернете, конечно, я вижу, что кто-то пишет: «Вот, я уехал, вы, падаль, остаетесь, ну и сидите там». Есть осуждение тех, кто не согласен с российской властью, но не эмигрирует. Я такое видела в соцсетях. Но в основном это, конечно, осуждение тех, у кого в принципе есть такая возможность: например, людей, у которых есть медийный вес и при этом они как бы «в крысу» против и не уезжают. Мне кажется, такое можно сказать про Настю Ивлееву. Я не видела, чтобы осуждали простых людей.

Если так про меня скажут, мне не будет обидно — ведь это просто мнение другого человека. Я как-то на свой счет такое не принимаю. Да, в этих словах есть правда, но что мне теперь, себя после этого говном считать? Правда в том, что россияне платят налоги, и они действительно идут на военное обеспечение. Но при этом у меня, например, не так много налогов. А парень у меня неофициально трудоустроен — вообще замечательно.

Не каждый может уехать. Моя тетя, к примеру, против власти, но она всю жизнь прожила в деревне. Она недавно только смогла перебраться в город, и ей довольно тяжело. 

Мне было бы проще, чем ей, уехать за границу, но, как бы это странно сейчас ни звучало, я — человек, который не любит большие перемены в своей жизни. Я, конечно, хочу, чтобы власть сменилась, и готова к тому, что, начиная с этого момента, и моя жизнь изменится. Но в остальном мне нужно прям нож к горлу приставить, чтобы в моей жизни произошли кардинальные перемены. Однако если бы была неотложная угроза, что моего парня заберут служить, я бы эмигрировала с ним моментально.

24 февраля 2022 года я охуела вообще знатно. И реально было ощущение, что это все вранье, что это какой-то фейк. Не то чтоб я какая-то тупая, просто мне не хочется даже верить, что [идет] война, что происходит такая жесть. Хотелось бы в это не верить на самом деле.

Я еще работала в месте, где сильно поддерживали российскую власть. Это репутационное агентство, которое впоследствии хотело сотрудничать с государством и отмывать репутацию политиков, но у них ни хуя не получилось. И вот в первые дни войны, когда вся команда была в шоке, когда я не знала, как относиться к происходящему, наша руководительница прямо сказала: «Вы либо принимаете позицию Российской Федерации и думаете, что президент Российской Федерации Владимир Владимирович Путин — заебись и топ, и продолжаете работать с нами, либо вы увольняетесь». Я просто промолчала в тот момент, потому что я работала там всего два месяца, но я подумала: какую же хероту она несет. Это была личная повестка руководительницы, никто ей не спускал политическую позицию сверху — это же частный бизнес. У меня внутри был конфликт, потому что я же была против.

Но в первый год войны мне хотелось абстрагироваться от происходящего. Было много проблем: рост доллара, все меньше и меньше доступно бытовых вещей, ты из-за этого переживаешь. Я жила по принципу профессора Преображенского из «Собачьего сердца»: «Не читайте до обеда советских газет». Да, я знала про какие-то тяжелые штуки, которые происходят, в том числе про Бучу. Но я для себя поняла: происходит ужасное, происходят преступления. И мне этого понимания было достаточно, поэтому я перестала читать СМИ, чтобы дальше себя не травмировать. 

Но даже если я не читала СМИ целенаправленно, все равно военная повестка проникала в мое пространство. Я читала блогерку Милану Петрову, тогда еще писавшую и снимавшую под именем Андрей Петров (до объявления о своей трансгендерности она была одним из популяризаторов мужского макияжа в России, после российского вторжения в Украину Петрова заняла антивоенную позицию и выступила с резкой критикой российской власти. — Прим. «Холода»), так или иначе там эта тема проскальзывала.

Что-то узнавала и из первых рук. Получилось так, что наш друг до начала войны был срочником и незадолго до февраля подписал контракт. Он позже пытался увольняться — незадолго до мобилизации хотел это сделать, потому что его начала напрягать эта тема. Его отправили в отпуск. И потом мобилизация бахнула — его контракт продлили бессрочно. И дальше все: он едет в горячие точки, и никак не повернуть вспять ничего.

Помню, когда его ранили, я где-то полдня висела на телефоне, чтобы понять, что с ним произошло. Он числился как без вести пропавший, а потом выяснилось, что он в каком-то госпитале — и ты на телефоне висишь со знакомыми, кому-то передаешь информацию, то-се, пятое-десятое.

Потом он приехал сюда и стал рассказывать страшные вещи. Я хотела его увидеть, но одновременно очень боялась, потому что мало ли, что с ним там случилось. Мне казалось, что такой опыт очень сильно мог его поменять. Он и так как бы чуточку с прибабахом человек, а тут вообще не знаешь, чего ожидать от того, кто способен на все. А для меня пойти воевать — это быть способным на все. 

Прямых вопросов «А ты убивал?», конечно, не было, все-таки не хотелось в его болячку так лезть, но интерес-то был. Он рассказывал, как они там жили в окопах: что там очень грязно, нет возможности помыться, даже байки умудрялся какие-то травить нам, как он все обустраивал. Но при этом в какой-то момент был такой вопрос, мол, тебе приходилось ли… И он сказал: «Да, приходилось». И не стал продолжать разговор. Он говорил, что война превращает человека в животное. То есть он там вообще по-другому мыслил, не воспринимал это как преступление, потому что под угрозой была его жизнь и он опирался на тезис: тут либо ты, либо тебя. А потом, говорил, ты приезжаешь и начинаешь переосмысливать, начинаешь вспоминать, и ты вспоминаешь чужие глаза, и все вообще. И эта его социализация, которую я наблюдала, очень страшная. Может быть, их поэтому не выпускают с фронта. 

Я послушала его и приняла решение, что я никогда не буду задавать таких вопросов.

Когда умер Навальный, мое сердце разбилось на тысячи осколков. Я правда верила, что Алексей выйдет из тюрьмы и сможет составить достойную конкуренцию Владимиру Путину. Я в него верила как в человека. Казалось, он был настолько правильных моральных ориентиров, что никогда не смог бы поступить подло. Ни в кого из нынешних политиков я так не верю, к сожалению.

Я уже ушла к тому моменту от той начальницы-ватницы, работала в другом месте, причем в опенспейсе. И когда там коллега сказала, что Навальный умер, у меня внутри все упало. И другой коллега все никак не мог ее расслышать и миллион раз переспрашивал, мол, что случилось. И я на весь офис заорала: «Да Навальный умер! Вы понимаете?» Все просто, как сверчки, в этот момент замолчали — ни для кого там это не было такой потерей, как для меня. Я даже поплакала. 

Я искала людей, с которыми могла бы это обсудить, но сталкивалась с тем, что большинству было похер. Они говорили: «Да че, сам умер». А я считала, что это доведение человека до смерти. У меня внутри было ощущение, что не хватает какой-то информации. Я начала больше и больше в эту повестку погружаться. И все говорило о том, что я права: это действительно с человеком несправедливо поступили, это можно считать убийством.

После смерти Навального я стала больше обращаться к СМИ, потому что вела баталии со своими внутренними демонами. Это для меня стало точкой невозврата — когда я уже не могу отмалчиваться. Я как будто бы даже против себя преступление совершаю, если притворяюсь, словно всего происходящего не существует. Я не понимала, почему у меня нет слов, которые описывают то, что со мной происходит. Соответственно, у меня были какие-то внутренние баталии, которые я назвала «баталии с внутренними демонами». И мне важно было им дать отпор.

Я имею в виду, что я же понимаю, что, когда я как будто бы об этом не думаю, закрываю глаза на очевидные вещи, я отмалчиваюсь перед собой. После смерти Навального осталось ощущение, что я слишком на многие вещи закрывала глаза. А сейчас делать это уже не имеет смысла и я не могу себе этого позволить, потому что если я продолжу это делать, то я в какой-то степени предам себя. И как будто соглашусь хотя бы чуть-чуть внутри себя с той реальностью, в которую нас погружает российская власть. 

До этого момента был авторитет, который был не согласен за меня. А тут я уже должна сама, потому что этого авторитета больше нет.

Я стала смотреть Ходорковского, «Навальный Live», продолжила читать Петрову. Я обожаю Екатерину Шульман. И еще часто смотрю интервью с Шендеровичем: он правильные вещи говорит. Мне очень жаль, что этим и многим другим людям присвоили статус «иностранных агентов», потому что это портит их качество жизни: люди делают правое дело, а от них рекламодатели отказываются, потому что боятся. На той работе с сумасшедшей начальницей был случай, когда девочку уволили за лайк «иностранному агенту». Это был единственный случай, когда я видела человека, который плохо воспринимает «иноагентов». 

На того же Ходорковского, которого я раньше вообще не знала, я вышла, когда стала изучать этот вопрос с разных сторон: по каким причинам умер Навальный, например. Я хотела, чтобы у меня была позиция: не так, что я что-то где-то слышала и поверхностно ее сформировала, а, напротив, основательно. Я хотела понимать, о чем я говорю. Я начала много смотреть «Дождь», где-то на третьем интервью пришла к Ходорковскому и сразу в него влюбилась. Я бы голосовала за него на президентских выборах, если бы были. Вообще за любого человека, кроме Путина, я бы голосовала.

Когда говорят, что россияне выбрали Путина — это такой пиздеж. Я бы сказала, пиздеж века. Как будто у нас в России демократия, я ебала. Меня каждый раз это напрягает. Я в шоке с мнения, что у россиян есть выбор — его нет уже очень давно.

Мне 24 года, скоро будет 25. На моей памяти президент менялся только один раз на Дмитрия Медведева. Извините, у нас вся верхушка — единороссы, которые подчиняются напрямую Владимиру Владимировичу, все эти партии — одна через одну подчиняются ему же. Нет каких-то альтернатив. Все просто в этой пирамиде находятся и от одной верхушки кормятся. 

У человека в России действительно есть выбор, один: если ты медийная персона и у тебя есть возможность — съебаться и никогда не возвращаться. Вот этот выбор присутствует, но выбор власти… Ну, это реально смешно.

У меня два раза в жизни были выборы президента. Я всегда голосовала против с 18 лет. На протестные акции я не ходила — я была слишком юна. Когда Навальный устраивал акции протеста в моем городе, мне повезло оказаться в центре и я на самом деле капец как испугалась, когда увидела ряды омоновцев, которые окружили эту территорию полностью. Один из них мне сказал: «Если ты хочешь быть здоровой, иди по другой дороге» — и показал по какой. 

От протестов у меня возникло ощущение, что это что-то опасное, для чего нужно определенное геройство. Люди, которые на это идут, большие молодцы, но, блядь, у меня кишка тонка на такое пойти. Я мелкая вообще охренела от этой стены омоновцев. У меня и позиции тогда своей не было. Я уже читала, конечно, блогерку Сашу Митрошину, я понимала, что она правильные вещи говорит, но при этом я знала только одно: туда лучше не лезть.

Я понимаю, что делать что-то нужно будет. Возможно, нас коснутся репарации. Но мне кажется, что моя реакция и реакция общества будет зависеть от того, в каком контексте это будет. Если бы сменилось правительство и мы бы приняли решение выплачивать репарации, я была бы только за, была бы первой, кто деньги понес, потому что это справедливо. А если это в парадигме «Вы проиграли — платите», тогда только чувство вины усугубится, и вообще ресурса у людей не будет это платить, будет одно недовольство. А пока ресурс у людей есть. И если это все сейчас пресечется, то многие на эти репарации согласятся активно, потому что не будут в безвыходном положении. В противном же случае у меня будет ощущение, что я и так не была виновата, а меня еще и принуждают платить и во всем винят.

В моем понимании, должна смениться власть и люди, которые потворствовали этой войне — та же Маргарита Симоньян, — должны быть наказаны. Я хотела бы, чтобы в общество вернулись адекватные ориентиры. Я думаю, что многие люди — как хамелеоны. Вернутся в общество нормальные ориентиры — и они будут говорить иначе.