Россияне не способны на сопротивление? Они рождены подчиняться «царю-батюшке»? После начала войны обвинения жителей России в чуть ли не «генетической предрасположенности» к покорности и бесхребетности стали общим местом. Западные политики не скрывают, что цель санкций против россиян, закрытия границ и визовых ограничений — стимулирование протеста внутри страны. Тех, кто уехал из России, зачастую называют трусами как сторонники режима, так и его противники. Но трусость ли это? Кандидат философских наук, историк анархизма, философ Петр Рябов считает, что «уход» — это тоже форма сопротивления, традиция, которая формировалась в России веками. Вот его аргументы.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Нынешние разговоры о «русском культурном коде», который заключается в извечной покорности властям и долготерпении русского народа (да, том самом терпении, за которое генералиссимус Сталин предложил свой знаменитый тост по итогам второй империалистической войны), ведущиеся с обеих сторон баррикад, не лишены аргументов. Одни со злостью поминают «орков» и «Мордор», расистски расчеловечивая население России, другие с нежностью ссылаются на домостроевские «духовные скрепы» и особую уникальную «духовно-нравственную традицию» русского народа, неизбежно выводя разговор на уваровскую триаду «православие, самодержавие, народность» и на всегдашнюю готовность русского человека бестрепетно убивать и умирать за начальство.
Еще наши классики позапрошлого века горько сетовали по этому поводу. Русская история вдохновила Салтыкова-Щедрина на безнадежную историю города Глупова с его обреченными на тотальную покорность властям жителями. Пушкин желчно иронизировал в сердцах: «Паситесь, мирные народы! / К чему стадам дары свободы?» Лермонтов проклинал «немытую Россию, страну рабов, страну господ», с ее народом, преданным голубым мундирам (то бишь жандармам), и с презрением отрекался от державной милитаристской «славы, купленной кровью». Некрасов в отчаянии констатировал: «Люди холопского званья — сущие псы иногда: / Чем тяжелей наказания, тем им милей господа».
Но так ли все безнадежно? Вряд ли. Жесточайший гнет государственного Молоха не раз побуждал русский народ к грандиозным восстаниям за землю и волю. Громадные, охватывающие полстраны и испепеляющие деспотизм самодержавия движения Разина, Булавина, Пугачева, Соляной и Медный бунты, гражданская война начала XVII века (презрительно именуемая государственными историками «Смутой»), декабристы, народовольцы, диссиденты, две великие революции начала ХХ века опровергают устоявшийся миф о вечной тишине и покорности народа-богоносца и спасают честь русского общества, передавая искру сопротивления от поколения к поколению.
И все же эти яркие зарницы восстаний — самая героическая и заметная, но далеко не самая распространенная форма сопротивления людей государственному гнету в России. Более постоянной, массовой, относительно безопасной, эффективной, хотя и менее заметной формой такого сопротивления являются многочисленные виды уклонения, ухода, бегства людей от государственного контроля. Ухода индивидуального и коллективного, демонстративного и тайного. Ухода во «внутреннюю эмиграцию», на окраины бескрайнего отечества или за его пределы. Об этом мне и хотелось бы сегодня кратко напомнить как обличителям «орков», так и воспевателям «святой Руси и русского мира», почему-то всегда оборачивающегося войной.
По верному замечанию историка Василия Ключевского, «история России — это история страны, которая колонизируется». За тысячу лет существования русские люди (стремительно пройдя от Днепра до Волги, а потом от Волги до Белого и Охотского моря) заселили гигантские территории, огромные земли завоевали и присоединили, создав самое большое государство в мире (и, кстати, породив этим то, что Петр Вяземский остроумно и актуально именовал «географическими фанфаронадами»: самолюбованием россиян обширностью империи, будто бы оправдывающей и компенсирующей все ее пороки).
Самое большое государство в мире, но при этом малонаселенное. Огромные территории и малочисленность людей очень рано толкнули государство на путь насильственного удержания, закрепления разбегающихся от него подданных и превращение их в «крепких земле» (с ограничением свободы передвижения). Собственно, переписи, паспортизация, прописка, массовые депортации (вроде предпринятой Иваном III депортации жителей завоеванного Новгорода вглубь Московии, чтобы сломить их сопротивление и разорвать социальные связи), попытка поработить дворян, подчинив и привязав их всецело к нуждам государственной службы, и поработить крестьян, привязав их к земле и заставив содержать и дворян, и чиновничество, — именно в этом, по существу, состоял растянувшийся на века и меняющий формы процесс закрепощения.
Он начался в XIII веке, с образованием той роковой траектории, по которой двигалась сначала татарско-московская Русь (современники называли ее «Залесской ордой»!), потом петербургско-имперская Россия, потом большевистский тоталитарный СССР, — в общем, с той исторической колеей, которая окончательно и столь мучительно завершается на наших глазах и с нашим (страдательным и действительным) участием.
Но это действие, в полном соответствии с третьим законом Ньютона, всегда вызывало активное и массовое противодействие. На закрепощение, «тягло», налоги, переписи люди отвечали всевозможными способами — иногда мирными, а иногда и не очень. Еще когда в 1257 году святой князь Александр Ярославич (через пару веков названный «Невским») услужливо привел в Новгород ордынских агентов для переписи и наложения регулярной дани, вольные новгородцы, не желающие, чтобы их «взяли в число», восстали и убили посадника (за что князь казнил смутьянов, а многим из восставших повелел выколоть глаза и отрезать носы). Позднее Петр I, воплощая свою мечту о всеобщем «регулярном» государстве, попытался провести тотальную перепись и паспортизацию населения для урегулирования системы рекрутчины и подушной подати.
Но люди бежали от государственного отеческого надзора и рабства. Бежали сотнями тысяч староверы — от религиозного насилия, подкрепленного штыками властей. (Возникла даже обширная секта «бегунов», рассматривающая власть как проявление Антихриста, создавшая значительную сеть тайных убежищ и разработавшая целое мировоззрение и «субкультуру», альтернативную государственному порядку: с уходом от налогов, рекрутчины, государственных попов.) Бежали бояре, «отъезжая» от московских деспотов, как Андрей Курбский, в более вольную Литовскую Русь. Бежали на Дон (с которого «выдачи нет!») крестьяне, спасаясь от закрепощения и желая стать вольными казаками. Бежали в непроходимые сибирские дебри. А государство настойчиво двигалось вслед за бежавшими, ставя крепости-остроги и налагая дань на завоеванные племена.
После поражения восстания под предводительством Кондратия Булавина и учиненного «Великим» душегубом и тираном Петром I геноцида донского и запорожского казачества группа из нескольких тысяч повстанцев-булавинцев во главе с атаманом Игнатом Некрасовым бежала в Крымское ханство, предпочтя «басурман» родному «православному» самодержцу.
Бежали из сибирской каторги, уезжая за границу. Эмигрировали в Европу сотни и тысячи вольнодумцев и диссидентов, чтобы вольно дышать и говорить вдалеке от «голубых мундиров» — от Герцена с Бакуниным до Буковского (уже при позднем Брежневе).
Прославленная журналистом Василием Песковым в его повести «Таежный тупик» семья старообрядцев Лыковых бежала от властей дважды: сначала, при царе, спасаясь в Сибири от казенной никонианской церкви, а потом, уже при новом самодержавии большевиков, скрылась в 30-х годах ХХ века в тайге на полвека.
После волны черносотенных погромов в конце XIX — начале ХХ века из Российской империи бежали — в Америку и Палестину — сотни тысяч евреев. Вольные христиане-духоборы, следуя духу Евангелий, отказывались иметь дело с государством: служить в армии, платить налоги и проходить переписи. Самодержавие подвергло их гонениям, отправило на Кавказ, надеясь, что мирных духоборов перебьют горячие горцы. Но те с удивлением и уважением смотрели на таких «нетипичных» христиан: непьющих, трудолюбивых, доброжелательных, честных пацифистов. В конце XIX века несколько тысяч христианских анархистов-духоборов при содействии Льва Толстого и Петра Кропоткина переселились в Канаду, где и сейчас существуют их поселения.
Еще одной важной формой сопротивления людей в России и СССР государственному игу стали различные способы саботажа и уклонения от принудительного труда. Широко известная трудовая этика русского населения (ярче всего выразившаяся в народных мудростях «Работа не волк, в лес не убежит» и «Пускай работает железная пила, не для работы меня мама родила») порождена, конечно, не какой-то «изначальной испорченностью» русского труженика, а веками подневольной барщины, продолжившейся на стройках ГУЛАГа.
Всем известны формулы жизненной мудрости, сложившиеся в позднем СССР, но имеющие вековые корни в «волынках» целых поколений: «Мы делаем вид, что работаем, а вы делаете вид, что платите нам зарплату» и «Ты здесь хозяин, а не гость, тащи с завода каждый гвоздь». На постоянные попытки государства контролировать каждый шаг работников они вполне разумно отвечали симуляцией, уклонением и явным или неявным саботажем. И, подобно тому как крепостные крестьяне, нехотя и кое-как отрабатывающие барщину, усердно и истово трудились на своих общинных наделах в немногие свободные от повинностей дни, точно так же советские колхозники, безо всякого энтузиазма работающие на государственных колхозных полях, вкладывали всю душу в обработку собственных огородов, ставших для них и всей страны важным подспорьем и спасением от голодной смерти.
Эта логика поведения вполне осмысленна, понятна и оправданна, хотя, как одна из неявных форм сопротивления общества государству, она во все века озадачивала и бесила правителей, подобно Петру I пытавшихся решить неразрешимую задачу: создать и воспитать инициативных, энергичных и ответственных рабов (по выражению Василия Ключевского).
Наиболее масштабным проявлением массового уклонения от государственной службы в России стали события Первой мировой войны. Сергей Есенин писал об этом в поэме «Анна Снегина»:
Война мне всю душу изъела.
За чей-то чужой интерес
Стрелял я в мне близкое тело
И грудью на брата лез.
<...>
Но все же не взял я шпагу…
Под грохот и рев мортир
Другую явил я отвагу —
Был первый в стране дезертир.
Такую отвагу к 1917 году явили сотни тысяч людей, не желающих умирать за династию Николая Кровавого и за Дарданеллы. Массовые братания с австрийцами и немцами, бегство с фронта, отказ выполнять безумные приказы генералов, самоорганизация солдат в Советы были важнейшим фактором начинающейся революции и одной из самых славных страниц в истории России, показывающей, что долготерпение русского человека все же имеет предел.
Эмиграция и бегство лучше и осмысленнее, чем холуйская покорность, а зачастую, как в случае с духоборами, это открытое и смелое, но ненасильственное сопротивление. Часто побег и вовсе перетекал в восстание: крестьяне бежали на Дон, а потом шли оттуда казаками-повстанцами на столицу, дезертиры Первой мировой создали «третью силу зеленых». Уклонение, саботаж, уход людей из-под власти Старшего Брата и из-под отеческого надзора государства — это долгая и мощная российская традиция, о которой полезно напомнить и сегодня.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
