Сергей Маркелов — журналист, сотрудничавший с изданиями «Север.Реалии», «7x7», «Новая газета» и другими. Он был среди первых пяти физических лиц, которых Минюст признал «иностранными агентами». Он оспаривал этот статус, но безуспешно. Во время полномасштабного вторжения России в Украину Маркелов работал на телеканале RTVI. 26 марта 2023 года вместе с ведущей передачи «Дежурный по Нью-Йорку» он подготовил сюжет о жизни украинских беженцев в США. В редакции этот материал вышел отредактированным — кадр с акции против войны в Украине, где девушка держала в руке плакат с надписью «Putin khuilo», был заменен на кадр с американскими подростками, играющими в баскетбол. Маркелов обвинил RTVI в самоцензуре и трусости и в тот же день, по его словам, вместе с соавтором сюжета был отстранен от работы за «нарушение правил поведения в офисе», а затем уволен. Не найдя работу журналистом, он устроился на работу курьером в компанию Amazon. По просьбе «Холода» Маркелов рассказывает, каково это.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Живя в России, я годами носил в рюкзаке с собой книгу. Думал, что если меня задержат и посадят в камеру — будет чем заняться.
Время от времени мне снится один и тот же сон: я вернулся домой. Во сне я иду по знакомым местам, обычно это Петрозаводск или Москва, вокруг меня — бетонные серые стены многоэтажек. Я ловлю себя на мысли: какого черта я здесь делаю? Прямо во сне я думаю: ну не дебил же я, чтобы вернуться в Россию? Наверное, тут что-то не то, этого точно не может быть. На этом моменте я просыпаюсь в Нью-Йорке, в соседней комнате спят дети, за окном гудят мусоровозы и ревут сирены машин скорой помощи и пожарных.
Я объясняю этот сон так: как только я начинаю скучать по России, мой мозг тут же дает о себе знать — «ну вот, смотри, представим себе, что мы вернулись, вот, гляди, чувствуй, ощущай и впитывай — ну как тебе? Нравится? М-м, больше не скучаешь, значит?»
Всегда есть возможность сесть на поезд и прокатиться до Брайтон-Бич. Ощущение родины там — из каждого лица и камня, которые порой неотличимы друг от друга. Идешь мимо лавок с русскими вывесками, навстречу тебе — напряженные, неулыбчивые, недоверчивые люди. На берегу на стульях вальяжно восседают пенсионерки в шубах с высокими прическами и такими же каменными монументальными лицами. Даже продавец в книжном отвечает на твои вопросы так, словно ты отвлек его от написания диссертации на тему «Анализ спектографических характеристик в конкордансах текстов Достоевского доссыльного периода», — и смотрит на тебя как на последнего человека на земле, с которым он стал бы разговаривать, но работа обязывает.
***
В Amazon, по крайней мере там, где я работаю, русских нет. И слава богу. Около полугода в местной эмигрантской журналистике мне хватило за глаза, и уж лучше в «Амазоне» доставлять посылки, чем находиться в кучке ссыкливых лицемерных псевдолибералов, где большинство когтями цепляются за свое теплое насиженное место.
Так вот, русских теперь вокруг меня нет, но месяц назад к нам пришел чувак из Казахстана. Ходил, воодушевленный, расспрашивал, что да как, интересовался, номер телефона взял зачем-то. Прошел он вступительные экзамены и тесты, встречаю его через пару недель на кухне — сидит приунывший:
— Работа, — говорит, — конечно... не для развития.
— Это работа не для людей, — отвечаю, — а для киборгов.
Короче, с того дня я его больше не видел.
У меня прием на работу проходил нестандартно. Первый месяц лета я работал в walking delivery в Манхеттене — это когда водители на больших грузовиках привозят посылки, ты берешь тележку, складываешь на нее девять больших сумок и пару-тройку больших коробок и бредешь по Манхеттану с этой тележкой. И так три-четыре раза. «Работа мечты», привилегий никаких, куча ненужных требований, руководит этим всем чувак с подозрительно русской фамилией.
Когда я пришел устраиваться водителем в «Амазон», они для себя решили, что я уже прошел все тесты и меня не нужно ничему учить. Дали мне в первый день для собственного успокоения напарника, во второй день самый раздолбанный фургон и отправили в рейс. Через три недели отправили сдавать экзамен на новый электротрак. Еще через неделю опомнились, что у меня не сдан экзамен на вождение, и отправили сдавать экзамен на вождение.
Через несколько дней я поцарапал об столб новый электротрак. Теперь вожу только старые микроавтобусы.
***
Дикая жажда умственного труда. Работа тупая до изнеможения. Хочется писать, читать, смотреть, но выматывает так, что сил не остается иной раз и понять, хочешь ты есть или нет. Едешь по Квинсу (самое большое по территории и второе по населению боро Нью-Йорка и самая неоднородная по этническому составу часть города. — Прим. «Холода») по узким улицам, один дом, другой, третий, перекинешься изредка с кем-то парой слов, а так в основном говоришь сам с собой. Или поешь, но музыку слушать в машине тоже иной раз нет сил.
Вечереет. Ловишь странное ощущение. С одной стороны, быстрей бы развести эти посылки и поехать домой. Оборачиваешься назад, а у тебя еще полмашины коробок. Вернуться надо до девяти вечера. Но если вернуться раньше — заработаешь меньше, так как платят почасовую. И вот начинаешь чуть замедляться, если понимаешь, что вот-вот закончишь. Хочется припарковать уже наконец этот раздолбанный микроавтобус и ехать домой. Но тянешь время — тянешь, пока не осточертеет, и махнешь рукой: ну его к черту.
Возвращаешься совсем без сил. Стоишь на крыше шестиуровневого паркинга, смотришь на светящуюся панораму Манхеттена. Слева висит месяц. Яркие пятна маленьких окон на расческе небоскребов во весь горизонт. И накатывает детское такое ощущение, когда смотрел «Детективное агентство “Лунный свет”»: музыка эта, Нью-Йорк, голова на маминых коленях лежит — и начинаешь под усталостью там где-то глубоко ловить теплые счастливые волны.
Сидишь у остановки где-то на окраине Маспета (район в Нью-Йорке. — Прим. «Холода»), в промзоне, сзади светится высокое бело-голубое здание паркинга, от которого у тебя по утрам уже бежит дрожь. Ярко светят по широким темным улицам фары грузовиков и автобусов. Закуришь сигарету, прихлебываешь отвратительный совершенно, но бесплатный кофе из кофейного автомата. Если остались деньги, еще и с мороженым вприкуску или бутербродом. Иной раз, и всегда это непредсказуемо и стихийно, дают ужин — совершенно отличный ужин, с голодухи-то. Жрешь его, запиваешь кока-колой и почти ни о чем не думаешь. Потом садишься в автобус и долго, бесконечно долго едешь домой. Некоторых пассажиров видишь не в первый раз. Дед в форме охранника, всегда чем-то испачканный, неряшливый, поправляет кривые очки с толстенными линзами, протирает их бумажным полотенцем, громко просит остановить на следующей или в полудреме очухивается.
— Черт, я проехал остановку!
Первый месяц я, чтобы не одуреть, закидывался пивом. Потом месяц накуривался. Потом мне все это надоело. Намедни сидел после работы в столовой, выпил две чашки кофе с молоком и бутылку колы — взбодрило. Наверное, только к концу третьего месяца я начал привыкать к этой адской работе, и то — после трех-четырех дней подряд все равно всех ненавидишь.
Очень хочется что-то писать, снимать, разговаривать с людьми, брать интервью. За две недели закончил большой курс по современной журналистике от NYU & Rolling Stone’s. Вштырило так, что на работе несколько дней не чувствовал усталость, носился, как обалдевший, в перерывах между доставками дописывал в фургоне финальный проект. Дописал. Сдал. Теперь, чтобы получить сертификат, надо погасить долг за курс, в районе 350 долларов — полностью курс стоит $1000, но у меня рассрочка на 12 месяцев плюс скидка 50% в качестве стипендии российскому журналисту-иноагенту, которую я у них выклянчил.
В общем, через пару дней снова накатила апатия. Понял, что устаю не столько от физического напряжения, сколько от долгой, бесконечной, непроходимой монотонности: сел за руль, включил навигатор, проехал пару перекрестков, остановился, взял телефон, отсканировал коробки и пакеты. Доставил-сфотографировал. Доставил-сфотографировал. Доставил-сфотографировал — и так раз 200-250 за день с перерывами на перекур и поссать в бутылку из-под под воды.
***
Первое время мне казалось, что это я какой-то неподготовленный, а все вокруг работают себе, и ничего. Потом стал общаться с другими водителями.
Еду на rescue. Это когда ты развез свои посылки раньше, тебя могут отправить на помощь другим водителям. Меня послали к пожилому колумбийцу, который здесь первый день, а до этого работал дальнобойщиком.
— Это, знаешь, не работа даже, а стиль жизни. Объездил всю страну. И там ты можешь делать три-четыре тысячи в неделю! А тут что.
Он задумался на секунду.
— Ты откуда сам?
— Из России.
— О! Пожил при коммунизме, теперь живешь при капитализме? — смеется он. — Ну и как, есть разница?
— Не знаю, я привез сюда детей, чтобы они были свободными, — пожал я плечами.
— Здесь постоянно нужны деньги. Образование огромных денег стоит. У меня сын здесь вырос, у него хорошая работа, дом, он постоянно работает, но, знаешь, он не счастлив. Так что вот так. Пойду я разносить свои оставшиеся коробки.
***
Один раз на Манхеттене я пришел в многоквартирный дом где-то на пересечении Первой авеню и 40-какой-то улицы. Как всегда, позвонил в дверь, никто не открыл. Стал звонить в другие квартиры. Минуты через три открыл мне жилистый дед в штанах цвета хаки, с желтоватой, сморщенной кожей на голом торсе, длинными седыми волосами, повязкой на голове — словно какой-то ветеран вьетнамской войны, который сейчас достанет автомат и положит меня прямо в подъезде. Пока я раскладывал посылки, он стоял надо мной и пялился.
— И сколько, блядь, ты квартир обзвонил?! — вдруг взорвался он — Чертов ублюдок, ты охуел совсем?! Сколько, блядь, ты квартир обзвонил, урод?! Я тут нахуя стою?!
— Я, это, звонил…
— Я—я—я—я, э—э—э—то, бе—бе—бе! — передразнил он. — Придурок чертов. Шел бы ты на хуй!
Он развернулся и хлопнул дверью. Это была старая дверь, обклеенная вырезками из газет про какие-то теории заговора. Среди них я увидел вырезку с фотографией Путина и заголовком «Что ожидать от Путина?». Я подумал, что нужно было сказать ему что-то типа: «Че, дед, одиноко тебе совсем?» И, может, мы бы даже сели, раскурили косячок и поговорили бы, и он бы задал мне дежурный американский вопрос: «What do you think about Putin?» — произнося «пфтн». Я бы дежурно ответил.
На каждой коробке и пакете от «Амазона» стоит их фирменный знак — улыбка. Был редкий дождливый день, мне было скучно, и я решил фотографировать посылки так, чтобы они на фото всегда улыбались. Ставил их, словно они живые, по одиночке или группой, и снимал, улыбающихся. Был бы маркер, можно было бы пририсовать глаза. Так я полдня отправлял людям улыбки. Несу коробку, думаю: дождь, пасмурно, воскресенье, люди, должно быть, сидят одиноко дома, а тут им прилетает улыбка. И они, может, тоже улыбнутся.
Я вернулся в фургон и долго еще ехал и думал о том, что пересекаюсь на какие-то мгновения с другими людьми, выхватываю крошечные лоскуты их жизней, из которых можно составить грязное одеяло, но эти кусочки их жизней куда откровеннее и естественнее, что ли, чем те длинные интервью, рассказы и монологи, которых я наслушался за годы в журналистике, где люди так или иначе надевают на себя маски и роли, потому что знают, что ты тоже играешь какую-то роль и у тебя там тоже за плечами куча всего невысказанного и болючего.
К вечеру приехал на улицу, перегороженную полицейскими. На улице ни души, темнеет, у подъезда подметает пожилая женщина в круглых очках.
— Че ты тут свои посылки носишь? Поздно уже, — улыбнулась она. — Бросай их все здесь и езжай уже домой.
—Я не могу, — грустно улыбнулся ей в ответ я.
