Убей меня, иначе я тебя замучаю

В российских СМИ регулярно появляются новости о том, как люди убивают своих недееспособных близких: потому что те об этом просят или потому что убийцы считают, что эти люди не смогут выжить, когда их опекунов не станет. Спецкор «Холода» Олеся Остапчук рассказывает, кто и почему решается на такие убийства, как с такими преступлениями обходятся российские суды — и что общество может сделать с этой проблемой.

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

Поздним вечером 25 мая 2020 года жительница сибирского городка Марина Виннер (имя и фамилия изменены) решила вместе с сыном зайти к родителям — проведать парализованную маму и помочь отцу, который за ней ухаживал. 

Открыв дверь, Марина сразу поняла, что что-то не так. Возле ванны сидел ее отец, 68-летний Виталий Виннер: он хрипел, хватаясь за веревку, которую петлей обернул вокруг шеи и привязал к дверной ручке. Марина и ее сын сняли петлю, посадили Виталия на стул, дали ему воды — и только после этого обнаружили, что в спальне лежит его жена Фаина, мама Марины Виннер. Она не дышала. Скорая констатировала смерть.

Виталий и Фаина Виннер поженились, когда обоим было 19: в 2021 году они должны были отметить золотую свадьбу. Вместе они воспитали троих детей: старшую дочь и двух сыновей. По словам их детей, родители всегда ладили, а отец казался им спокойным, добрым, отзывчивым человеком: «Если возникали какие-либо спорные вопросы, то он старался уступить, чтобы не довести дело до конфликта». Фаину Виннер ее дети описывали чуть иначе: как волевую и властную женщину, которая была главной в семье. Виталий Виннер тоже потом вспоминал, что всегда слушался жену. 

Когда в марте 2020 года у Фаины случился инсульт, Виталий практически не отходил от жены. Как рассказывали его дети, их жизнерадостный и активный отец, который любил ходить в гости и возиться с огородом на даче, сильно сдал. «Стал поникшим, расстроенным. Было заметно, что моральный дух упал, — говорил один из сыновей Виннеров. — Постоянно находился дома, на улицу выходил очень редко. Все время находился с мамой». Раньше Виннер часто ходил к соседу поиграть в шахматы, но теперь заходил все реже, а когда заходил, рассказывал, как ухаживает за женой: готовит ей еду, кормит ее, моет — и сильно устает.

В то, что Фаина выкарабкается, Виннер не верил. Сама она регулярно говорила, что не хочет быть обузой, что ее тяготит то, что дети проводят слишком много времени с ней, не уделяя времени собственным семьям. От постоянной боли и ощущения беспомощности у нее начали появляться мысли о самоубийстве, но сын, когда мать завела разговор об этом, не принял ее всерьез и не стал обсуждать эту тему с братом, сестрой и отцом. 

Фаина Виннер говорила серьезно. Как потом рассказывал ее муж следствию, она несколько раз просила мужа, чтобы тот убил ее, прекратив страдания. В конце концов Виталий послушался: попытался задушить ее подушкой, а когда не получилось, использовал для этого бельевую веревку. После этого Виннер трижды попытался покончить с собой: спас его только неожиданный визит дочери. В тумбочке у него потом нашли 126 тысяч рублей с запиской о том, что это деньги на их с Фаиной похороны. 

Констатировав смерть Фаины, врачи, судя по всему, вызвали полицию, которая задержала Виталия Виннера и предъявила ему обвинение в убийстве. Один из сыновей Виннера сказал следователю, что не осуждает отца и не считает, что у него был «злой умысел». Психологическая экспертиза показала, что Виталий воспринимал ситуацию как безвыходную и находился в сильном эмоциональном напряжении. Сам Виннер говорил следователям, что убил жену из сострадания к ней: «Говорила, что ей страшно, — вспоминал он. — Не мог на нее смотреть… Плакал». Свой поступок он не оправдывал: «Понимаю, что это не по-человечески» — и говорил, что зря послушался жену, но настаивал, что совершил преступление «по обоюдному согласию».

Суд признал Виннера виновным в убийстве жены, но, приняв во внимание обстоятельства, приговорил его к четырем годам условно с испытательным сроком в 5 лет; Виннера также обязали встать на учет и в назначенные дни отмечаться в полиции. Сейчас он продолжает жить в том же городке, где провел почти полвека вместе с женой. Поговорить с Виннером «Холоду» не удалось. Один из его сыновей ответил на просьбу «Холода» об интервью так: «А вы думаете, это [отцу] надо? Не надо ворошить, больше не пишите сюда». Имя мужчины, его жены и его дочери в этом тексте изменены по этическим соображениям. 

Формулировка «убийство из сострадания» нередко встречается в приговорах российских судов. В одной из научных статей, посвященных этому феномену, доктор медицинских наук Андрей Голенков пишет, что такие преступления основаны на предпосылке, что качество жизни человека стало настолько низким, что убийство становится актом милосердия — вне зависимости от согласия убитого человека.

Как показывают американские исследования (данных по России нет), агрессорами в таких преступлениях обычно становятся пожилые мужчины, а жертвами — их неизлечимо больные жены, реже — матери или дети. Нередко после таких убийств убийцы решают покончить с собой, как пытался сделать и Виталий Виннер.

В конце сентября 2023 года город Березовский в Свердловской области потрясло самоубийство «легенды местного психиатрического кабинета», 80-летнего врача Николая Макроцкого. В Березовском он работал с 1974 года, в 2018 году в возрасте 75 лет вышел на пенсию, а спустя год умерла его жена Галина, с которой они были вместе еще со школы. У Макроцкого оставалось двое сыновей. Старший, 53-летний, уже давно жил отдельно, а у младшего, Андрея, была тяжелая форма ДЦП: он плохо ходил и совсем не разговаривал. Галина Макроцкая, чтобы ухаживать за сыном, в свое время ушла с работы; теперь все ее обязанности легли на мужа. В сентябре 2023 года он позвонил своему старшему сыну и попросил его заехать в гости. Когда старший сын зашел в квартиру, он обнаружил Николая и Андрея Макроцких уже мертвыми. Соседи, которые знают о ситуации только по слухам, позже рассказали, что Николай сначала задушил сына пакетом, а затем покончил с собой. 

Знакомые говорили, что психиатр очень любил сына. «С ним под ручку ходил, очень заботился о нем. Он не жаловался никогда, улыбался всегда. Оба оставили только теплые, приятные впечатления», — рассказывает «Холоду» его бывшая соседка. Другая жительница Березовского Галина Хуснутдинова говорит, что Макроцкий был «очень скромным человеком и никому, наверное, не рассказывал, как ему тяжело». Она восхищалась родительским подвигом врача и его жены: «Они ведь могли оставить этого ребенка, но не сделали этого, посвятили ему свою жизнь, и, даже отчаявшись, он решил его не оставлять, с собой забрал! Представляете, как ему было трудно? Мы не боги, не нам судить. Я считаю, что он все сделал правильно».

Соседка Макроцкого предполагает, что врач считал, что «его сын станет обузой после его ухода из жизни». «Вполне вероятно, что роль сыграла профдеформация, которая случается порой при многолетней практике, — объясняет она. — Видя систему медицинской и социальной помощи людям с особенностями [в России], вполне можно впасть в отчаяние, а тут человек наблюдал ее столько лет». 

Старшему сыну Макроцкий оставил записку: «Мама Галя просила, а я обещал, что мою урну закопают возле ее урны! Андрюшину урну закопать между нашими. Надеюсь, денег на все хватит. Прощайте навеки и будьте счастливы». Исполнить последнюю волю Макроцкого не удалось: хоронили в обычных гробах. Знакомые семьи предполагают, что кремировать тела не позволили следователи, которые должны установить причину смерти.

Даже в странах, где закрыты основные общественные потребности в сфере медицины и паллиативной помощи, дискуссии вокруг убийств из милосердия и других ситуаций, когда людям помогают умереть, идут очень трудно, рассказывает «Холоду» кандидат социологических наук, научный сотрудник Ливерпульского университета имени Джона Мурса Сергей Мохов. В России все еще сложнее. «В российском обществе тема паллиативной помощи еще в зачаточном состоянии, все очень плохо с низовыми гражданскими движениями, не говоря уж о публичной дискуссии о правах и свободах человека, — говорит Мохов. — А все это — составные части разговора об эвтаназии и смежных с ней вещах».

При этом небольшое движение в сфере помощи в конце жизни (end-of-life care) в России есть: существуют хосписы, а в последние годы стали появляться и доулы смерти — специалисты, сопровождающие человека в процессе горевания и на пути к смерти. Доулы смерти, с которыми поговорил «Холод», сходятся во мнении, что тема добровольного умирания в России табуирована. «Считается, что либо это грех, либо человек не вправе решать, как ему поступать со своей жизнью», — говорит онколог, психолог и преподавательница на курсе доул смерти Анастасия Левикова. Ее коллега, доула смерти Анастасия Медведева указывает, что в случае с убийствами милосердия это табу оказывается особенно жестоким, поскольку речь идет о людях, которые фактически лишены выбора. «Они не могут нести ответственность за свою жизнь, могут только просить, — рассуждает она. — Больно думать, во-первых, через что они проходят до этой просьбы [о смерти], потому что, когда человек озвучивает ее, рискуя столкнуться с непониманием, осуждением, ему уже очень тяжело. И, значит, он, скорее всего, уже никак не может терпеть, раз решается на такое. И больно за их близких, которым нужно принимать абсолютно невозможные решения. Это должно решаться не на уровне отдельной семьи, а все-таки на уровне государства». 

По словам Левиковой, отношение к желанию умереть в случае смертельного прогрессирующего заболевания в той или иной стране зачастую обусловлено уровнем жизни и устройством государства. Например, в Нидерландах, Бельгии, Канаде и Испании разрешена эвтаназия. При этом в России, по данным ВЦИОМ от 2019 года, 81% участников опроса выступали против ее легализации, хотя 37% даже не знали до опроса, что это такое. 

Кандидат социологических наук, сотрудник Университета Ватерлоо Максим Руднев отмечал, что в сознании россиян важность заботы о пациентах не помогала поддержать их просьбу прервать жизнь, а наоборот — предполагала обязательный отказ в этой просьбе. Исследователь считает одной из возможных причин такой ситуации то, что россияне не слишком доверяют медицине и зачастую понимают заботу о близких именно как защиту от больницы, а в опросе использовалась формулировка «стоит ли позволить врачам». Кроме того, согласно Рудневу, в России забота не предполагает уважение к чужой автономии. «Мы обнаружили, что ценности автономии, которые подчеркивают важность индивидуального выбора, слабо или даже отрицательно связаны с ценностями заботы в менее экономически развитых странах, в частности в России, — писал ученый. — Иными словами, если в более развитых странах забота может пониматься как помощь в реализации автономии, собственных желаний другого человека, то в России забота противопоставлена автономии и выражается, напротив, в отказе реализовывать запрос на прерывание жизни». 

Единственное исключение в опросе — возможность эвтаназии для людей с тяжелой безнадежной болезнью, которая сопровождается сильными страданиями: ее одобрила примерно половина россиян. Сейчас родственники таких пациентов нередко берут решение этого вопроса на себя. В 2010 году Абай Жаркин, живший в селе в Курганской области, убил сестру по ее просьбе: у нее был рак гортани на поздней стадии, и она не хотела мучиться. Многие местные жители поддержали действия Жаркина. Сам он говорил, что сестра так страдала, что клала его руку себе на шею и показывала глазами, чтобы он ее задушил, а когда он отказывался, повторяла просьбу. Суд приговорил его к трем с половиной годам колонии строгого режима; и следователи, и прокурор, по словам журналистов, сочувствовали Жаркину. Услышав приговор, он заплакал в зале суда: дома осталась их с сестрой мать, которая давно не выходила на улицу и с трудом могла себя обслуживать. Она тоже считала, что сын правильно поступил, убив ее дочь. (Связаться с Жаркиным и его близкими «Холоду» не удалось.)

«Убийства из мотива сострадания — крик о помощи, крайняя форма выхода, это своего рода манифестации людей: обратите внимание, как все плохо с тем-то и тем-то, — говорит Сергей Мохов. — Я противник эвтаназии в России, потому что есть множество способов, как людям помочь, прежде чем прекращать их жизнь. Эвтаназия — это один из инструментов для общества, где налажены все другие процессы помощи тяжелобольным и их семьям».

В конце июня 2011 года жительница якутского города Мирный Оксана Павлова (имя и фамилия изменены) начала переживать, что ее мать Ирина уже несколько дней не берет трубку, и решила зайти к ней в гости. Когда она приехала, дверь открыл сожитель мамы, пенсионер Николай Чиглинцев. Войдя в квартиру, она почувствовала сильный запах. Тело матери лежало на полу: у нее была отрублена правая рука и часть левой руки. 

— Прости, — сказал Чиглинцев. Оксана выбежала из квартиры и тут же позвонила в скорую. 

Ирина давно уже не жила с дочерью. Когда-то муж выгнал ее из дома (знакомые говорили, что она злоупотребляла алкоголем); с тех пор она поселилась у Чиглинцева. Тот любил выпить с друзьями, нередко к ним присоединялась и Ирина, хотя здоровье не позволяло ей это делать: у нее болела печень, она с трудом могла ходить и почти не ела (по крайней мере, так говорил Чиглинцев). Уже после смерти врачи диагностировали ей жировой гепатоз. 

По словам Чиглинцева, Ирина несколько раз говорила, что не хочет жить. Когда она в очередной раз сказала: «Убей меня, иначе я тебя замучаю», — Чиглинцев сходил в магазин за водкой, выпил, постелил на пол клеенку, перетащил на нее Ирину и задушил. Позже он попытался расчленить ее тело, чтобы избавиться от улик, но не смог разрубить кости ног. Тогда он уехал жить на дачу; когда через несколько дней вернулся, в квартире сильно пахло, а по лицу трупа ползали черви. Чиглинцев побрызгал тело ацетоном, завернул голову в полиэтилен, выпил водки и лег спать. Проснулся он оттого, что в дверь звонила дочь убитой. 

Оксана Павлова, после того как увидела тело матери с отрезанными руками, долго страдала бессонницей и лечилась. На суде Чиглинцев сказал, что не убил бы, если был бы трезв. Его признали виновным и приговорили к семи годам в колонии строгого режима. Кандидат юридических наук Никита Аленкин в своей научной статье на тему убийств по просьбе потерпевшего приводил этот случай как пример, когда мотив сострадания не кажется убедительным. 

Юристы вообще спорят, как достоверно установить этот мотив. Обычно перечисляют следующие критерии: неизлечимая болезнь у того, кто просит о смерти, невыносимые физические или психические страдания, важно и само наличие просьбы о лишении жизни. Однако некоторые специалисты отмечают, что на практике ни доказать, ни опровергнуть наличие мотива почти невозможно, а никаких свидетельств о просьбе, кроме слов убийцы, обычно нет. 

Российские суды, как правило, назначают по подобным делам реальные сроки — случай Виталия Виннера скорее исключение. Преступления квалифицируются либо как обычное убийство, либо как убийство заведомо беспомощного потерпевшего, что предполагает еще большие сроки. Впрочем, Уголовный кодекс предусматривает, что, если суд убеждается в том, что преступление совершено из сострадания, это может смягчать наказание. 

Отдельная категория в российском законодательстве — привилегированный состав преступления: по нему предусмотрено наказание мягче, чем по основному составу. К таким относятся убийство в состоянии аффекта, убийство матерью новорожденного, убийство при превышении пределов необходимой обороны и убийство, которое совершается, когда силовик пытается задержать преступника. В некоторых странах убийства из милосердия входят в такой список: например, в Швейцарии за убийство по настойчивому требованию жертвы предусмотрен штраф или до трех лет тюремного заключения, а в Польше — от 3 месяцев до 5 лет, причем суд может применить «чрезвычайное смягчение наказания» и даже отказаться от его назначения. В России облегченное наказание предусматривалось в дореволюционном УК; в 1990-х законодатели размышляли над тем, чтобы отнести убийства по просьбе потерпевшего к привилегированному составу, но так и не приняли такого решения. 

В разных сценариях легализованная процедура добровольного ухода из жизни может называться по-разному. Эвтаназия предполагает, что вещество, которое помогает человеку умереть, вводит врач. Другой вариант — ассистированный суицид, когда врач предоставляет препарат, но вводит его человек себе сам. Например, в США запрещена эвтаназия, но ассистированные суициды легализованы в нескольких штатах. Как рассуждает доула смерти Анастасия Медведева, в России в таких случаях проблемной становится общая установка — поддерживать жизнь пациента даже вопреки его воле и даже если качество жизни страдает. 

В этом различие между куративной медициной и паллиативной — вторая ставит во главу угла именно качество жизни. Руководитель Центра паллиативной помощи и учредитель благотворительного фонда помощи хосписам «Вера» Нюта Федермессер отмечала, что паллиативная концепция неслучайно появилась, когда все остальные виды медицинской помощи были уже относительно развиты. «Конечно же, говорить о том, что паллиативная помощь может развиваться и жить в стране, где не ценится жизнь человека, нелепо, — говорила Федермессер. — [В России] стали заниматься паллиативной помощью только тогда, когда выросла в этих границах цена человеческой жизни, когда не только из Афгана были войска выведены, а когда и чеченские войны более или менее закончились. Мы очень быстро сделали этот шаг назад к обесцениванию человеческой жизни, за пару лет». 

До того как стать доулой смерти, Медведева была волонтеркой в хосписе и ковидном госпитале. «Мне кажется, что самое главное — это не осуждать человека за просьбы и за идеи о суициде, не пытаться его переубедить, не запрещать говорить об этом, а максимально поддерживать, — говорит Медведева. — Давать понять, что ты его слышишь и тебе важны любые его мысли и чувства, даже если они такие страшные». 

Кроме того, продолжает Медведева, во многих случаях человеку можно помочь, облегчив его страдания. После нескольких громких кейсов, связанных с проблемами в получении обезболивания для онкологических больных, в России ситуация с паллиативной помощью стала меняться: к 2020 году доступ к обезболивающим несколько упростился; теперь в некоторых регионах с ними могут помочь благотворительные фонды, хотя примерно половина пациентов по-прежнему не получают нужных препаратов. С депрессией может помочь психолог. С гореванием — те же доулы смерти: многие из них готовы оказывать помощь бесплатно, если клиент находится в сложной финансовой ситуации. 

«Конечно, когда ты можешь поговорить о [желании умереть] с врачом, — это совсем другая история, — продолжает Медведева. — Когда мы обсуждали это на курсах [доул смерти в США], я чувствовала много отчаяния, потому что понимала, что в моей стране, в России, все это будет выглядеть совсем не так. И здесь поговорить с врачом о том, что ты не хочешь дальше жить, — та еще задача. Это можно сделать в хосписе, но поговорить с врачом в больнице, например, о том, что ты вообще-то хотел бы умереть, может быть нереально».

Доулы смерти сходятся во мнении, что сейчас в России сильна стигматизация темы смерти и смертельных болезней. Окружающие осуждают мужчин за то, что те меняют пеленки своим женам, к людям с инвалидностью общество относится с настороженностью и страхом. «Если мы сделаем паллиативную помощь человечной и доступной, то эти люди, возможно, не выберут такую смерть, а предпочтут закончить свою жизнь, как многие пожилые за границей, — говорит Анастасия Левикова. — Я читала статью про пожилую женщину, которая умирала от рака и сказала, что она хочет жить без обезболивания, полностью прожить этот опыт. На мой взгляд, такое отношение к умиранию возможно только при поддержке близких, врачей и создании настолько комфортных условий, что человек может задуматься об отказе от обезболивающих». В России обращение к специалистам вроде доул смерти остается услугой для людей с привилегиями. «У меня все клиенты либо ходят к психологу, либо раньше ходили к психологу, — рассказывает Медведева. — Не уверена, что россияне, которые живут далеко от городов-миллионников, пришли бы ко мне как к доуле даже бесплатно. Потому что, во-первых, наверное, они не очень понимают, в чем ценность психотерапии и доульства, во-вторых, у них сильно ограничены ресурсы. Вряд ли я пошла бы к психологу, если бы мне нужно было думать о том, как выживать, на что есть и как платить за коммуналку или аренду квартиры».

«У меня внутри существует некоторый конфликт на эту тему, — продолжает Медведева. — В теории хорошо бы сначала выстроить систему так, чтобы людям не пришлось выбирать смерть из-за отсутствия обезболивания. Но на практике в таком случае непонятно: что делать тем, кто страдает прямо сейчас и кому такой выбор нужен прямо сейчас, а не после медицинских реформ? Не знаю. Хотелось бы, чтобы люди не в одиночестве выбирали, убивать близкого человека или нет, что само по себе звучит дико, ужасно. Хотелось бы, чтобы они могли куда-то обратиться и сказать: “Мой близкий человек хочет умереть — давайте мы подумаем, что с этим можно сделать”. Возможно [при наличии эвтаназии или ассистированных суицидов], он может это сделать каким-то более человечным, гуманным способом». 

Совершая убийства из сострадания, люди прекращают не одну жизнь, а несколько, добавляет Левикова. «Это сложный моральный выбор. Человеку в ситуации сложного морального выбора нужна поддержка, а не чтобы его освистывали, стыдили и так далее, — говорит она. — В том контексте, в котором сейчас люди делают такой выбор в России, это приведет к их несчастью в 99% случаев. Я оставлю 1% для чуда. Хочется сказать людям, столкнувшимся с таким выбором: “Вы не одни, мы все — одно общество”. Если где-то в соседней квартире происходит такая трагедия, то я как гражданин имею к этому отношение. Потому что либо я удаляюсь из этого общества, либо я создаю мир, общество, в котором хочу жить, тогда все люди — братья и сестры». 

«За годы репрессий мы привыкли к фразе человек человеку волк, а на самом деле нет: человек человеку — просто человек, — продолжает Левикова. — И там, где государство не справляется, потому что это правда сложно, мы можем брать инициативу в свои руки. Я не призываю всех становиться волонтерами, но каждый из нас создает сеть поддержки. Есть помогающие специалисты, как я, но мне нужно еще вкусно питаться и кофе пить. Кто-то меня напоит вкусным кофе, и я буду лучше помогать. Кажется, на что я могу повлиять? На самом деле, на многое. Да, мы не сделаем из себя Нидерланды в ближайшие пять лет, но мы можем от точки “ноль” перейти к состоянию “плюс один”, а не уходить в минус».