Дорога в Бучу вымощена томами Достоевского?

Филолог Дмитрий Калугин — об империализме и колониализме русской литературы

Русская литература впервые в своей истории подвергается глобальной переоценке. Даже на писателей ХIХ века возлагают ответственность за агрессию России в Украине. При этом российские власти используют эту «отмену» в пропаганде, представляя войну как защиту русской культуры. Кандидат филологических наук Дмитрий Калугин объясняет, несут ли классики прошлого ответственность за то, что происходит сегодня.

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

Дмитрий Калугин

2022 год заставил по-новому взглянуть на привычные вещи. Не осталась без внимания и русская литература, которой тоже приписывают ответственность за происходящие события. Раздаются призывы пристальнее взглянуть на «слепые пятна», «отменить виноватых» в разыгравшейся трагедии авторов.

Имперский характер русской литературы выведен из тени и предстал в своем, разумеется, самом неприглядном виде. Больше всего досталось Бродскому и его злосчастному стихотворению «На независимость Украины». Также под раздачу попали Пушкин с «Клеветниками России» и Гоголь с «Тарасом Бульбой». Наиболее непримиримые авторы, как, например, украинская писательница Оксана Забужко, дополняют этот список Львом Толстым: «Каждый способен зарезать ближнего — вопрос только в цене. Это и есть “гуманизм по-русски”. И если вы принимаете этот тезис, поздравляю — вы готовы к приходу русских войск», — пишет она про роман «Воскресение». Забужко приводит в пример и повесть Тургенева «Муму», где Герасим, носитель рабского сознания, не задумываясь, убивает по приказу барыни единственное близкое существо и все равно вызывает сочувствие у читателя: «Сегодня я узнаю людей, воспитанных этой школой, в тех, кто клянет Путина и сочувствует бедным русским солдатикам, которых Путин отправил в Украину убивать уже не только щеночков», — рассуждает Забужко.

Дело дошло до того, что известная берклийская славистка Ирина Паперно решила вмешаться в полемику: «Дорога в Бучу вымощена не томами Толстого и Достоевского и не “Муму” Тургенева. Корни российских проблем — в другом».

Поднять свой голос в защиту русской литературы был вынужден даже папа римский, сказавший, что Достоевский «до сих пор вдохновляет на христианство». Непогрешимость понтифика, по крайней мере в этом вопросе, тут же оспорила посол Украины в США Оксана Маркарова: «Папа Римский, — написала она на своей странице в фейсбуке, — видимо, как-то невнимательно читал Достоевского. <...> Даже поверхностное изучение подлинной истории нашего края показывает, что гуманизмом [в России] не пахло».

Такой интерес к русской литературе понятен. Ее роль в формировании национальной идентичности очевидна, и поэтому, возможно, в ней и в самом деле стоит искать ключ к нынешним трагическим событиям. Однако, чтобы поместить русскую литературу в перспективу вины и ответственности, надо для начала выяснить, как эта литература устроена, что она может, а что нет.

Наиболее явно имперский характер русской литературы раскрывается в «колониальном тексте». Россия, за исключением Русской Америки, не имела заморских колоний, поэтому роль колонизируемых стран играл, например, Кавказ, о покорении которого пишет Пушкин в финале «Кавказского пленника». Освоение Сибири было героизировано в образе Ермака, воспетого Рылеевым, Денисом Давыдовым, Хомяковым и не только ими. Не слишком напрягая память, сюда можно добавить и Лермонтова с его «Героем нашего времени», Гоголя с «хутором близ Диканьки», где все говорят по-русски, а украинские слова выглядят как экзотизмы. Все эти тексты большинство читателей помнят по школьной программе.

Имперство русской классики вольно или невольно воспевали школьные и институтские преподаватели, оно присутствует в скачанных рефератах, кратких содержаниях и готовых домашних заданиях — во всех ресурсах, которые должны помочь школьнику или студенту овладеть необходимым «минимумом информации» без критического осмысления, игнорируя сложные подтексты. Имперство русской литературы — это сюжеты и образы, окаменевшие в темах школьных сочинений: «Тема Кавказа в творчестве Пушкина», «Образ Бэлы у Лермонтова», «Полтавская битва в изображении Пушкина», «Судьба народа у Некрасова».

Другое важное проявление имперского характера в литературе — «внутренняя колонизация». Этот «роман», если воспользоваться удачным выражением Александра Эткинда, вырастает из разрыва интеллигенции и народа, что стало прямым следствием петровских реформ. Русский народ в этой перспективе становится тем «другим», который должен быть цивилизован, просвещен и «очеловечен». Или, если посмотреть под другим углом, народ — это предмет изучения, конструирования и заботы. В такой оптике могут быть прочитаны, например, «Записки охотника», также хорошо знакомые нам со школьной скамьи.

Почему тема империи обладала такой значимостью в XIX веке, что ее следы распознаются в столь многих классических текстах? Потому что она воспринималась как цивилизующее начало, одной стороной которого было порабощение, а другой — объединение, мир и покой «за гранью дружеских штыков», как писал Лермонтов в поэме «Мцыри». Именно в такой конструкции располагаются «внутренние другие»: народ, общество, просто люди, которые ощущают себя частью большого политического проекта.

Подлинную токсичность «имперский текст» русской литературы приобрел тогда, когда был присвоен и поддержан Советским Союзом. СССР актуализировал цивилизующую роль государства, несущую великую русскую литературу «национальным окраинам»: например, республикам Средней Азии, чтобы они заняли свое место в «семье братских народов». Здесь и пригодился «гуманизм» русской культуры, унаследованный от интеллигентской критики XIX века. Этот «гуманизм» объяснял универсальную значимость русской классики — образец для всех национальных литератур, а Пушкин и Тарас Шевченко в этой перспективе скрепляют союз братских народов при молчаливом допущении, что именно первый является по-настоящему великим поэтом. Откровенное выражение этого неравенства — предсмертный крик из стихотворения Бродского: «…будете вы хрипеть, царапая край матраса, строчки из Александра, а не брехню Тараса».

Но великая литература — а русская литература, безусловно, такая — стремится видеть мир не простым, а сложным. Поэтому, например, пушкинский «Медный всадник» может быть прочитан и как апология империи, и как сострадание к маленькому человеку, попавшему под ее копыта. Литература вбирает в себя опасные идеи и, одновременно, вырабатывает противоядие от них. Имперскость «Кавказского пленника» Пушкина нейтрализуется «Кавказским пленником» Толстого, а может быть, и побеждается героизацией национально-освободительного движения в «Хаджи-Мурате». Великое царство разума и рациональности (а ведь империя и есть воплощение рационализма, структуры) будет подрываться иррациональной человеческой природой у Достоевского.

Для большинства эта сложность оказывается избыточной, и имена великих писателей становятся важнее, чем их произведения. С удивительной точностью это выражено, например, в стихотворении Дмитрия Пригова про Пушкина:

Во всех деревнях, уголках бы ничтожных
Я бюсты везде бы поставил его
А вот бы стихи я его уничтожил —
Ведь образ они принижают его

Когда государство начинает использовать литературу для своих нужд, ему удобнее пользоваться выжимками, хрестоматиями, именами, цитатами — всем тем, что составляет фоновое знание людей. Тем, что можно активировать в трудную годину в зависимости от целей.

Именно как империалистическое навязывание культурных ценностей, литературная классика может предстать в качестве обвиняемой. В этой трактовке она может разделить ответственность за то, что происходит в Украине. Впрочем, линия защиты в этом случае тоже понятна: литература — вещь сама по себе опасная и не отвечает за восприятие, а тем более интерпретацию своих произведений. Гете, создавая «Страдания юного Вертера», не рассчитывал, что молодые люди будут кончать жизнь самоубийством, подражая его герою. И Достоевский не хотел бы, чтобы у Раскольникова нашлись подражатели. Мы можем легко вообразить, что на российских танках и ракетах напишут: «За Пушкина!», «За русскую литературу!». Но очевидно, что это сделают те, кому ни до первого, ни до второго вообще нет никакого дела.

Вопрос об общей вине литературы — это иначе сформулированный вопрос о коллективной вине всех россиян. Если мы все учились в российских школах и читали одни и те же книги, то вывод ясен — да, виновны; да, все. Но эта логика имеет чисто манипулятивный характер.

Вопрос о вине литературы создает ложную иллюзию существования «единственного ответа», возлагая ответственность на то, что, говоря словами Сократа, «не может себя защитить».

Дурная особенность письменности поистине сходна с живописью: ее порождения стоят как живые, а спроси их — они величаво и гордо молчат. То же самое и с сочинениями: думаешь, будто они говорят как разумные существа, но если кто спросит о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это усвоить, они всегда отвечают одно и то же. Всякое сочинение, однажды записанное, находится в обращении везде — и у людей понимающих, и равным образом у тех, кому вовсе не подобает его читать, и оно не знает, с кем оно должно говорить, а с кем нет. Если им пренебрегают или несправедливо его ругают, оно нуждается в помощи своего отца, само же не способно ни защититься, ни помочь себе.

Платон. «Федр»

Не следует забывать, что все мы по-разному читаем книги. И выводы каждого — это ответственность каждого. Всегда будут люди, которые хорошо разбираются в литературе, умеют ее анализировать, интересуются, что об этом пишут другие. Но те, кто относится к литературе как к ресурсу, своеобразной нефти, инструменту политических манипуляций, рассчитывают на другого читателя. На того, кого больше интересуют готовые формулы и общие суждения. Думаю, именно ими, а не романами русских классиков вымощена та самая дорога в Бучу.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.

Фото на обложке
Shutterstock.com
Поддержите тех, кому доверяете
«Холод» — свободное СМИ без цензуры. Мы работаем благодаря вашей поддержке.