«У них уже другой взгляд, они уже не такие бравые»

С конца декабря в Белгородской области регулярно происходят обстрелы и атаки беспилотников. Жителей просят оставаться дома или спускаться в укрытия, несколько раз звучала сирена воздушной тревоги. В регионе находится немало украинцев, которые покинули дома, спасаясь от бомбежек и обстрелов, — и теперь они вновь столкнулись с ними уже на территории России. По данным областного правительства, в июле 2022 года в Белгородской области находились 16 тысяч вынужденных переселенцев из Украины. «Холод» рассказывает, что они думают об обстрелах в Белгороде и сочувствуют ли россиянам, в дом которых тоже пришла война.

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

Имена героев изменены ради их безопасности

До декабря 2021 года я жила в Донецке, потом на несколько месяцев поехала в Белгород. Начало войны я застала здесь и чувствовала себя очень плохо и одиноко. Все мои знакомые в городе либо поддерживали войну, либо ничего не понимали и задавали бестактные и ужасные вопросы типа: «Крым наш?» или «А что, вас реально бомбят?». 

Через некоторое время я уехала: всю весну и лето провела в Донецке. Там как раз с весны начались сильные обстрелы, которые продолжаются и сейчас. Я много раз сама попадала под обстрелы, слышала свист снарядов, когда они падали в 100 метрах от меня. Конечно, все это нанесло мне большую травму.

В 2023 году я познакомилась с будущим мужем. Мы немного пожили на Бали, а потом снова оказались в Белгороде, потому что мой муж отсюда. 30 декабря мы были в центре города и попали под обстрел. Сначала мы услышали ПВО, и я подумала: «Ну как обычно в Белгороде, ладно». Потом было несколько взрывов, и мы поняли, что это по-настоящему. Когда мы отошли буквально на 150 метров от городской кофейни, там убило человека.

Все побежали, и мы тоже. Попытались спрятаться в подъезде с надписью «Убежище», но он был закрыт. Мы и еще куча людей просто укрылись под козырьком. Было страшно, я даже поплакала. Но потом мы немного собрались с силами и решили пойти домой и открыть там подвал, чтобы люди могли укрыться, если обстрел повторится. Дома мы собрали «тревожный чемоданчик», приготовили документы, посадили кота в переноску. Но больше обстрелов тогда не было.

В тот день я испугалась, но потом почувствовала себя в своей среде. Наверное, это что-то вроде ПТСР. Мне в обычной жизни многое бывает сложно и непонятно. Я часто злюсь, когда люди не говорят про войну или говорят какие-то пророссийские вещи, пьют кофе, радуются, а я все время переживаю о том, что идет война. Сейчас я как будто почувствовала, что все встало на свои места. Война идет — стреляют. Это нормально. Странно, когда война идет, а люди выкладывают рилсы с русским шиком и Old Money.

При этом у меня есть знакомые украинцы в Белгороде, которые говорят что-то вроде: «Белгородцы это заслужили». Например, знакомая 30 декабря выложила сториз с кадром из «Игры престолов» и написала пост в духе «Джоффри (персонаж сериала «Игра престолов». — Прим. «Холода») убили, потому что он был тираном и злодеем. Каждый получает то, что заслужил». Там еще был веселый смайлик. И именно этот смайлик меня очень разозлил. Люди гибнут — это не весело. 

После этого мы с ней не общались. Я не хочу себя обелять, у меня тоже есть агрессия по отношению к России и многим россиянам. Я даже перестала общаться с некоторыми людьми. Но ничего не может быть важнее человеческой жизни. Мучиться, страдать, умирать и терять близких никто не должен.

И в то же время у меня появились негативные чувства, когда многие белгородцы начали выкладывать посты «POV: ты белгородец» или «Белгородцы, любимые, держитесь. Белгород — это Россия». Они пишут: «Я что, теперь буду вздрагивать от каждого звука? Мне теперь придется заклеить окна?». Думают только о себе. Когда бахает — они пугаются, но только за свою жизнь. Они не думают о том, что в этот момент обстреливается Харьков. Знакомые пишут мне: «Как ты там в Белгороде? Мы за тебя переживаем». А мне просто очень грустно.

То, что произошло в Белгороде 30 декабря, в Донецке происходит через день. В такие моменты точно знаешь, что будет много погибших, и тебе страшно за свою жизнь, ведь падает рядом с твоим домом или в место, где ты была только что. 

Но про Донецк не говорит вообще никто: ни россияне, которые сочувствуют Белгороду, ни украинцы, которые сочувствуют украинским городам. Донецк все еще остается серой зоной, которой никто не сочувствует. Это ощущение оставленности подпитывается и донецкими властями. В городе нет убежищ, нет подвалов — они все завалены и закрыты. Нет ни сирен, ни сигналов тревоги. Просто начинается обстрел, и ты либо умер, либо нет. 

В Донецке, когда мы с мамой слышали прилеты и понимали, что их много и они рядом, мы садились за кровать и обкладывались подушками. Если это было ночью, мы так и спали. Помню, как я работала репетитором и у меня были созвоны с детьми [из разных городов]. Когда у нас начинались обстрелы, ученики спрашивали, что это, а я отвечала что-то вроде: «Да это у меня салют, давай читай правила».

Я очень жду, когда я смогу уехать из Белгорода, но и возвращаться в Донецк я больше не хочу никогда в жизни. Я знаю, что в России сейчас есть законы, которые ограничивают въезд украинцев в страну, а если [на границе] в телефоне находят какие-то спорные вещи, запрещают въезд на много лет. Морально я себя готовлю к тому, что если я уеду, то, возможно, больше никогда не увижу своих родителей и свой дом. Но я хочу уехать и вряд ли я вернусь в Россию, если сделаю это. 

У меня нет злорадства по отношению к белгородцам. В любой ситуации нужно оставаться человеком. Я понимаю, что люди гибнут и страдают как с одной стороны, так и с другой, и это не зависит от обычных людей. Я никому в России не желаю пережить то же, что переживают украинцы. Сейчас для всех главная задача — сберечь своих родных и близких и жить так, чтобы чердак окончательно не съехал.

Я считаю, что со стороны белгородских властей было неразумно устраивать новогодний праздник на площади. Это риск, и его цена — жизнь. Наверное, все думали, что их это не коснется, но коснулось.

У белгородцев реакция на обстрелы разная. Может, кто-то стал понимать нас, украинцев, больше, кто-то обозлился и ходит с криками «хохлы», а кому-то просто страшно. Всем хочется жить, и это понятно, когда в страхе и стрессе люди обвиняют других. 

Обстрел Белгорода 30 декабря случился, когда я только уехала домой из центра города. Я услышала серию взрывов, и туда сразу поехали скорые, общественный транспорт начали перекрывать. Я стала звонить брату, который живет в том районе. Когда дозвонилась, он сказал, что его коллега погиб вместе со всей семьей. Это было ужасно. 

В тот день я искала людей, которым могу помочь. Мне было очень жаль погибших и пострадавших. Но каждый вечер и утро я узнаю, что ракеты летят на Харьков. Это все началось не 30 декабря, а накануне (в ночь на 29 декабря российские войска нанесли массированный удар по Украине. — Прим. «Холода»). Я по фотографиям высматривала разрушенные дома в Харькове. Пострадал дом моего знакомого, и я всматривалась, целы ли его окна, нет ли его среди погибших.

Безусловно, то, что случилось в Белгороде, — это страшное горе. Есть жалость к погибшим, пострадавшим, к тем, кто потерял свои дома. Но у меня нет никакого страха, потому что это не сравнится никогда.

После условий, в которых мы жили, обстрелы, которые здесь, — вообще ни о чем. Это не вызывает никакого беспокойства. Их нельзя сравнивать с обстрелами Харькова. Они не то что не равносильны — они даже не похожи. Там были не просто выбитые окна в нескольких домах и 20 погибших, а разрушенный город и тысячи пострадавших и погибших. 

24 февраля 2022 года мы с сыном проснулись в 05:30: Харьков содрогался от страшных взрывов. В тот день у нас еще было уличное освещение, а 25 февраля его не стало. В городе постоянно были слышны звуки взрывов, над домами летал военный самолет-истребитель. Каждый боялся, что очередная авиабомба будет сброшена на его дом. Небо было постоянно в зареве. 

Каждый день мы не знали, доживем ли мы до утра. Обстрелы не прекращались ни на минуту. Мы не выходили из квартиры пять дней, и из еды у нас остались только соль и сахар.

Когда мне все-таки удалось выйти в магазин, я простояла в очереди три часа. На продуктах не было ценников, и расплатиться можно было только наличкой. Я на последние деньги купила макароны, крупу — все, что не портилось, потому что у нас не было света.

В таком ужасе мы провели еще семь дней. Мы прятались от обстрелов в ванной. Там я сделала сыну импровизированный стол из стиральной машины, поставила стул, чтобы он мог делать уроки. Сил уже ни у кого не оставалось — я видела, насколько мой ребенок был морально истощен.

8 марта мы выехали из города в никуда — никакого плана у нас не было. С собой мы взяли только рюкзак с двумя ноутбуками, парой футболок и документами. Уехать куда-то, кроме Белгорода, было проблематично. Полдня мы искали попутку, которая сможет вывезти нас из города. Потом ехали через то, что осталось от моста, через блокпосты, через все ужасы, которые там были, все непрекращающиеся обстрелы. 

Моему сыну 14 лет. На момент начала войны ему было 12, и он уже осознавал и понимал всю серьезность ситуации, возможные последствия. Сейчас он, конечно, обращает внимание на обстрелы Белгорода, но такого страха, какой был дома, у него нет. То, что он перенес там, то, что видел по дороге, — не забывается, не лечится и не проходит. 

Если бы не сын, я бы осталась в Харькове. В Белгороде украинцев, приехавших после 24 февраля, часто воспринимают как второй сорт. Отношение не такое, как к другим людям. 

В Харькове я работала в банковской системе, а здесь никогда не смогу устроиться в банк: служба безопасности меня просто не пропустит. На другую работу тоже почти невозможно попасть — либо отказывают сразу на собеседовании, либо берут, но на гораздо худших условиях, чем у других сотрудников. 

Я очень благодарна волонтерам, которые нам здесь помогают. Но проблема в том, что я ехала в Белгород, считая, что здесь такие же люди, тот же язык. А получается, что ты разговариваешь с окружающими на одном языке, а с тебя спрашивают больше, чем со всех остальных. И в итоге ты маешься без работы, без жилья, и тебе при каждом удобном случае стараются напомнить, кто ты.

Я не так давно ушла с работы, где у некоторых было нормой обзывать украинцев «хохлами» или говорить: «Родственники такого-то живут в Хохляндии». Я такого себе никогда не позволяла: никого ни разу не называла ни кацапами, ни москалями. 

Понятно, что так ведут себя далеко не все. Есть много сочувствующих, понимающих и вообще не виноватых во всем этом людей. Но все же такое случается. И тогда чувствуешь себя далеко не равноценно и не равноправно. 

Но сейчас я не хочу никуда уезжать из Белгорода. А куда ехать? Доход везде примерно один и тот же, с работой проблемы во всех регионах. А если куда-то ехать, нужно снова регистрироваться, искать жилье. Все говорят: «Нужно уезжать дальше в регионы». А кто там нас ждет? Да никто. 

У меня много знакомых из Украины в Белгороде. Они остаются здесь только потому, что это близко к дому. Мы понимаем, что все войны рано или поздно заканчиваются миром, поэтому большинство людей просто ждут, чтобы вернуться домой.

Мы, как и все, ждали, что все кончится через две недели, максимум — через месяц. А оно все тянется и тянется и никак не заканчивается. Решили, что побежим в Белгород — пересидеть — и вернемся домой, потому что из Белгорода ближе, чем из Львова, Берлина или Варшавы. 

Когда я сказал всем, что уехал в Белгород, некоторые знакомые даже звонить мне перестали. Многие уехали в Германию, Польшу, Чехию, Нидерланды. Для них это было предательство: «Это как? Из этого Белгорода летит смерть, нас убивают каждый день, у нас разрушенные города, дома мертвые люди. И вы поехали в Белгород?» Я предатель Родины для них. Меня вычеркнули из жизни, и я не знаю, наладятся ли эти связи со временем.

Когда я только приехал в Белгород, было страшно, холодно, я дрожал. Все люди улыбались, все были такие радостные, а я не понимал, как так. Но сейчас уже всем все стало понятно. Даже те, кто не знал, что такое война, уже все знают. Эти прилеты всех опустили на землю с небес. Все поняли, что мир — это самое главное в жизни. 

Когда начинаются обстрелы, у меня неконтролируемо срабатывает память. Я вспоминаю, как нас бомбили тогда, в Харькове, когда летели снаряды и просвистывали над головами, прямо как в кино. Я помню, как ты замираешь, пока он летит, и не дышишь, сливаешься с этой тишиной и ждешь, где же сейчас упадет. А потом он падает, и сразу начинает что-то гореть, летят скорые.

Здесь я тоже чувствую что-то подобное. Люди ко всему привыкают, и ты тоже привыкаешь вроде и к сирене, и к взрывам. И вроде все одно и то же, но по сравнению с пережитым здесь вроде все поменьше. Но когда бахает, когда стекла дрожат и потолок начинает ходить ходуном, меня тоже сковывает страх. 

По телевизору постоянно обсасывалась эта тема — нападет Россия или не нападет. Владимир Соловьев говорил: «Не нападет Россия никогда. Не будет такого». 24 февраля 2022 года я проснулся в пять утра, и где-то вдалеке бабахнуло, потом прекратилось, потом снова бахнуло. Я сразу понял: это не случайность, началось то, о чем говорили. Я сел на кровати и почувствовал какой-то животный страх смерти. 

Когда обстрелы стали идти бесконечно, нельзя было выйти на улицу, все было закрыто, в аптеках ничего не было, в магазинах тоже — люди сметали все с полок. Так мы с мамой прожили месяц. Я помню, как мы сидели в погребе и у нас вырубило свет. Мы специально принесли туда тепловентилятор, чтобы хоть как-то теплее было, укутались в шубы, и тут бац — темно и холодно. В этой темноте я поставил иконочку и зажег лампадку.

В какой-то момент мы с мамой даже прощались друг с другом. Я думал, что очередная бомба нас накроет и мы просто умрем в погребе. А почему с нами этого не может случиться? Почему вчера умер кто-то, почему женщина лежала без головы возле горсовета, почему кому-то оторвало ногу? С ними же это случилось? Вот о чем мы думали.

Сегодня я собирался на церковную службу, и снова завизжала сирена, а на улице — бабах, бабах, бабах. И вот я думаю: идти на службу? Или тогда завтра в сводках напишут: «На улице обнаружен мужчина, у него такое-то ранение, его отвезли в больницу»? 

Мы уже думали: может, нам уехать в Москву или Подмосковье? Или в Геленджик поехать, или в Крым? Сюда прилетает, туда прилетает — где же нам быть? Мы убежали от этих бомб, взрывов, войны, а она идет за нами по пятам. Надо куда-то еще идти, а куда?

Мы уезжали в Москву, чтобы поправить мамино здоровье, но всегда возвращались в Белгород, потому что это мамина родина. Она родилась в белгородском селе Мясоедово и жила там до 15 лет, а потом уехала в Харьков. Она все помнит в Белгороде, здесь прошла ее юность, и дом близко. Поэтому до конца войны мы все же хотим остаться здесь. Мы верим, что скоро все закончится и будет мир. 

Мама говорит: «Ой, как я соскучилась по дому, как домой хочется». А я даже не знаю сейчас, где мой дом. Я уже запутался. 

Я сравниваю наши разговоры с жителями Белгорода год назад и сейчас, и я вижу разницу. Раньше было так: «Ой, да ладно вам, все в порядке». А потом раз — и нефтебаза взорвалась, и как будто на секунду такая растерянность появилась. Но телевизор с утра до ночи рассказывает: «Мы подбили, мы уничтожили, мы сделали, мы-мы-мы». А за этот год люди как будто начали по-другому мыслить. У них уже другой взгляд, они уже не такие бравые, как в прошлом году. Этот крик «Да все в порядке» уже сменился на «Да мы ничего не знаем, да кто ж знает, да мы все заложники».

Нам осталось только дождаться, чтобы в Белгороде было, как у нас в начале: чтобы по 100 ракет прилетало, все сидели в погребах. Или чтобы было все разрушено, от домов остались только какие-то стены, хоронили людей возле подъездов. 

Мне кажется, что тот, кто думает, а не просто смотрит телевизор, уже понял, что как-то совсем запахло жареным. А там, конечно, чужая душа потемки. Может, кто-то еще и на коне с шашкой пляшет.

Я думал о том, будем ли мы оставаться в Белгороде после конца войны, но у меня нет ответа на этот вопрос. Когда мы приехали в Белгород, мы просто вырвались из ада. С одной стороны — это был военный ад, когда идут обстрелы и гибнут люди, рушатся дома, а с другой стороны — я в последние несколько лет устал от бесконечного «Слава Украине». Мне хочется вернуться туда, где пели и русские, и украинские песни, где можно было смотреть фильмы и по-русски, и по-украински. Я вырос в русскоговорящей семье — и говорил на русском, и думал на русском, но мне никогда не был противен украинский язык, и никто никого не гнобил. Хочется просто дожить и вернуться домой.