Тут дома стоят, а у нас домов нет

С начала войны в Украине ее покинули больше 5 миллионов человек. Из них около 500 тысяч эвакуировались в Россию. Для многих жителей Мариуполя, бои за который идут уже полтора месяца, это был единственный выход: у кого-то не было машины, где-то были разрушены дороги. Украинские власти считают этих людей заложниками; по некоторым данным, в России беженцев запугивают и пытаются навязать им официальный российский взгляд на войну. «Холод» рассказывает, как украинцев встречают в России — и как они сами переживают бегство на территорию страны-агрессора.

В нейтральной зоне на границе между Украиной и Россией около поселка Весело-Вознесенка стоит огромная очередь из автобусов, на лобовые стекла которых наклеены буквы Z, и частных машин. И в тех, и в других — беженцы из Украины. Они проводят здесь по несколько часов, а то и суток.

Из автомобиля выходит мужчина с пластиковым детским горшком в руках — ведет свою дочку в туалет. Двери и багажник его машины изрешечены пулями, заднее стекло выбито, вместо него — посаженная на скотч пленка.

Все это увидел, приехав рано утром 1 апреля на пограничный пункт пропуска, житель Ростова Денис Гуцко. Писатель, получивший в 2005 году премию «Русский Букер» за роман о человеке, который пытается получить российское гражданство после распада СССР, Гуцко поехал на границу с Украиной, чтобы помогать беженцам: раздавать им еду, лекарства, памперсы и прокладки.

На обочине трассы в нейтральной зоне — палатка, где трое волонтеров готовят обед: разливают из термосов суп, кладут гречку с тушенкой, заливают кипятком лапшу и картофельное пюре. «Перед палаткой — молчаливая очередь очень уставших, каких-то пришибленных, потерянных людей, — рассказывает Гуцко. — Некоторые, сдерживая слезы, спрашивают, отбирают ли паспорта, можно ли будет вернуться [в Украину]».

Тяжелее всего, говорит Гуцко, ему было смотреть на людей, по которым видно, что недавно они жили благополучно, — а теперь им наплевать, как они выглядят. «Женщины с маникюром, у которых руки когда-то были ухоженными, а теперь все в грязи, в саже, которая, видимо, не отмывается. В засаленных куртках, которые еще недавно были приличными. В каких-то шарфиках, которые очень хорошо к этой куртке подходят, в обуви, которая очень хорошо сидит на ногах. Подходят и у тебя, мужика, уже не стесняясь, спрашивают, где взять прокладки».

Многие беженцы вставали в очередь за едой во второй, в третий, в четвертый раз: не могли наесться. «Кто-то отводил глаза, когда ты с ним встречался взглядом. Видел, что ты его узнал, — продолжает писатель. — Был человек, похожий на бездомного: проблемы с речью, трясущиеся руки. Просто, наверное, одинокий человек, о котором некому позаботиться. Он запихивал в себя еду, не успевал прожевать, пихал и пихал. Набивал рот, с трудом глотал».

Людям, которые долго не ели, лучше сперва давать жидкую теплую еду, объясняет Гуцко. Поэтому трижды за день в нейтральную зону привозили термосы с супом — но был сильный ветер, и суп быстро остывал. «Ты не будешь эти термосы каждый раз открывать, закрывать. Ты его открыл и поехало — кто-то что-то попросил, ты отвлекся, взял памперс, а термос стоит полуприкрытый». 

Холодный суп люди уже не брали — и волонтеры отдавали его собакам, которых беженцы везли с собой. «Помню овчарку, которая полакала сначала из одной миски, потом сразу же из другой — пометила. В ногах у нее шнырял пекинес, она его оттирала от мисок. Подняла голову, огляделась — рядом шуршал пакет. Хозяин говорит: “Она думает, что еще что-то дадут”. Не дождалась и тогда уже принялась всерьез: съела два куска хлеба, вылакала обе миски».

Термосы с едой Гуцко таскал вместе с пограничниками. Ему запомнилось, что они не говорили ни с волонтерами, ни с беженцами — собеседник «Холода» предполагает, что им это просто запретили. Некоторым людям после еды становилось плохо, и они возвращались к палатке, чтобы попросить лекарства от несварения. «Я наложил еду подростку, — рассказывает Гуцко. — Они с семьей поели, отошли к своей машине. А потом вдруг вижу этого подростка снова: он стоит рядом, корчится от боли, и другой волонтер дает ему таблетку».

Гуцко говорит, что поехал помогать беженцам, потому что после начала войны «было трудно дышать, было ощущение, что задохнусь». В прошлом он как публицист писал о вооруженном конфликте на Донбассе — и с досадой говорит, что старался «различать полутона», «стоять на здравых позициях». «Писал о том, что нельзя обстреливать свою территорию — раз Украина считает Донбасс своей территорией. Писал о том, что нельзя учреждать националистический батальон “Азов”. С тем же Крымом, вспоминаю, было у меня ощущение, что это что-то такое прикольное, забавное: “Наши у хохлов отжали Крым". Ну, вот и плата по счетам, которые выставлены нам теперь».

В нейтральной зоне, говорит писатель, ему стало проще: «Вот они, люди несчастные, вот ты. У тебя еда, а они голодные. У тебя памперсы для детей, а вот дети. И просто нужно что-то делать руками, и все понятно».

Одной из тех, кто въехал в Россию в начале апреля, была жительница Мариуполя Алина Каримова (имя изменено по ее просьбе). В осажденном городе она провела 36 дней, большую часть — в больнице №4, где помогала ухаживать за ранеными. 

2 апреля снаряд попал прямо в приемное отделение. «Здание затряслось, раздался ужасный взрыв, мы слышали, как падали стекла, которые еще оставались. Сразу было понятно, что снаряд попал именно к нам, а не в соседнее здание, потому что поднялось много пыли от бетона», — рассказывает Каримова. Кто стрелял в больницу, она не знает. 

Снаряды вообще попадали в эту больницу часто. По словам Каримовой, четвертый этаж, где в прошлом располагалась реанимация, еще с начала марта стоял с дырой в стене. В начале апреля снаряд попал в кучу тел, сложенных на улице у стены больничного морга, и мужчины тушили их, забрасывая землей: воды к тому моменту уже не было. 

Медиков в больнице с каждым днем оставалось все меньше. Детский врач-инфекционист погиб, когда переходил из корпуса в корпус: прилетел снаряд, его убило осколками. Каримовой особенно запомнилась гибель специалиста по УЗИ: когда он сидел на первом этаже и разговаривал с коллегами, в окно залетел осколок и попал ему прямо в сердце. Мужчина, по словам медсестры, умер на месте. 

Когда разбомбили приемное отделение на первом этаже, никто не пострадал. Но для Алины это стало последней каплей: снаряд ударил рядом с помещениями, где в последнее время жила она и ее родные. Каримова решила, что оставаться в Мариуполе больше невозможно. На следующее утро женщина со своей одиннадцатилетней дочерью, сестрой и ее грудным ребенком, а также еще около ста человек — люди, которые прятались в подвале больницы, и раненые, которые еще могли ходить, — пошли пешком к блокпосту ДНР, откуда военные эвакуировали мариупольцев на территорию самопровозглашенной республики. Бежать из Мариуполя ей пришлось без мужа: он остался в другом районе города, и связаться с ним было невозможно.

Каримова хотела бы уехать в сторону Запорожья и остаться в Украине, но у нее не было такой возможности. Дело было 3 апреля — в тот день вице-премьер Украины Ирина Верещук сообщила, что мариупольцы могут выбраться из города на автобусах, которые ждут их под Бердянском. От Мариуполя это в полутора часах езды на машине. Но больница, откуда выбиралась женщина и ее близкие, находится на левом берегу реки Кальмиус, которая делит Мариуполь на две части. А дорога в Бердянск — на правом. А по мосту через реку к тому времени передвигаться было очень рискованно.

По этому мосту некоторые жители левого берега пытались выехать из-под обстрелов на своих машинах. Получалось не у всех. Однажды, рассказывает Каримова, в ее больницу привезли женщину с тремя детьми. У всех детей были осколочные ранения: мальчика-первоклассника ранило в лицо, девочку-четвероклассницу — в шею, их четырехлетнего брата — в спину. Родители пытались вывезти их из Мариуполя на своей машине, но на мосту их обстреляли.

После того, как детям наложили швы, они отходили от наркоза, а медсестра с ними разговаривала. «Как тебя зовут, где ты учишься, где живешь, как зовут маму? Открой ротик, — вспоминает она. — Чтобы хотя бы понимать, что они в сознании, без потери памяти. Они не плакали, только все время звали маму». Мать в это время была «в полной прострации»: «Мы задавали ей какие-то вопросы, но она просто молчала». Через некоторое время в больницу пешком с места аварии пришел ее муж. Он сказал, что родственница, которая была за рулем, погибла: «У нее снесло полголовы. Она осталась в машине, ее забирать не стали».

До блокпоста ДНР Алина с семьей и еще сто человек из ее больницы шли мимо трупов, которые лежали на дорогах и во дворах. Каримова вспоминает, что, пока они ждали автобуса, мимо ехала военная техника, которая едет бомбить ее город. Донецкий военный, по ее словам, в это время рассказывал мариупольцам, как хорошо будет, когда Россия победит: «Вы не переживайте, вы вернетесь домой, у вас будет собственная республика. И город мы восстановим, все сделаем лучше, чем было».

Видеть, как он улыбается, предлагает детям беженцев конфеты, «было ужасно», но спорить с ним Каримова не решилась. «Сказать что-то в ответ — подписать себе смертный приговор на месте. Мы просто молчали. После того, как мы прошли путь от больницы до этого поста, хотелось просто выпить водки и забыться».

«У нас были слухи, что украинские военные в Мариуполе сдались бы за два-три дня. Говорят, что многие города, которые сдались, обошлись без особых потерь. Но “Азов” не сдается. Бойцы “Азова” сидели в домах, окапывались во дворах. У нас между домами стояли какие-то орудия — они стреляли в поля и уезжали, а потом в ответ снаряды прилетали к нам. Я считаю, что это украинские военные, “Азов”, провоцировали. Прятались за людьми».

Так рассказывает о войне еще одна жительница Мариуполя, уехавшая в Россию, — Светлана Абраменко (имя героини изменено). Сама она за то время, что провела в городе, бойцов «Азова» не видела: о том, что именно они виноваты в разрушениях, ей рассказали соседи.

Абраменко вместе с мужем, пожилой матерью и двумя детьми эвакуировали российские военные. Границу в Весело-Вознесенке она пересекла в середине марта. Пока семья ехала в автобусе, у 11-летней дочери Абраменко начались понос и рвота. Вскоре те же симптомы начались у ее восьмимесячного сына, а потом и у нее самой. «Мы же месяц жили [в Мариуполе] в антисанитарных условиях, воды не было, — объясняет она. — Детям мы оставили более-менее чистую воду, а сами пили дождевую. Ставили ведра, снег шел, набирали. Дедушка у нас запасался дождевой водой, у него было пара баков — мы ее кипятили и пили».

Абраменко и ее близкие не спускались в подвал — боялись погибнуть под завалами и поэтому прятались в тамбуре рядом с квартирой. Оттуда невозможно было понять, с какой стороны летят снаряды и кто их посылает: женщина просто ждала, когда обстрел закончится и наступит тишина. 

В начале марта она поехала в центр Мариуполя, к зданию драмтеатра — горожане говорили, что оттуда украинские власти эвакуируют людей. «У драмтеатра стояла машина, — вспоминает Абраменко. — Люди в ней нам сказали, что никакой эвакуации нет, а когда она начнется, то будут ездить по улицам и сообщать в громкоговоритель. Но этого так и не произошло». Спустя несколько дней она встретила около дома украинских военных: «Я просила, эвакуируйте хотя бы тех, кто с детьми. Один из них сказал: “Потерпите два-три дня”».

Некоторые из знакомых Абраменко смогли выехать из Мариуполя в другие украинские регионы, но только на собственных машинах — централизованно, утверждает женщина, украинские власти предлагали выбираться только из Бердянска. Туда они с семьей добраться, по ее словам, не могли: их машину обстреляли.

Увидев в середине марта на улице российских военных, Светлана спросила об эвакуации у них. Через несколько дней Абраменко и ее семью вместе с другими беженцами автобусом вывезли в украинский поселок Никольское в 24 километрах от Мариуполя. Оттуда, по словам Светланы, можно было добраться до Бердянска, чтобы остаться в Украине. Она нашла водителя, который был готов довезти ее семью до Бердянска за 3 тысячи гривен (около 9 тысяч рублей). «У нас были деньги. Но люди, которые были вместе с нами в Никольском, сказали что ехать опасно: мужчин могут не пропустить, потому что сразу призовут, — объясняет женщина. — И мы решили, что не поедем. И эвакуировались в Россию».

Один из родственников Светланы Абраменко сумел уехать из Мариуполя и остаться в Украине. Теперь он «начал прессовать» близких: «Называет нас предателями». Алина Каримова тоже говорит, что многие украинцы пишут в соцсетях тем, кто бежал в Россию: «Надо было вплавь, по камышам, ползком, но пройти в Украину. А вы поехали на сторону агрессора и еще сейчас там тратите свои деньги, вы поднимаете экономику». «Но у нас маленькие дети, — объясняет Светлана Абраменко. — Ладно бы мы были без детей — могли бы в подвалах сидеть и показывать свою патриотичность. Ждали, конечно, от своей страны, что нас эвакуируют, но нет. Поэтому поехали с теми, кто нас спасал».

Мэр Мариуполя Вадим Бойченко утверждает, что украинцев на территорию России и ДНР вывозят «под дулом автомата», чтобы затем отправить в «фильтрационные лагеря». Украинский омбудсмен Людмила Денисова обвинила власти РФ в том, что они «запугивают» беженцев и заставляют подавать заявления на российское гражданство.

Российские власти это отрицают. «Насильственного перемещения беженцев в Россию никогда не было, это ложь», — заявила уполномоченная по правам человека Татьяна Москалькова. Каждому беженцу правительство России распорядилось выдать по 10 тысяч рублей и пообещало бесплатную медицинскую помощь. Украинцев распределяют по разным регионам; где-то их размещают в гостиницах и санаториях, а в Пензенской области, например, — в зданиях бывшего военного городка.

«Всех людей из Мариуполя в Россию вывозят насильно в принципе. С точки зрения того, что гуманитарной помощи из Украины туда попасть не дают [российские войска]», — говорит Диана Цвирук, волонтер, которая помогает беженцам выехать из России в Европу. Вице-премьер Украины Ирина Верещук заявляет, что российские войска не пропускают в Мариуполь украинские автобусы, которые могли бы вывезти мирных жителей. В самом Мариуполе, по словам мэра города, коммунальных автобусов больше нет вовсе — они уничтожены.

«Фильтрационный лагерь» — это выражение, которое россияне привыкли слышать в контексте Великой Отечественной войны. Так называли учреждения НКВД, где держали людей, освобожденных или бежавших из немецкого плена. Сейчас «фильтрационными лагерями» некоторые медиа называют пункты на территории Украины и ДНР, куда временно селят беженцев, прежде чем вывезти их в Россию.

Алину Каримову, которая решила бежать из Мариуполя после обстрела больницы, вместе с родственниками вывезли в село Гусельщиково, которое находится под контролем ДНР. Там ее и других беженцев поселили в здании детского сада. По словам Каримовой, у всех, кто находился в детском саду, сняли отпечатки пальцев и сфотографировали с разных ракурсов: «Без этого нельзя пересечь границу ДНР и России. Никто ничего не объяснял. А мы и не спрашивали. У них свои правила и законы, которых мы не знаем».

На границе с Россией, говорит Каримова, силовики ее допросили и проверили телефон: «Шерстили группы в вайбере и телеграме. Спрашивали, зачем мы читаем новости Украины. Задавали вопросы о моем муже, который остался в Украине — якобы он там воюет. Допрос длился минут 15, они казались вечностью».

Светлану Абраменко вместе с мужем и детьми вывозили в другом направлении — не в сторону ДНР, а на запад, в украинский поселок Никольское (сейчас его контролируют российские войска), чтобы оттуда в объезд Мариуполя отправить к границе с Россией. На выезде из Мариуполя им пришлось проходить через блокпост, который установили российские военные. На этом блокпосту автобус с беженцами остановили и всем мужчинам младше 42 лет велели выйти на улицу и раздеться по пояс, рассказывает муж Светланы Борис Абраменко (имя героя изменено). 

«Ребята на взводе были, конечно, немножко, — вспоминает он. — Они мне говорят: “Да ты ВСУ-шник, мы щас поедем в прокуратуру, с тобой разберемся…”. Я говорю: пацаны, проблем нет, поехали, но у меня тут семья, я тогда от семьи отстану. Говорю, смотрите, вот пропуск на завод: я работаю мастером. Военный меня давай спрашивать: а сколько зарабатывают там на заводе? Я ответил — он вроде успокоился». Российских военных мужчина оправдывает: «Может, я подозрительно выглядел. Я бородатый — не брился сколько. Может, кровь играет у пацанов молодых. Кровь, наверное, горячая».

На российской границе мужчин снова попросили раздеться, продолжает Абраменко: «Смотрели, есть ли татуировки, есть ли синяки на плечах от прикладов». Допрашивали его недолго: «Спросили, где работаю, с какого района, имею ли отношение к вооруженным силам Украины или к националистическим батальонам. Записали номер телефона, и больше ничего».

Семью Абраменко сначала перевезли в Таганрог, а затем в Тульскую область — чтобы освободить места в приграничном городе для новых беженцев. Там людей поселили в гостинице, а Бориса Абраменко допросили в третий раз: «Пришел сотрудник — не знаю, какого ведомства, — и спрашивал, что происходило в Мариуполе за то время, пока я там находился. Знаю ли я, кто стрелял, видел ли бойцов “Азова”, видел ли, чтобы они стреляли в людей, применяли ли они насилие ко мне. И вообще, разжигал ли “Азов” межнациональную рознь в Украине». Силовик, по словам Бориса Абраменко, спросил его, хочет ли тот участвовать в «судебном процессе над украинской властью». «Я ответил: а почему нет, — говорит беженец. — Считаю, что наше государство нас, если честно, кинуло».

«Когда мы только приехали в Тулу, русские нас встречали, а мы сидели и думали: “Вы ж разбомбили наш город”. В душе где-то мысли: “Россия бомбила, они напали”, —  рассказывает Светлана Абраменко. — В Туле с нами общались психологи, все такие позитивные, добрые люди. А у меня какое-то чувство: как так можно? Как вы можете на нас смотреть, разговаривать так спокойно? Тут дома стоят, а у нас домов нет. Здесь люди живут, ходят, улыбаются, а у нас…». Но через несколько дней Светлана «более-менее успокоилась»: «Подумала: а при чем тут люди? Они же не виноваты, что все это происходит. Нас приняли, накормили, напоили».

Беженцам из Украины оформлять российское гражданство не обязательно — вместо этого они могут получить временное убежище на год. Но к началу апреля уже 18 тысяч человек, которые бежали из Украины, стали россиянами: украинские граждане имеют право получить российский паспорт в упрощенном порядке.

Алина Каримова становиться россиянкой не собирается — они с семьей уже выехали из России в одну из европейских стран, чтобы переждать войну там и вернуться в Украину.  «По поводу того, что мы попали в Россию, у меня в душе печаль, — говорит она. — Но нам просто нужно было выбраться. Это был единственный путь, чтобы потом вернуться домой».

Светлана Абраменко, в свою очередь, планирует оформлять российское гражданство и искать работу в Тульской области. В Украину она возвращаться не хочет: «На данный момент тут тихо, а на Украине сейчас везде громко — бомбят. Второй раз переживать это все желания нет никакого». 

О том, что она будет жить в государстве, которое начало войну, Светлана старается не думать. «Я особо политикой не интересуюсь, не люблю, — объясняет она. — К российской власти у меня двоякое чувство. Я не понимаю, когда говорят, что пришли нас освобождать. От чего освобождать? Не знаю, кто конкретно бомбит, от кого к нам прилетало, но мы, мирные жители, не должны страдать, погибать не должны. Понимаю, если бы они все вышли в поле и стреляли друг по другу. А когда стреляют по мирным жителям, по людям, детям перепуганным, этого я не понимаю».

Тем не менее, Абраменко допускает, что действия российских властей были оправданы. «Может быть, действительно нас освобождали от этих “Азовцев”, этих нацистов, — говорит она. — Может, это и правильно — эта война. Я в политику не лезу».